Мы были сделаны из стекла

Дверь в другую комнату открылась. Вышел Тайлер. Лицо – ровное, слишком. На скулах – усталость. Взгляд – прямо в неё. На секунду весь коридор стал их – стены, дождь, лампы, Патель с блокнотом, Шо за спиной.

– Они показали тебе? – спросил он.

– Да, – сказала она. – И я хочу спросить.

Пауза. Ровно пять ударов сердца.

– Спроси, – сказал он.

– Ты закрывал окна, чтобы… выиграть время? – её голос был тихим. – Или чтобы она не кричала?

Он моргнул медленно. Взгляд стал тоньше, как лезвие под водой.

– Чтобы мы успели стать приличными, – сказал он. – Чтобы мир не увидел нас… такими. – Он провёл ладонью по волосам. – И да, я принес таблетки. Чтобы успокоить. Нет, я не клал ей в бокал. Я не… – он замолчал. – Я не Бог. Я не врач. Я – Морленд. Мы закрываем окна, когда ветер. И нет, я с ней не спал.

Они стояли в коридоре, как фигуры в шахматной партии, которой уже не выиграть – только закончить правильно. За их спинами звенел телефон, кто-то писал на клавиатуре, кто-то ругался на парковке. Мир продолжал, будто ничего.

– Я не хочу тебя спасать от полиции, – сказала она. – Я хочу, чтобы ты перестал быть человеком, от которого надо спасаться.

– Поздно, – сказал он.

– Тогда начни учиться, – ответила она. – Скажи правду им. Не красивую. Не удобную. Настоящую.

Он кивнул. Впервые – без бравады. Как выбравший нож вместо бокала.

Патель приблизился мягко, словно подошёл к больному, а не к наследнику.

– Мистер Морленд, нам нужно еще пару уточнений, – сказал он. – И… – взгляд на Аделин, – спасибо за ясность, мисс Деверо.

Шо стояла в дверях кабинета, убирая папки в стопку. В её лице не было победы. Только профессиональная печаль человека, который слишком часто видит, как красивые дома текут по швам.

– Увидимся, – сказала она.

– Несомненно, – ответила Аделин.

Они вышли из участка в серый шум дождя. Город пах мокрым камнем, автобусным выхлопом и тем кофе, который нигде не был вкусным. Том поднял воротник пальто, протянул ей свой шарф. Она не взяла.

– Я справлюсь, – сказала.

Она посмотрела вверх, на белесое небо, и подумала о морской воде, которая отбивает камни, не оставляя царапин – только форму. Её мир менял форму. И даже если он разобьётся – это будет её разбитое, не чьё-то постановление.

Телефон завибрировал в кармане. Сообщение без подписи: Научишь?

Нет, – подумала она.

И впервые за всё время ей захотелось не шампанского, а воды. Холодной. Чистой. Чтобы прополоскать горло – перед правдой.

День в университете начинался, как всегда, слишком красиво, чтобы быть настоящим. Звон бокалов в кафетерии, шелест дорогих пальто, смех, пропитанный самодовольством. Никто здесь не умел быть просто студентов. Каждый шаг напоминал о невидимых коронах, которые носили эти юноши и девушки.

Аделин сидела у окна на лекции, и свет пробивался сквозь витражи, выхватывая её профиль – словно портрет, случайно оставленный старым мастером. Том сел рядом, тихо положив свой потрепанный блокнот. Он всегда выглядел так, будто его занесло сюда ветром: серый свитер, взъерошенные волосы, спокойный взгляд.

– Ты сегодня словно слишком серьёзная, – сказал он, чуть склонившись к ней.

– А ты всегда слишком внимательный, – ответила она, сдерживая улыбку.

Их разговор был коротким, почти незаметным, но в нём было что-то живое – то, чего не хватало среди вылизанных улыбок и пустых шуток золотой молодежи.

За соседним рядом сидел Тайлер. Его взгляд, насмешливый и ленивый, скользнул по ним, и Аделин почувствовала холод, будто её пронзили насквозь. Он не отводил глаз. Его пальцы лениво крутили золотую ручку, но в этом было что-то угрожающее.

Пары шли своей чередой. Даже тон и поведение стали холодными, но студентов это мало беспокоило. На парах тишина, в коридорах обсуждения тем, больше походили на колонки сплетен в глянце. Томас, Аделин и Изи отправили в библиотеке, чтобы создать вид. Блондинка сидела в библиотеке между друзьями, слушала, как бумага шуршит под чужими руками, и ощущала внутри то самое тихое электричество, которое не гаснет, пока не ударит молния. Она не могла собрать мысли в одну точку. Постоянно отвлекалась на все вокруг.

– Я на минуту, – сказала она, поднимаясь. – Воздуха не хватает.

Том проводил её взглядом, в котором было слишком много понимания.

– С тобой пойти?, – спросил он.

Она мотнула головой и устало улыбнулась.

Она вышла через боковую лестницу, где дерево давно пропиталось чужими пальцами. Клойстер встретил её выбеленным полумраком, и прохлада ударила в щёки – как порядок по хаосу. Дыши. Раз. Два. Три. Внутри – всё ещё он, как плохо смываемый запах. Не парфюм – присутствие: чужой ритм, который насильничают изнутри, чтобы свести метроном.

– Ты любишь исчезать, – сказал голос, и тень от колонны стала человеком.

Тайлер вышел из темноты, не приближаясь. Тёмный костюм опять сидел на нём как решение без поправок; горло – в белой рубашке; взгляд – ровный, усталый, опасно честный.

– Я люблю появляться там, где меня не ждут, – ответила она. – Это экономит время.

– Твоё – да, – сказал он. – Моё – нет.

Они молчали секунду, в которой уложились все слова дня. Птицы на яблоне рядом с аркой перешептывались как чаты, и от этого внутри стало злее.

– Ты играешь мной, – сказал он почти спокойно. – Это ново.

– С тобой невозможно играть, – отрезала она. – Тебе можно только не подчиняться.

– Ты мне мешаешь, – он выдохнул, как будто это слово было ржавым и резало изнутри. – Я о тебе думаю, когда должен думать о… – он смолк, но по паузе стало ясно: о полиции, о семьях, о мире, который привык от всех закрывать.

– Не льсти себе, – сказала она и тут же почувствовала, как предательски участился пульс у угла челюсти. Его взгляд скользнул туда – увидел.

– Дыши, – сказал он слишком тихо. – Иначе сейчас начнёшь говорить лишнее. – Он поднял руку – не касаясь – и всё равно было ощущение, что он коснулся. – Раз… – он сдвинулся на полшага, – два…

– Не смей, – прошипела она, отступив.

– А кому можно? – он сделал этот полшаг еще ближе – Рэтклифф?у Он тебя душит, признайся.

– Я дышу сама, – отрезала она.

– Нет, – сказал он спокойно. – Ты дышишь по правилам. А я – единственный, кто их нарушает, чтобы ты почувствовала, что ты жива.

Почему это звучит как правда? Почему это бесит? Почему так близко? Внутри тормошилось желание – сделать больно этому голосу, который слишком хорошо знает её дыхание.

– Ты как всегда путаешь контроль и заботу, – она улыбнулась так, как улыбаются, когда режут. – Ты не спасал никого вокруг. Ты спасал свой мир от дырки на обивке.

– Я спасал время, – сказал он. – Чтобы не убивать всех подряд объяснениями. – Пауза. – И тебя. Себя – от тебя.

– О, наконец честно, – отозвалась она. – Ты боишься меня. Не правды. Не полиции. Меня.

Он улыбнулся уголком рта. Это была плохая, живая улыбка.

– Я боюсь хотеть и не брать, – сказал он. – Это противоречит моему воспитанию.

– Я – не вещь, – твёрдо ответила она и посмотрела прямо в глаза, даже не моргая.

Их голоса до этого были как стекло по стеклу.

– Перестань… – он медленно набрал воздух, – с этим видом: меня это не касается. Касается. И меня, и тебя. Признай.

– Признания – роскошь слабых, – парировала она. – Я признаю только счета.

– Хорошо, – он резко шагнул ближе. – Счёт: ты хочешь меня. Ты ненавидишь это. Ты ненавидишь меня за то, что хочешь. Ты ненавидишь себя за то, что не можешь не хотеть. И ты при этом соглашаешься на Рэтклиффа как на обезболивающее, как на сдачу. Правильно?

Головой – нет. Телом – да. В горле – ком. Внутри всё поползло, как будто кто-то сдвинул мебель.

– Скажи нет, – он сделал еще полшага. Уже почти касался. – Скажи, и я уйду.

Она посмотрела прямо, как смотрят в прицел. В глазах у него – никакого триумфа; только вперёд.

– Нет, – сказала она.

Он улыбнулся. Очень медленно, очень опасно.

– Врёшь, – прошептал он.

– Самое прекрасное в этом мире – это дорогое нет, – она стиснула зубы. – Оно всегда будет стоить дороже твоего да.

– Тогда почему ты дрожишь? – Он не спрашивал. Констатировал.

– Потому что злюсь, – она почти прошипела. – На себя. На тебя. На то, что ты – упрощение. Ты – тупая сила, собранная в костюм.

– А ты – тонкий нож, – отрезал он. – И мы оба это знаем.

– Мы оба знаем, что ты привык брать, – сказала она. – И что в этом нет никакой магии. Есть скука.

– Я не сплю из-за тебя. Я вру людям, чтобы видеть, куда ты пойдешь. Я сижу в чёртовой капелле, потому что знаю, что ты пройдёшь мимо. Это мерзко. Это противно.

Слова били, как крупный град. Она почувствовала, как в горле поднимается что-то жидкое и горячее – злость, страх, облегчение, всё сразу. Хотелось ударить – словом, ладонью, чем угодно, чтобы перестало звучать, перестало быть правдой.

– А правду о себе скажешь? – она шагнула. – Ты боишься, что я не возьму. Что я скажу нет. И это единственный – нет, к которому ты не готов.

– Готов, – он усмехнулся, но глаза сдали. – Я больше боюсь, что ты скажешь да – не мне.

– Успокойся, – сказала она, впервые нарушив ритм. – Ты… не про нас. Ты про власть.

– Ты меня сводишь с ума, чёрт побери! Своими взглядами, своим чертовым спокойствием, своим Рэтклиффом у плеча! Ты ходишь, как будто весь мир тебе обязан. Ты права. Он тебе должен. И всё равно – я хочу, чтобы ты смотрела только на меня.

– А я хочу, чтобы ты перестал думать, что меня можно держать, – голос сорвался на шипение. – Я не твоя территория. Я – не твой воздух. Я – не твои правила.

– Поздно, – выдохнул он.

Пауза – режущая, как холод. У неё дернулось горло; взгляд поплыл, как в воде. Он заметил и, к её ужасу, мягко протянул руку – впервые за вечер без власти, без металла, просто как человек.

– Эй, – сказал он тише. – Эй… не надо. – Пальцы едва коснулись её щеки. – Дыши.

– Не смей… – она оттолкнула его запястье, но тень ладони осталась у её лица; он не удерживал – держался. – Не утешай меня, будто мы… мы. Мы – нет.

– Ненавижу, – прошептала она. Не его. Знание.

И тут внутри что-то лопнуло. Не выдержал ее собственный порядок. Она сделала шаг – последний – и пальцами впилась ему в лацканы, как в плохое решение. Он успел выдохнуть и их рты столкнулись.

Поцелуй был не красивый – наказание. Его зубы задели её губу; её ногти – его шею. Вкус – боль, желание, ладан капеллы. Он держал её за талию так, будто сжимал вопрос, которому не дают ответа. Она тянула его ближе, как будто в этом передавалась тишина, которой не хватало все эти дни. Камень под ногами отозвался глухо; где-то за арками шевельнулся ветер – никого.

– Чёрт… – он оторвался первым, лбом к её лбу, голос сорван,

Он снова потянулся, уже медленнее, мягче – как будто хотел исправить жестокость первым словом другого языка. Она положила ладонь на его грудь – стоп. Посмотрела прямо.

– Не играй со мной, как со всеми. Не проверяй. Не держи меня. Не покупай моё молчание, мой взгляд, мое время. Я сама приду. Мы – не существует, – она говорила низко.

– Это пытка, – хрипло усмехнулся он. – Для обоих.

– Лучше пытка, чем твоя напыщенная милость, – сказала она.

Они стояли слишком близко, оба тихо дышали. В его взгляде не было победы – только узнавание. В её – не было спасения – только выбор. Он хотел коснуться ещё раз, но задержал руку в воздухе.

– Скажи, что не хочешь меня, – попросил он уже без вызова. Простой, человеческий голос.

Она молчала секунду. Её горло выдаёт всегда – и сейчас выдало. Он увидел. И закрыл глаза – как человек, который принимает удар сам. Когда открыл, там было странное: уступка.