Литания Длинного Солнца

На это Чистик только фыркнул.

– Ну а поскольку ты куда лучше, чем хочешь казаться, то, зная, что я – нет, не то чтоб я лично, а просто авгур, ставший тебе, пусть даже на одну ночь, товарищем, – нуждается в помощи, вне всяких сомнений, изведешься, изгложешь себя самого, отрекайся от этого хоть сотню, хоть три сотни раз. А посему в конце концов и, скорее всего, без долгих раздумий поможешь мне, если сумеешь. Я в этом уверен твердо, и в силу данной причины постараюсь, чтоб Кровь о тебе не узнал.

– Может, я и смоюсь на время куда подальше, но это все. Отправлюсь, скажем, в Палюстрию на годик-другой, подожду, а там Кровь либо сгинет с концами, либо забудет обо мне. Люди не таковы, как ты полагаешь, патера. Учился ты, спору нет, долго, но многого, ох как многого в жизни не знаешь.

«И это по большому счету сущая правда, – мысленно признал Шелк. – В силу неких непостижимых причин боги ввергли нас, био, в этот круговорот ни аза в нем не смыслящими, и если им вздумается подождать, пока мы не станем настолько мудры, чтоб действовать без ошибок, ждать придется целую вечность».

Внезапно Шелк с небывалой, неожиданной для него самого остротой пожалел, что не может ждать бесконечно, как некоторые. Однако в собственной правоте насчет Чистика он нисколько не сомневался, а вот Чистик насчет себя самого ошибался, и еще как. Чистик до сих пор заглядывал по старой памяти в мантейон, навестить крохотную майтеру Мяту, и тот же Чистик только сегодня вечером убил человека (нешуточное дело даже для преступника, поскольку у убитого, несомненно, остались друзья), так как тот собирался пристрелить здоровяка по имени Кошак… Нет, может быть, Чистик – грабитель, вор и даже убийца, но настоящего таланта к душегубству, врожденной склонности к сеянью зла в нем нет. Скорее всего, врожденной склонностью к злодеяниям не обладает и Кровь. Но человека, наделенного ей в полной мере, Шелк совсем недавно видел в стекле Крови и в эту минуту дал себе слово никогда более не принимать ее за простую бесчестность либо безрассудную ярость.

– Зато я знаю тебя, Чистик, – негромко продолжил он, заерзав в напрасной надежде поудобнее расположиться в грубом, жестком седле. – Возможно, я, как ты и говоришь, излишне доверчив к людям в целом, но на твой счет абсолютно прав. Решив, что я не обойдусь без помощи, ты придешь, непременно придешь мне на выручку.

Чистик резко, раздраженно вскинул ладонь, хотя во мраке сей жест оказался почти незаметен.

– Так, теперь тихо, патера. Мы уже рядом.

Если прежде они и ехали настоящей дорогой, то теперь свернули с нее. Ослы, безошибочно нащупывая путь чуткими, зрячими копытами, двинулись кверху, по каменистому склону холма, время от времени неизбежно попадая в полосы жутковатого сияния небесной тверди. На вершине Чистик, осадив осла, спешился. То же самое сделал и Шелк. Нежнейший из ночных бризов тайком, воровски крался вдаль, в темноту, унося с собой аромат карликового дуба пополам с шелковичными ягодами, иссохших, рассыпающихся в прах трав и папоротников, запах прошмыгнувшей мимо лисицы, а главное, самой сути, самого естества ночи. Ослы задрали длинные морды, ловя ветерок ноздрями, а Шелк, точно веером, замахал перед собою широкополой соломенной шляпой.

– Видишь огни, патера? – спросил Чистик, указав в сторону неяркого золотистого зарева за верхушками деревьев. – Вот это берлога Крови и есть. Мы ее сзади, кругом обошли, понимаешь? Как только свернули с проезжей дороги, сразу в обход и двинулись. С другой стороны большие ворота из стальных прутьев и травяная дорожка для пневмоглиссеров, подъезжающих к парадному крыльцу. А черную, вроде как волнистую линию между нами и домом заметил?

Шелк пригляделся, сощурился, но никакой черной линии разглядеть не сумел.

– Это каменная стена высотой примерно вон с то небольшое дерево. Поверху громадными шипами утыкана, но я бы сказал, они там скорее для красоты. Возможно, если сумеешь накинуть на один из шипов веревку, сможешь взобраться на стену. Пробовал ли кто такой номер проделать, мне неизвестно, только у Крови охрана там есть, понимаешь? Стражники, талос большущий – их я видел сам, и, может быть, это еще не все. За остальное не поручусь. Ты, патера, такими вещами когда-нибудь занимался?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Так я и думал. Ладно. По-моему, выйдет из всего этого вот что. Попробуешь ты перебраться за стену – по веревке ли или еще как, только дело не выгорит. Не выгорит, и незадолго до ростени отправишься ты назад, в город, чувствуя себя гаже дерьма в сточной канаве и думая, будто я хохочу над тобой, надрывая живот. Однако я хохотать не буду. Наоборот, жертвоприношение закажу, потому как ты вернулся назад живым, ясно? Черного агнца Тартару в дар поднесу, слышишь? Самого тучного, какой только найдется на рынке, в твоем мантейоне, не далее как послезавтра, словом ручаюсь.

Сделав паузу, Чистик перевел дух.

– А когда с жертвоприношением будет покончено, возьму с тебя клятву никогда больше не затевать таких глупостей. С чего, с чего ты решил, будто сумеешь вытянуть из Крови обещание вернуть тебе мантейон? Ведь не сумеешь же. С чего взял, что он исполнит обещанное? Ведь не исполнит же, патера, даже ради всех богов, сколько ни есть их в Майнфрейме. Но я с тебя, патера, клятву возьму, чего бы это ни стоило, вот увидишь. Возьму и буду знать: ты ее сдержишь. Ты не из тех, кто слово свое нарушает.

– Ты слишком уж добр ко мне, Чистик, – слегка смутившись, возразил Шелк. – Таких похвал я не заслуживаю.

– Если б я вправду желал тебе добра, патера, так не стал бы нанимать этих ослов. Повел бы тебя сюда пешим ходом, чтоб ты как следует вымотался да бросил эту затею поскорей, не затягивая.

Внезапно встревожившись, Чистик умолк, запустил пятерню в волосы.

– Только, если ты таки проберешься внутрь, усталому там делать нечего. Измотавшись, в нашем ремесле за работу браться нельзя. Идешь на дело – будь спокоен и полон сил. Только, видишь ли, я таких дел провернул самое меньшее сотню, однако эту берлогу подламывать не взялся бы даже за тысячу голдяков. Счастливо оставаться, патера. Да улыбнется тебе Фэа.

– Постой. Подожди, – взмолился Шелк, ухватив его за рукав. – Разве ты не бывал в этом доме? Ты же говорил, доводилось…

– Доводилось, патера. Заглядывал пару раз. По делам. И что там да как, толком сказать не могу.

– Ты говорил, что меня наверняка сцапают. Признаю: да, это вполне вероятно. Тем не менее я попадаться не собираюсь, а если попадусь, подведу Иносущего – бога, доверившего мне важное дело, – так же верно, как подвел бы его, ничего сегодня не предприняв, понимаешь? Скажи, Чистик, разве ты сам ни разу не попадался? Ведь попадался же наверняка.

Чистик неохотно кивнул:

– Попадался разок, патера. Совсем еще мелким. Застукал меня один и такую мне задал трепку… Клянусь любимой хавроньей Фэа: думал, насмерть забьет. Нет, отвел душу да пинком на улицу вышвырнул, а случилось это прямо в нашем квартале. Хочешь, могу даже дом тот при случае показать, – закончил он и потянул рукав на себя, однако Шелк рукава не выпустил.

– Как же тебя поймали, Чистик? В чем именно ты ошибся? Будь добр, расскажи, чтоб я не совершил той же ошибки.

– Ты ее уже совершил, патера, – ответил Чистик, виновато потупившись. – Вот, погляди. Подломил я пару домов, раздухарился, возомнил о себе, решил, будто меня никому уже не поймать. Имелся у меня кое-кто на подхвате, понимаешь? Так я их разогнал, объявил себя мастером нашего ремесла, загордился: как же, теперь-то самому Тартару впору передо мной шляпу снимать… и позабыл, что нашу шпанскую работу с оглядкой работать нужно. Каждую мелочь примечать.

На этом Чистик умолк.

– И какую же мелочь ты проглядел? – спросил Шелк.

– Долг, патера, – хмыкнул Чистик. – Только Крови это никак не касается, а потому и тебя волновать не должно.

– Все равно расскажи, – велел Шелк, по-прежнему не отпуская его рукава.

– Видишь ли, патера, тот малый, хозяин дома, шикарно в жизни устроился. Обувку чистил в заведении «У Горностая». Знаешь такое? Поужинать – в голдяк встанет, а то и в два. Расчет в перворазрядных заведениях вроде этого обычно по сциллицам, так как вечера сфингиц для них время самое бойкое, понимаешь? Вот я и рассудил: получит он причитающееся, опрокинет пару стакашек и завалится дрыхнуть, что твой солдат, ну а дальше… Дальше – главное, бабы его не всполошить, то есть жены не разбудить, патера, не то она всю метлу об муженька измочалит, а с тюфяка его подымет. Главное, тихо, и все по-моему выйдет. Одна беда: не знал я, что задолжал он им, понимаешь? Задолжал Горностаю, недельное жалованье с него удержали, и оказался он трезвым как стеклышко… ну, почти. И принял меня по полной. Задал мне трепку… и, надо сказать, поделом.

Шелк понимающе кивнул.

– И ты, патера, сейчас делаешь то же самое. Хватки шпанской у тебя нет. Кто в доме, что там, внутри, с комнатами, что с окнами, тебе неизвестно. Идешь на дело без единого козыря на руках.

– Но ведь ты, безусловно, можешь хоть что-нибудь рассказать, – заметил Шелк.

Чистик поправил увесистую полусаблю на поясе.

– Сам дом – основательный, каменный. По бокам крылья. В каждом по три этажа, главная часть двухэтажная. Если войти с парадного, как я, попадаешь в громадный приемный зал, а дальше меня не пустили. Тот тип, что рассказывал мне про этажи, говорил, будто внизу капитальный подвал, а под ним еще один. Стражников куча. Одного из них ты в моем стекле видел. И еще талос, лохмать его… прошу прощения, патера. Хотя обо всем этом я уже говорил.

– А не знаешь ли ты хоть примерно, где этот Кровь спит по ночам?

Чистик отрицательно покачал головой. Во мраке его жест оказался почти незаметен.

– Только ночью, на темной-то стороне, он не спит ни часа, как и все шпанюки, понимаешь, патера? Дела на ногах держат до самой ростени. Ну, люди приходят поговорить, вот как я, – пояснил он, то ли разглядев, то ли почуяв отразившееся на лице Шелка непонимание, – или подручные являются на поклон, докладывают, кто чем занят.

– Теперь понимаю.

Чистик, взяв под уздцы меньшего, черного ослика, взгромоздился на собственного.

– До ростени у тебя часа четыре, патера. Ну, может, пять. После придется возвращаться назад. Я бы на твоем месте поутру возле стены не торчал: поверху стражник расхаживать может, так часто делают.

– Ладно, – вновь кивнул Шелк, вспомнив, что до стены еще нужно добраться. – Еще раз спасибо тебе. Что б ты ни думал, я тебя не выдам… и постараюсь не попасться по мере возможности.

Провожая уезжавшего Чистика взглядом, Шелк внезапно задумался, каким он был в детстве, какие слова смогла подобрать для него, малыша, майтера Мята, чем сумела пронять того, прежнего Чистика до глубины души. Ведь Чистик при всем своем угрожающем виде, при всех воровских словечках веровал, и вера его, не в пример вере многих, на первый взгляд куда более добропорядочных горожан, являла собою отнюдь не обычное суеверие. Нет, образ улыбающейся Сциллы появился на стене той сумрачной, голой комнаты совсем не случайно, не просто так, и сообщил Шелку гораздо, гораздо больше, чем собственное стекло: дух Чистика незримо склонялся перед богиней в искреннем благоговении.

Воодушевленный этими мыслями, Шелк тоже преклонил колени, хотя острые мелкие кремешки на вершине холма больно впились в кожу. Да, Иносущий предупреждал, что помощи он не получит, но и не запрещал просить помощи у прочих богов – к примеру, у мрачного Тартара, покровителя всех преступающих рамки закона.

– Черный агнец, о милостивый Тартар, достанется тебе одному, как только я смогу приобрести нового, – посулил он. – Будь добр, не оставь меня без заботы на пути служения меньшему божеству.

Однако Кровь, по словам Чистика, не гнушающийся торговлей ржавью, и женщинами, и даже контрабандой, тоже орудует вне рамок закона. Что, если Тартар отнесется к нему благосклоннее?

Вздохнув, Шелк поднялся, отряхнул пыль со штанин самых старых из имевшихся у него брюк и ощупью, осторожно ступая по каменистому склону, двинулся вниз. Как сложится, так и сложится, а выбора у него нет: вперед, и только вперед, хоть с помощью темного бога, хоть без. Быть может, его сторону примет Двояковидящий Пас или Сцилла-Испепелительница, богиня куда влиятельнее брата… ясное дело, разве Сцилле угодно, чтоб город, чтущий ее столь высоко, потерял мантейон?

Ободренный, Шелк продолжил спуск. Вскоре золотистые отсветы огней в доме Крови скрылись из виду за кронами деревьев, а вместе с ними исчез и легкий ветерок. У подножия холма воздух вновь сделался жарким, удушливым, спертым, перезревшим за лето, затянувшееся сверх всяких разумных пределов.

А может, и нет…

Нащупывая дорогу сквозь густые заросли, на каждом шагу хрустя палой листвой, потрескивая сухими ветками, Шелк вдруг сообразил: выдайся нынешний год нормальным, сейчас этот лес укрывали бы глубокие снега, и что б тогда вышло из его затеи? Ничего путного. Неужели все это знойное, засушливое, казавшееся нескончаемым лето в действительности продлено до конца осени ради него одного?

Мысль эта заставила замереть на месте, не завершив очередного шага. Неужели вся эта жара, весь пролитый людьми пот ниспосланы ему в помощь? И ежедневные страдания майтеры Мрамор, и красная, воспаленная сыпь на лицах детишек, и гибнущие посевы, и пересыхающие ручьи – все это из-за него?

Едва подумав о пересохших ручьях, Шелк едва не свалился в русло одного из них и только благодаря везению сумел ухватиться за сук, невидимый в темноте. Осторожно спустившись с неровного берега, он опустился на колени, ощупал сглаженные течением камни в поисках воды, однако воды не нашел. Возможно, выше либо ниже, в самых глубоких местах, еще остались какие-то лужицы, но в этом месте ручей иссяк подчистую, до капли.

Склонив голову набок, Шелк прислушался: не журчит, не звенит ли где ток быстрой воды меж камней? Нет, знакомой мелодии ручейка он не расслышал. Едва отзвучал донесшийся издали резкий, пронзительный крик козодоя, над головой его вновь сомкнулась лесная тишь. Казалось, иссушенные жаждой деревья в терпеливом молчании дремлют, ждут лучших времен.

Лес этот, по словам одного из наставников в схоле, посадили во времена кальда, чтоб его водосбор питал городские колодцы, и, хотя ныне Аюнтамьенто позволял богатеям строиться в его границах, оставался по-прежнему просторным, тянулся в сторону Палюстрии на добрых полсотни лиг. Если его ручьи высохли, долго ли еще суждено жить Вирону? Не потребуется ли, пусть хотя бы на время, возвести новый город у берега озера?

Тоскуя по свету не меньше, чем по воде, Шелк выбрался на противоположный берег и спустя еще сотню шагов увидел за частоколом голых, тесно прижавшихся друг к дружке деревьев долгожданные отсветы небесной тверди на тесаном, до блеска отполированном камне.

Чем ближе, тем выше, массивней казалась окружавшая виллу Крови стена. Чистик оценивал ее высоту кубитов в десять или около, однако Шелк, остановившись у ее подножия и подняв взгляд к тусклым, неверным отблескам небосвода на остриях зловещих стальных шипов, счел сию оценку сверх меры заниженной. Несколько обескураженный, он размотал тонкую веревку из конского волоса, обвязанную вокруг пояса, заткнул рукоять топорика за ремень, соорудил на конце веревки скользящую петлю, как советовал Чистик, и метнул ее вверх, к венчавшим стену шипам.

На миг, показавшийся Шелку целой минутой, не меньше, веревка повисла над его головой, словно чудесное знамение, угольно-черная на фоне сияющих небесных земель, терявшаяся в непроглядной, черной, как сажа, тьме, пересекая бескрайнюю полосу тени… но в следующее же мгновение безжизненно упала к его ногам.

Шелк, закусив губу, собрал ее, расправил и снова швырнул петлю кверху. Из глубин памяти неожиданно, сами собой, всплыли последние слова умиравшего конюха, которому он приносил искупление грехов перед богами с неделю тому назад, – слова, подводившие итог пятидесяти годам тяжелого труда: «Я старался, патера… старался». Следом вспомнился Шелку и изнурительный зной спальни в четырех пролетах от земли, рваные, вылинявшие лошадиные попоны на кровати, глиняный кувшин с водой и краюха черствого хлеба (вне всяких сомнений, припасенная неким состоятельным человеком для своего скакуна), оказавшаяся не по зубам ослабшему, умиравшему конюху…

Еще попытка. Неопрятный, любительский набросок жены, оставившей конюха, видя, что тот больше не в силах прокормить ее и детей…

Ладно. Еще один, последний бросок, а после он вернется в старенькую обитель авгура на Солнечной улице, туда, где ему и следует быть, уляжется спать и забудет эти бредовые планы спасения мантейона вместе с бурыми вшами, кишевшими в выцветшей синей попоне…

Последний бросок.

«Я старался, патера… старался».

Портреты троих детей, которых отец не видел куда дольше, чем прожил на свете сам Шелк…

«Ладно, – подумал он. – Попробую еще разок».

На шестом броске ему удалось захлестнуть петлей один из шипов. Не заметил ли кто-либо в доме веревки, взлетающей над стеной и падающей вниз? О сем оставалось только гадать. С силой дернув веревку к себе, Шелк затянул петлю натуго, отер полой риз взмокшие от пота ладони, уперся ногами в тесаный камень стены и полез кверху. Увы, стоило ему взобраться примерно вдвое выше собственного немалого роста, петля распустилась и незадачливый взломщик рухнул наземь.

– О Пас! – воскликнул он куда громче, чем собирался, после чего минуты три, а то и более безмолвно, укрывшись в тени у подножия стены, потирая ушибленные места, вслушивался в тишину.

Вокруг по-прежнему царило безмолвие.

– О Сцилла, и Тартар, и ты, Всевеликий Пас, – нарушив молчание, забормотал Шелк, – не забывайте слугу своего, не оставляйте милостью!

Поднявшись на ноги, он смотал веревку на локоть и осмотрел петлю. Петля оказалась аккуратно рассечена как раз посередине. Очевидно, грани шипов заточены, будто клинки мечей… о чем следовало бы догадаться заранее.

Ретировавшись в заросли, Шелк принялся шарить среди едва различимых во мраке ветвей, нащупывая рогульку подходящей величины. Первый нанесенный вслепую удар топорика прозвучал громче выстрела из пулевого ружья. Замерев в ожидании, Шелк вновь напряг слух, уверенный, что вот-вот услышит тревожные крики и частый топот множества ног… но нет, лесной тишины не нарушали даже сверчки.

Ощупью убедившись в ничтожности зарубки, оставленной на ветке топориком, Шелк благоразумно убрал подальше свободную руку, вновь с силой ударил по ветке, вновь замер, прислушался.

На сей раз до ушей его откуда-то издали (точно так же Шелк давным-давно, мальчишкой, лежа в жару, слышал сквозь наглухо запертое, плотно задернутое занавесями окно негромкое, но мелодичное пиликанье шарманки, возвещавшей появление седого нищего с ручной обезьянкой на плече, за целых три улицы от дома) донеслись несколько – всего-то пара-другая – бодрых, живых, зовущих музыкальных фраз. Затем музыка стихла, уступив место протяжному, монотонному пению козодоя.

Удостоверившись, что она не возобновится, Шелк принялся рубить укрытую мраком ветку, пока не отсек ее начисто, после чего упер концом в ствол и очистил от тонких прутьев. Покончив с этим, он выбрался из лесной темени на озаренную отсветами небосвода полянку возле стены и надежно обвязал получившуюся рогульку веревкой там, где рожки срастались воедино. Сильный бросок, и раздвоенный сук, взвившись над остриями шипов, прочно зацепился за них, стоило только потянуть веревку к себе.

Запыхавшийся, взмокший от пота, насквозь пропитавшего и рубашку, и брюки, Шелк вскарабкался на наклонный карниз и, тяжко дыша, распластался на плоском камне, узкой полоске между шипами и краем отвесной стены. Так, в неподвижности, пролежал он минут пять, а может, и больше.

Несомненно, его уже заметили, а если и нет, неизбежно заметят, как только он встанет на ноги. Да, вставать – глупость чистой воды. Переводя дух, Шелк твердил, твердил себе самому, что даже мысль о столь безрассудном поступке могла прийти в голову только такому дурню, как он.

Когда же он наконец поднялся, всерьез ожидая грозного окрика либо грохота выстрела из пулевого ружья, пришлось призвать на помощь все самообладание до последней крохи, чтоб не взглянуть вниз.

Однако стена оказалась на целый кубит шире, чем он ожидал, – ни дать ни взять дорожка в саду мантейона. Переступив через стальные шипы, украшенные зазубренными, на ощупь острыми, точно пилы, гранями, Шелк присел, сдвинул на лоб широкополую соломенную шляпу с низкой тульей, нижнюю часть лица прикрыл полой черных риз и оглядел далекую виллу с прилегавшими к ней угодьями.

От ближайшего крыла виллы его, на глазок, отделяла добрая сотня кубитов. Упомянутая Чистиком травяная дорожка, ведущая к парадному крыльцу виллы, отсюда оказалась почти не видна, однако от задней стороны ближайшего крыла тянулась к стене, упираясь в нее сотней шагов левее, белая тропка, посыпанная чем-то наподобие крылокаменного щебня. По обе стороны от этой дорожки высилось с полдюжины построек различной величины: в самой большой, очевидно, укрывали от непогоды всевозможный транспорт, а соседняя, значительно выше и уже, с узкими, затянутыми проволочной сеткой окошками в верхней части глухой стены, следовало полагать, предназначалась для домашней птицы.

Однако Шелка более всего обеспокоила другая постройка, вторая по величине. К открытой задней части ее примыкал просторный дворик, обнесенный частоколом, а поверху затянутый сеткой. Возможно, верхушки столбов частокола заострили отчасти и для того, чтоб надежнее закрепить сетку, но огражденная ими голая земля, местами поросшая едва различимыми в неверных отсветах небосвода пучками травы, внушала вполне определенные мысли. Сомнений быть не могло: это вольер для опасных зверей.

Невольно поежившись, Шелк продолжил осмотр угодий. За главным, центральным зданием виллы виднелось нечто вроде внутреннего двора или террасы, почти целиком заслоненной боковым крылом, однако разглядеть краешек каменной мостовой и цветущее дерево в керамической кадке крыло вовсе не помешало.

Над покатыми лужайками также возвышались рассаженные в тщательно выверенном, нарочитом беспорядке, деревья и даже кусты живых изгородей. Многовато, однако ж, растительности… похоже, Кровь, хоть и выстроил стену, и завел стражу, не слишком опасался незваных гостей.

Хотя, если его сторожевые псы любят поваляться в тени, незваного гостя, решившего подобраться к особняку Крови, прячась за хозяйскими деревьями, может ожидать весьма неприятный, убийственно неприятный сюрприз, а в таком случае чем меньше препятствий для быстрого, отчаянного рывка к вилле, тем лучше. Хм-м-м… что бы предпринял на месте Шелка опытный, целеустремленный грабитель наподобие Чистика?

Однако Шелк тут же пожалел об этой мысли: Чистик, ясное дело, отправился бы восвояси либо подыскал для ограбления другой дом, попроще. Как и говорил. Кровь – не обычный магнат, не богатый купец, не комиссар, разжиревший на взятках. Кровь – тоже смекалистый, ловкий преступник, причем озабоченный собственной безопасностью куда сильнее, чем следовало бы ожидать. Отчего? Видимо, у него хватает преступных тайн… или врагов, как и он сам, живущих за гранью закона: к примеру, Чистика его другом уж точно не назовешь.

Однажды, двенадцати лет от роду, Шелк в компании еще нескольких мальчишек забрался в пустовавший дом и теперь отчетливо вспомнил весь свой страх, весь стыд, не говоря уж о жутковатой, гулкой тишине безлюдных комнат и мебели, укрытой от пыли чехлами из грязно-белого полотна. Как огорчилась, как взволновалась мать, узнав об их проделке! Наказывать Шелка она отказалась: пускай-де наказание незадачливому взломщику назначит хозяин дома.

Наказания (при одной мысли о коем Шелк съежился, беспокойно заерзал, лежа поверх стены) так и не последовало, но ожидание грядущей кары повергало его в ужас неделями, месяцами…

А может быть, час расплаты просто настал лишь сегодня? В конце концов, разве образ того опустевшего дома не высился на задворках памяти, когда Шелк, препоясавшись веревкой из конского волоса, вооружившись топориком, отправился на поиски Чистика (в то время – лишь одного из смутно знакомых мирян, посещавших мантейон по сциллицам). Если б не Чистик с майтерой Мятой, если б не починка обветшавшей кровли мантейона, а главное, если б не тот достопамятный дом, куда он забрался, вдвоем с одним из товарищей взломав окно на задах… если б не все это вкупе, он ни за что не решился бы тайком пробраться сюда, в особняк Крови. Вернее, в воображаемый особняк Крови на Палатине. На Палатине, среди респектабельных, состоятельных горожан, где (теперь-то он прекрасно это понимал) такого соседа, как Кровь, не потерпели бы ни за что. Пришлось бы ему тогда, вместо этой неразумной, совершенно мальчишеской эскапады…

А что, собственно, ему еще оставалось? Снова писать слезное прошение патере Реморе, коадъютору Капитула, хотя Капитул, что вполне очевидно, уже принял решение? Добиваться личной беседы с Его Высокомудрием Пролокутором, которой Шелк пробовал, но не сумел добиться около месяца тому назад, в конце концов осознав (вернее, полагая, будто осознал) всю серьезность финансового положения мантейона? Стоило вспомнить выражение лица крохотного, лукавого протонотария Его Высокомудрия и долгое ожидание, завершившееся сообщением, что Его Высокомудрие отбыл почивать до утра, кулаки сжались сами собой.