Литания Длинного Солнца

– Хорошо, патера. Клянусь, подыщу. Да уже начал подыскивать. Ну, понимаешь: купи дешево, продай с выгодой… как-то вроде того.

Чем он собрался торговать и как товар попадает к его поставщикам, Шелк почел за лучшее не расспрашивать.

– И об избитой тобой девице, Чистик. Говоришь, она ржавью не брезгует? Следует ли из этого, что сия девица не отличается нравственностью?

– Девчонка как девчонка, патера, ничуть не хуже кучи других. У Орхидеи обретается.

Шелк закивал в ответ собственным мыслям.

– У Орхидеи… то есть в заведении известного сорта?

– Что ты, патера, – в одном из лучших! Там ни драк, ни других безобразий не допускают, во всем чистота и порядок… а некоторые из девчонок от Орхидеи даже наверх, на холм, перебрались.

– И тем не менее не стоит тебе, Чистик, ходить по заведениям подобного рода. Ты ведь силен, крепок, и собой недурен, и даже получил некоторое образование, а стало быть, без труда подыщешь вполне достойную девушку, а знакомство с достойной девушкой, вне всяких сомнений, изменит твою жизнь к лучшему.

Коленопреклоненный Чистик слегка встрепенулся, и Шелк почуял, что исповедуемый поднял взгляд на него, хотя сам ни на миг не позволил себе отвести глаз от лубочного образа Сциллы.

– То есть из тех, кто ходит к тебе на исповеди, патера? Нет, знаешь ли, не стоит этим девицам с таким, как я, связываться. Ты сам бы такой сказал: она-де кого получше заслуживает… сказал бы, лохмать ее бабушку, точно сказал бы!

Казалось, в этот миг на плечи Шелка разом легла, навалилась вся глупость, вся несправедливость, вся слепая, бездумная кривда круговорота.

– Поверь мне, Чистик: многим из этих девушек суждено выйти замуж за людей гораздо, гораздо хуже, чем ты, – с глубоким вздохом возразил он. – Ну а во искупление содеянного тобою зла повинен ты до сего же часа завтрашнего дня совершить три благих деяния, три поступка, заслуживающих похвалы. Помнишь ли ты, в чем суть благого деяния?

– Помню, патера. Помню и сделаю все как надо.

– Прекрасно. Что ж, Чистик, во имя всех богов властью мне данной прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Всевеликого Паса. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Эхидны. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Сциллы…

Сейчас, сейчас настанет время и для…

– А также властью мне данной прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих во имя Иносущего и всех меньших богов.

Со стороны Чистика возражений не последовало, и Шелк начертал в воздухе над его головой знак сложения.

– Ну а теперь моя очередь. Примешь ли ты, Чистик, мою исповедь, как я принял твою?

Оба поменялись местами.

– Очисти меня от грехов, друг мой, ибо мне грозит смерть – смерть во грехе перед Пасом и иными богами.

Рука Чистика коснулась его плеча.

– Патера, я никогда раньше никого не исповедовал… не перепутать бы чего.

– «Поведай мне обо всем», – подсказал Шелк.

– А, точно. Поведай мне обо всем, патера… сын мой, и будешь прощен, ибо кладезь милосердия Всевеликого Паса неисчерпаем.

– Возможно, сегодня ночью мне, Чистик, придется проникнуть в чужой дом. Надеюсь, до этого не дойдет, но если хозяин не пожелает со мною увидеться либо исполнить волю одного из богов, Иносущего – быть может, ты, Чистик, слышал о таковом, – я постараюсь принудить его к сему.

– И чей же это…

– В разговоре с глазу на глаз я пригрожу ему убийством, если он откажется поступить как угодно богу, но, говоря откровенно, сомневаюсь, что он вообще согласится принять меня.

– Да кто он такой, патера? Кому ты грозить собираешься?

– Чистик, ты куда смотришь, не на меня ли? Так не положено.

– Ладно, теперь смотрю в сторону. Так кто он такой, патера? Чей это дом?

– Об этом тебе, Чистик, знать ни к чему. Будь добр, прости мне сии намерения.

– Боюсь, не смогу, сын мой, – возразил Чистик, очевидно проникшийся духом принятой на себя роли. – Мне нужно знать, кто он такой и чего ради ты затеваешь все это. Возможно, риск вовсе не так серьезен, как тебе кажется, понимаешь? Ну а кому же судить об этом, если не мне?

– Да, тут ты прав, – признал Шелк.

– Теперь-то ясно, отчего ты решил разыскать меня: ведь я смыслю в таких делах лучше кого угодно. Только мне требуются все подробности, и вот почему. Если дело яйца выеденного не стоит, я, тебя выслушав, так скажу: ступай к настоящему авгуру, а обо мне забудь. Дом, понимаешь ли, дому рознь. Что это за дом, где находится, кто в нем хозяин, патера?

– Хозяина зовут Кровь, – ответил Шелк и тут же почувствовал, как напряглись, стиснув его плечо, пальцы Чистика. – Живет он, надо думать, где-то на Палатине… если судить по собственному пневмоглиссеру с наемным пилотом.

Чистик негромко хмыкнул.

– По-моему, человек он опасный, – продолжал Шелк. – Чувствуется в нем что-то этакое…

– Твоя взяла, патера. Грехи я тебе отпущу. Только выкладывай все как есть. Мне нужно знать, что у вас с ним за дела.

– Аюнтамьенто продал этому человеку наш мантейон.

Чистик негромко ахнул.

– Сам понимаешь, прибылей он не приносил никаких. Вообще-то доходы от мантейона должны возмещать затраты на палестру: плата за обучение не покрывает расходов, тем более что большинство родителей с нею надолго запаздывают. Остающегося в идеале должно хватать и на уплату налогов в Хузгадо, но… но наше Окно уже долгое, очень долгое время остается пустым.

– Но у других-то дела, должно быть, обстоят лучше, – предположил Чистик.

– Да, и в некоторых случаях значительно лучше, хотя никто из богов не появлялся в каком-либо из городских Окон уже многие годы.

– Тогда они – то есть тамошние авгуры – могли бы подбросить кое-что и тебе, патера.

Шелк согласно кивнул, вспомнив попрошайнические вылазки в те, состоятельные мантейоны.

– Да, Чистик, они действительно помогали нам время от времени, но, боюсь, Капитул решил положить этому конец. Наш мантейон передали Хузгадо в счет налоговых недоимок, а Аюнтамьенто продал недвижимость этому человеку, Крови. По крайней мере, так выглядит дело на первый взгляд.

– Ну, к часу ростени хошь не хошь, а с кабатчиком расплатись, – дипломатически заметил Чистик.

– Мы нужны людям, Чистик. Всему кварталу нужны. Я надеялся, что ты, может статься… впрочем, не важно. Сегодня ночью я намерен, пусть и вопреки закону, вернуть им наш мантейон – если, конечно, смогу… а ты должен отпустить мне сей грех.

Сидящий на стуле Чистик надолго задумался.

– Вообще-то, патера, у городских властей и дома, и земля на учете, – нарушив молчание, сказал он. – Сходи в Хузгадо, подмажь малость одного из их писарей, он вызовет на стекло номер участка. Я сам не раз так делал. Дежурный писарь назовет и имя покупателя… ну, или того, кто служит ему «ширмой».

– То есть ты предлагаешь убедиться в совершении сделки?

– Точно, патера. Убедись для начала, что ничего не напутал… прежде чем лезть на рожон.

У Шелка словно гора с плеч свалилась.

– Действительно, так и сделаю… если Хузгадо еще открыт.

– Нет, патера, куда там! Они закрываются примерно в тот же час, что и рынок.

Заставить себя продолжить оказалось задачей отнюдь не из легких. Казалось, испуганный разум трепещет, бьется о костяные стены темницы, в которую заключен.

– Тогда делать нечего, придется действовать как задумано. Сегодня же. Впрочем, это, возможно, не тот Кровь, не твой знакомый? Должно быть, такое имя носит великое множество горожан. Мог ли Кровь – тот Кровь, который тебе известен, – купить наш мантейон? Полагаю, он стоит не меньше двадцати тысяч карточек, а то и дороже.

– Десять, – проворчал Чистик. – Десять, от силы двенадцать… только он, скорее всего, получил мантейон, уплатив недоимки. Каков этот Кровь из себя, патера?

– Высокий, грузный. С виду, я бы сказал, сердитый, хотя, возможно, все дело лишь в красноте лица. Что еще? Щеки пухлы… но и скулы под ними, кажется, довольно-таки широки.

– И колец с перстнями куча?

Шелк сдвинул брови, припоминая пухлые, нежные ладони преуспевающего с виду толстяка.

– Да, – подтвердил он. – По крайней мере с полдюжины.

– Пахло от него, не помнишь?

– Ты о неприятном запахе? Нет, определенно нет. Скорее…

– Чем пахло? – досадливо крякнув, уточнил Чистик.

– Понятия не имею, но запах напомнил мне ароматическое масло из лампады у ног Сциллы в нашем мантейоне. Несомненно, ты его тоже помнишь. Густой, приторный, не такой пряный, как аромат ладана.

– Он говорит, это мускусная роза, – сухо заметил Чистик. – А Мускусом зовут одного шпанюка, числящегося у него в подручных.

– То есть это тот самый Кровь, твой знакомый?

– Ага, тот самый. Теперь помолчи минутку, патера. Надо слова припомнить.

Чистик качнулся из стороны в сторону, с жестким, раздражающим скрипом вроде скрежета песчинок на крылокаменных плитах пола почесал массивный подбородок.

– Во искупление задуманного тобой злого дела ты, патера, повинен совершить два или три благих деяния, о которых я тебе расскажу малость позже.

– Слишком уж легкая епитимья, – возразил Шелк.

– Так, патера, давай не будем все до перышка взвешивать: ты же еще не знаешь, что надо будет сделать. Сделаешь, не обманешь?

– Сделаю, Чистик, – смиренно подтвердил Шелк.

– Вот и славно. Главное, не забудь. Ладно, патера, во имя всех богов прощаю и разрешаю тебя от будущего греха. Прощаю во имя Всевеликого Паса. Прощаю во имя Эхидны. Прощаю во имя Сциллы, и Мольпы, и Тартара, и Иеракса, и Фельксиопы, и Фэа, и Сфинги, и всех меньших богов… властью мне данной прощаю и разрешаю тебя от греха.

Шелк начертал в воздухе знак сложения, надеясь, что Чистик также не забудет проделать то же самое над его головой.

Силач неуверенно кашлянул, прочищая горло.

– Ну как? Все правильно вышло?

– Да, – подтвердил Шелк, поднимаясь с колен. – Для мирянина – просто прекрасно.

– Спасибо на добром слове. Теперь насчет Крови. Стало быть, ты задумал подломить его логово, но даже не знаешь, где оно.

Шелк отряхнул с брючин пыль.

– Вот доберусь до Палатина, а там поспрашиваю у встречных. Надеюсь, ты с Кровью не в особой дружбе?

Чистик отрицательно покачал головой.

– На Палатине его искать без толку. Я был у него раз-другой, и тут дело подходит к первому из благих деяний, которые ты мне только что обещал. Во-первых, ты должен позволить мне отвести тебя туда.

– Ну, если тебя не затруднит…

– Э-э, лохмать его… извиняюсь, патера. Ну да, ясное дело, тащиться туда на ночь глядя – удовольствие так себе, однако, если ты вправду собрался к Крови в гости, без меня тебе не обойтись. Без меня ты просто заблудишься, пока искать будешь, или тебя кто-нибудь узнает – вот тогда выйдет совсем скверно. Но прежде всего надо Крови, как говорится, свистнуть: вон, видишь стекло? Может, он и поговорит с тобой, а если пожелает увидеться, даже сам за тобой человека пришлет.

С этими словами Чистик пересек комнату, хлопнул в ладоши, и из глубин стекла поднялось, всплыло бесцветное лицо смотрителя.

– Мне нужен Кровь, – сказал ему Чистик. – Тот ферт, что выстроил себе шикарное логово обок от старой Палюстрийской дороги. Иди сюда, патера, – велел он, оглянувшись на Шелка. – Иди сюда, встань напротив. Меня им видеть не стоит.

Шелк беспрекословно подошел к стеклу. Разговаривать посредством стекол ему уже доводилось (в покоях прелата схолы имелось такое же), однако отнюдь не часто. Внезапно почувствовав, как пересохло во рту, он машинально облизнул губы.

– Кровь не может ответить, сударь, – равнодушно сообщил смотритель. – Не позвать ли кого-либо другого?

– Мускуса разве что, – решил Шелк, вспомнив упомянутое Чистиком имя.

– В таком случае, сударь, придется пару минут подождать.

– Я подожду, – согласился Шелк.

Стекло померкло, подернулось матовой серой пеленой. Под колени легонько ткнулось сиденье придвинутого Чистиком стула.

– Не желаешь присесть, патера?

– Спасибо, – опустившись на стул, пробормотал Шелк.

– По-моему, спрашивать Мускуса не слишком умно… но ладно. Может, тебе и виднее. Может, ты знаешь, что делаешь.

Шелк, не сводя глаз со стекла, отрицательно покачал головой.

– Ты сказал, он числится у Крови в подручных, и это все, что мне о нем известно.

– Не говори ему, что ты со мной, ладно?

– Ладно.

На этом Чистик умолк. В комнате воцарилось молчание.

«Безмолвие, – подумалось Шелку. – Все равно что безмолвие Окон – судьбоносное, затяжное молчание самих богов».

Действительно, стекло Чистика – как, впрочем, все стекла на свете – очень напоминало Окно, только размер много меньше. Впрочем, что в этом странного? И стекла, и Окна – чудесные творения эпохи Короткого Солнца. Как там говорила о них майтера Мрамор?

Впрочем, и сама майтера, и бессчетные, до поры дремлющие в бездействии солдаты, показанные ему Иносущим, и все подобные им особы, все хемы, прямо ли, косвенно являют собой чудеса непостижимо гениального, вдохновенного Круговорота Короткого Солнца и со временем (вполне вероятно, довольно скоро) исчезнут, уйдут из жизни все до одного. Детей их женщины зачинают все реже и реже, а уж в случае майтеры о детях не приходится и…

Встряхнув плечами, Шелк со всей суровостью напомнил себе, что майтера Мрамор, весьма вероятно, надолго переживет его, что он может погибнуть еще до ростени, если только не сдастся, не пренебрежет наказами Иносущего.

Тут в стекле снова возникло лицо смотрителя.

– Не угодно ли сударю выслушать некоторые рекомендации в ожидании ответа?

– Нет, благодарю тебя.

– Я мог бы слегка, самую чуточку подправить твой нос, сударь, и кое-что сделать касательно куафюры. Уверен, ты сочтешь это весьма интересным.

– Нет, – негромко, словно обращаясь не столько к смотрителю, сколько к себе самому, повторил Шелк. – Мне необходимо подумать.

Серое лицо смотрителя вмиг потемнело. Казалось, пластина стекла исчезла, и Шелк в ужасе поспешил отвести взгляд от глаз собеседника, сверкнувших огнем под копной черных, маслянисто блестящих кудрей.

Подобно пловцу, вынырнувшему из волн и обнаружившему перед глазами нечто неожиданное – к примеру, летнее солнце, облако либо вершину дерева, – Шелк обнаружил, что взгляд его устремлен прямо на лихорадочно-алые, полные, нежные, словно девичьи, губы Мускуса.

Дабы приглушить страх, он велел себе подождать, пока Мускус не подаст голос, однако Мускус молчал, и тогда Шелк, кое-как собравшись с духом, заговорил сам:

– Меня зовут патера Шелк, сын мой.

Тут подбородок его задрожал так, что, прежде чем продолжать, пришлось изо всех сил стиснуть зубы.

– Мой мантейон на Солнечной улице… вернее сказать, мантейон сей уже не мой. По данному поводу мне и необходимо повидаться с Кровью.

Миловидный мальчишка в стекле безмолвствовал и даже не подавал виду, что слушает. Опасаясь вновь напороться на его пламенный, шальной, немигающий взгляд, Шелк оглядел комнату за спиною мальчишки. Краешек гобелена, угол картины, уставленный бутылками стол, пара украшенных тонкой, изящной инкрустацией кресел с мягкими спинками темно-алого бархата и ножками в тон…

– Кровь приобрел наш мантейон в собственность, – пояснил он одному из этих кресел. – Точнее сказать, очевидно, погасил недоимки, после чего ему и передали право собственности. На ребятишках это скажется – хуже некуда. Естественно, и нас очень огорчит, но ребятишек – особенно… если только дело не удастся решить полюбовно. У меня есть несколько предложений, и я хотел бы…

У края стекла возник подошедший к Мускусу штурмовик в серебристых конфликт-латах. Обнаружив, что Мускус едва достает макушкой ему до плеча, Шелк слегка опешил.

– Еще компания у ворот, – доложил штурмовик.

– Уверен, – зачастил Шелк, – ради твоего же блага… то есть ради блага Крови, еще вовсе не поздно достичь какого-нибудь компромисса. Понимаешь, один из богов…

Миловидный мальчишка в стекле рассмеялся, щелкнул пальцами, и стекло потемнело.

IV

С ночной стороны

За город они выбрались довольно поздно. Небесные земли за черной полосой тени сделались столь отчетливыми, яркими, какими Шелк (обыкновенно ложившийся рано, а просыпавшийся с ростенью) их, пожалуй, не видывал никогда. В их дивной красоте тонули все мысли, и Шелк глядел, любовался ими под цокот копыт, позабыв обо всем на свете. Вон безымянные горы, до краев заполняющие необъятными черными тенями нетронутые, неприступные долины… а вон саванна, и степь, и прибрежная равнина, окаймляющая воды озера, наверняка куда глубже, обширнее озера Лимна… и все это высилось куполом в сумрачном небе ночи, залитое сиянием солнца.

Ведя его за собою грязными, не на шутку опасными улочками Орильи, Чистик заметил:

– Ох и чудные же вещи, патера, порой происходят на ночной стороне! Ты о них, надо думать, понятия не имеешь, но уж поверь: слово-лилия.

– Имею, и еще как, – заверил его Шелк. – Не забудь, мне многие исповедуются, а на исповедях чего только не услышишь. По крайней мере, мне довелось выслушать несколько крайне, крайне странных историй, хотя пересказать их я, разумеется, не могу. Но ты-то, должно быть, видел подобные вещи воочию, а воочию они, наверное, еще удивительнее.

– Да я это только к тому, – продолжал Чистик, – что ни разу еще не слыхал ни о чем хоть немного чуднее сегодняшней твоей затеи. И сам ничего чуднее еще не видывал.

Шелк испустил тяжкий вздох.

– Могу я кое-что сказать как авгур? Я понимаю, это оскорбит великое множество народу, а оскорблять тебя мне, Милостивая Наша Фэа тому свидетельница, совершенно не хочется, но… но раз-то в жизни могу я дать себе волю?

– Если речь о том, чего тебе не хотелось бы говорить на людях… я, наверное, лучше бы воздержался.

– Напротив, – возможно, чересчур горячо объявил Шелк, – жаль, я не могу высказать этого всему городу!

– Потише, патера, а то, не ровен час, тебя вправду весь город услышит.

– Помнишь, я говорил, что со мной разговаривал бог?

Чистик кивнул.

– Вот мы с тобой шли, а я только об этом и думал. Положа руку на сердце, думать о чем-то еще сейчас трудновато. Например, прежде чем говорить с этим… с этим злосчастным Мускусом… ну да, прежде, наверное, следовало бы дважды обдумать все, что я хочу сказать, а я вовсе об этом не думал – ну, разве что так, мимоходом. Думал я большей частью об Иносущем, причем даже не о его словах, а… а вспоминал, каково было слушать его, сознавать, что он здесь, со мной!

– Ты прекрасно справился, патера, – возразил Чистик, к немалому удивлению Шелка, положив руку на его плечо. – Все сделал как надо.

– Не соглашусь, однако и спорить с тобою сейчас не стану. Я вот что хотел сказать: на самом деле в моей затее – и даже в твоей, Чистик, помощи с оной – нет совершенно ничего странного. Вот скажи: солнце когда-нибудь угасает? Гаснет совсем, как задутая тобой либо мною лампада?

– Не знаю, патера. Сроду над этим не думал. А оно гаснет?

Однако Шелк лишь молча шагал рядом вдоль грязной, топкой после дождя улочки, стараясь не отставать от Чистика ни на шаг.

– Я так думаю, нет. Кабы гасло, отсюда, с темной стороны, небесных земель было бы не видать.

– Вот точно так же, Чистик, обстоят дела и с богами. Они говорят с нами постоянно, все время, как солнце все время светит. Просто когда темная туча, называемая нами тенью, заслоняет от нас свет солнца, люди говорят: настала ночь, или, как ты, поминают темную сторону, хотя с этим выражением я лично до переезда на Солнечную не сталкивался.

– А оно на самом деле означает не ночь… не совсем ночь, патера. Значит оно… как бы сказать… вот гляди: есть у нас дневная жизнь, так? Обыкновенная, и дела в ней ведут как обычно. А есть другая жизнь, жизнь наоборот. Вот про нее-то, когда все дела ведутся втемную, с ночной стороны тени, и говорят: «темная сторона». Или «ночная».

– С ночной стороны тени мы живем всего половину дня, – возразил Шелк, – а вот с ночной стороны преграды, отделяющей нас от богов, пребываем почти постоянно, на протяжении всей жизни. На самом же деле так не годится. Так жить нельзя. Пойми: в том, что я сумел углядеть тоненький лучик света, нет, нет ничего удивительного! Напротив, подобное должно считаться самой обычной вещью во всем круговороте.

Вопреки ожиданиям, Чистик не рассмеялся, чем изрядно удивил и обрадовал Шелка.

На окраине они наняли у какого-то из знакомцев Чистика пару ослов: рослого, серого – для Чистика и черного, более скромных статей – для Шелка.

– Мне же его еще назад вести, – объяснил Чистик. – Предупреждаю заранее: тебе я его не оставлю.

Шелк понимающе кивнул.

– Тебя ведь, патера, как я и говорил, непременно прихватят. Нет, с Кровью ты, может, и поговоришь, но уже после. После того, как попадешься. Не нравится мне такой расклад, но по-другому не выйдет, а значит, тебе на обратном пути осел уже ни к чему, и расставаться с залогом, оставленным за него хозяину, я не намерен: на рынке за этакие деньжищи двух ослов ничуть не хуже этого можно купить.

– Я понимаю, – заверил его Шелк.

И вот теперь, в то время как ослы рысцою несли обоих вдоль узкой, практически неразличимой (по крайней мере, для Шелка) тропы, Шелк, то и дело цепляя коварную каменистую почву носками единственных приличных ботинок, вспомнил слова Чистика и не на шутку встревожился.

– Еще в городе, нанимая нам этих ослов, ты сказал, что Кровь неизбежно изловит меня, – заговорил он, оторвав взгляд от небесных земель. – Как он, по-твоему, обойдется со мной, если вправду изловит?

Чистик оглянулся назад. В тени густых зарослей лицо его казалось расплывчатым бледным пятном.

– Не знаю, патера, однако прием тебе не понравится, это уж точно.

– Может быть, и не знаешь, но догадаться сумеешь куда вернее, чем я, – возразил Шелк. – Ты ведь знаком с Кровью лучше, бывал в его доме и наверняка знаком с полудюжиной человек, хорошо его знающих. И дела некие с ним вел.

– Не то чтоб вел, патера… пробовал.

– Ладно, пусть только пробовал, но все равно, надо думать, успел понять, что он за человек. Решится ли он прикончить меня, вломившегося в его дом, да еще с угрозами? Я ведь всерьез намерен пригрозить ему убийством, если он не вернет наш мантейон Капитулу… ну, разумеется, при условии, что дело дойдет до этого.

– Надеюсь, нет, патера.

Из глубин памяти незваным, непрошеным всплыло лицо Мускуса, во всем совершенное и в то же время порочное, точно лик демона.

– Я вот о чем думал, – пробормотал Шелк так тихо, что сам удивился, оказавшись услышанным. – Не стоит ли покончить с собой, если попадусь? Если попадусь… хотя все же надеюсь и всеми силами постараюсь не попасться. Конечно, самоубийство – серьезный грех, однако…

Чистик, ехавший примерно в чейне впереди, задумчиво хмыкнул:

– Покончить с собой, патера? А что, неплохая идея. На всякий случай держи в уме. Ты Крови меня не выдашь?

– Я же поклялся, – напомнил ему Шелк, – и не нарушу той клятвы до самой смерти.

– Вот и ладно, – подытожил Чистик и вновь повернулся вперед, напрягся всем телом, сощурился, вглядываясь во мрак.

Очевидно, упоминание о самоубийстве особого впечатления на Чистика не произвело, и поначалу сей факт не на шутку возмутил Шелка, однако он тут же одумался, понял: да, Чистик совершенно прав. Как можно служить хоть кому-нибудь из богов, если ты настроен при первых же серьезных трудностях сдаться, отказаться от его поручения? Верно, верно Чистик над ним посмеялся: ведь он, Шелк, повел себя подобно мальчишке, бегущему завоевывать весь круговорот с деревянным мечом… как поступал в действительности не столь уж много лет тому назад.

С другой стороны, Чистику-то что? Чистику вовсе не трудно сохранять спокойствие, потешаясь над его страхами. Чистик, вне всяких сомнений, вламывавшийся в дюжины подобных загородных вилл, не собирается ни вламываться в этот дом, ни даже хоть чем-либо помогать ему… однако сетовать на сие, пожалуй, грешно: позиция Чистика, как ни крути, со всех сторон безупречна.

– Торжественной клятвы перед лицом всех богов я не нарушу вовеки, – объявил Шелк вслух. – Кроме того, если Кровь, прознав о тебе, велит покончить с тобой – впечатления человека, расправляющегося с людьми лично, он не производит, – кто же тогда поможет мне спастись из его лап?

Чистик, откашлявшись, сплюнул. В безветренном, душном безмолвии леса и кашель, и плевок показались Шелку противоестественно громкими.

– Ну нет, патера, и думать забудь. Помогать тебе я, лохмать его, не стану ни в чем. Ты ведь для богов трудишься, правильно? Вот пусть они тебя и вытаскивают.

– Станешь, Чистик. Станешь, – едва ли не шепотом возразил Шелк, изрядно опечаленный пониманием собственной правоты.

– С чего бы вдруг?

– Так ведь тебе неоткуда знать наверняка, что я в конце концов не проговорюсь. Я, разумеется, ни слова о тебе не скажу, но ты ж мне не доверяешь… а если и доверяешь, то не настолько.