Облака на коне

Реакция трёх кошек на добродушное настроение Трояни оказалась незамедлительной – потянулись ластиться.

– Ну, а вы–то чего? Титину я знаю, столько с ней невзгод пройдено, а вы откуда?

Всё же погладил одну прогонистую разномастную.

– Вообще–то, только Титину и одного кота Нобиле попросил в Милан отправить!.

Из кухни донёсся топот и кудахтанье. Трояни посмотрел на Визокки.

– Что с курицей делать?

– Нобиле очень к ней привязан, – Визокки смотрел, как курица вышла из кухни и горделиво прошагала по гостиной, – говорит, интеллект у неё, в суп её так сразу не хочется.

– Где он её раздобыл? – Трояни мотнул головой, когда курица задержала на нём взгляд.

– Рассказывал, что в одной крестьянской избе под Москвой… Зашёл яиц спросить, а ему говорят, что яиц нет, но можно курицу купить. Рассказывал, так спокойно себя эта курица повела, что решил дать ей имя Доменика и оставить жить в своём зверинце.

– Да уж, чего у Нобиле не отнять, так это любовь к животным, – Трояни сделал паузу и переключился на деловой разговор: – Мне Нобиле поручил сжечь пачку писем. Я, собственно, тебя за тем и пригласил… в качестве свидетеля. Что–то неладное между мной и Нобиле назревает, поэтому мне легче, чтобы ты видел, что поручение его я выполняю.

Трояни вытащил письма из нижнего ящика письменного стола, вскользь просмотрел несколько лежащих сверху, задумчиво проговорил: – На английском… просил уничтожить все что на английском…

Подошёл к печке–голландке, открыл заслонку, подвешенную на петлях и бросил всю пачку на чугунную решётку. Несмотря на то, что пламя жадно поглощало сухую бумагу, Трояни всё же несколько раз пошебуршал кочергой.

Домработница Нюра, до этого молчавшая, вдруг зарыдала:

– Он такой молодой… третёвась такой энергичный был… и сразу свалился…

Трояни уставился на Нюру, удивился про себя, что бывают такие крупные слёзы.

– Целый час скорую ждали… он за живот держится… пот с него градом… и эта курица тут прыгает… я–то, дура, ругала его за эту чёртову курицу… чувствую, плохо ему, а он на курицу эту всё смотрит… это, оказывается, так ждёт скорую, и ведь болит у него… я чувствовала.., и, дура, эту курицу всё отгоняю, а он говорит: «Нет, нет, Нюра, Доменика – жизнь!» И не даёт отгонять… и вот так сам… быстро… жизнь… жизнь… жалко… молодой ведь.

Трояни сообразил что представилось Нюре, и попытался объяснить на русском, сопровождая трудные места жестами. Выставил вперёд ладонь, как бы попросил остановить причитания, помотал головой и сказал:

– Нет, нет, Нобиле – хорошо… Операция – хорошо…

Нюра замерла и уставилась на Трояни.

– У–уф! Чего это столько дыму–то?! – в комнату, взмахивая перед собой руками, вбежала Мария Андреевна, за ней, – в три прыжка, – большая собака, от которой шарахнулся в сторону Визокки.

– Мы уже закончили! – Трояни сразу перешёл на итальянский, кивнул на собаку. – А это что за монстр? Ещё одна питомица Нобиле?

Мария Андреевна поняла, что процедура сжигания бумаг контролируемая – успокоилась.

– Да, когда дочь Нобиле приезжала, тогда и появилась. Не знаю, откуда… – Мария Андреевна пожала плечами, – с улицы вроде… когда щенком была ещё терпимо, а сейчас… Нобиле велел к кому–нибудь пристроить. Я и водила её своим знакомым показывать. Договорились в деревню отправить.

– Главное, чтобы та обратно не прибежала, – Трояни чуть улыбнулся и посмотрел на Визокки, – помнишь, как от Муссолини не могли избавиться?

Мария Андреевна, не понимая о чём речь, в ожидании разъяснений, посмотрела то на одного, то на другого. Визокки стал рассказывать:

– Собака у нас на заводе в Риме была. Рабочие дали ей кличку – Муссолини. Они особо не мудрят, любят клички давать в честь политических деятелей. Собак было достаточно, в основном, сторожевые. А вот Муссолини как–то сама появилась, неизвестно откуда, – Визокки задумался, – уж не знаю кобель или сука… но собака умная, ласковая. Освоилась в одной из мастерских – общей любимицей стала.

– Кобель это был, – Трояни засмеялся, – хотя, если бы сейчас Нобиле называл, то мог бы именем Муссолини и какую–нибудь суку назвать.

Трояни не наклоняясь легко достал до спины собаки, опасливо погладил по жёсткой чёрной шерсти, – Эта тоже смирная, не из дурных. Похож на дога… помесь, что–ли, какая–то. А как Титина? Не ревновала?

– Сначала нервничала, потом почувствовала, что Нобиле к ней больше симпатий испытывает, успокоилась. – Мария Андреевна хотела услышать продолжение, – Ну, а дальше?

– Время нелёгкое, борьба за власть, погромы, становление фашизма. Когда борьба, тогда и враги кругом. Был у нас такой интендант авиации, – Трояни осёкся, стал вспоминать, – не получилось, – посмотрел на Визокки, – не помнишь его имя?

– Кажется, Мерканти, – Визокки непринуждённо наблюдал как Титина без опаски подошла к большой собаке, – помню, на фельдшера тогда рабочие очень обиделись, ведь это он, по дурости, придумал, что собаку в честь Муссолини назвали, что, мол, хоть так антифашистские настроения заявить. А Мерканти перепугался, приказал Нобиле, чтобы собаку убрал с завода. Нобиле сначала проигнорировал, но Мерканти через министерство надавил, те даже приказ написали… пришлось меры принимать.

Визокки готов был продолжить, но Трояни оживлённо перехватил инициативу: – Нобиле сначала в мастерские, за территорию завода, пса определил, но тот вернулся на место уже к вечеру. Тогда Нобиле договорился с рабочим, к которому пёс особо привязан, и тот отвёз пса себе домой – дом в двадцати пяти километрах от завода. Думали, вопрос улажен, но пёс через два дня объявился. Это ж надо! через весь город… и как только дорогу нашёл?

Мария Андреевна покачала головой: – Вот животные!

– Ну а приказ не выполнен! Интендант – в гневе! А Нобиле ему заявляет: «Невозможно, не получается. Отстраните меня от этого дела, ерундой какой–то заниматься. Да и вообще, собаку зовут Музолини, а не Муссолини!»

Визокки ухмыльнулся: – Да, такой выход из положения нашёл!

– Интендант ухватился за эту ниточку, заставил Нобиле рапорт написать, а потом приказ выпустили о зачислении Музолини в штат завода – там и харчи и крыша над головой. Вот такой упорный пёс, – Трояни погладил Титину, потом, с некоторой опаской, и большую собаку.

15

Разношёрстная толпа пассажиров зашевелилась как только паровоз подтянул четыре пригородных вагона к платформе Савёловского вокзала. Первые счастливчики отворили двери и толпа разделилась на суетливые группы, будто охотничьи собаки перед норами в стремлении быстрее взять добычу. Двадцатиградусный мороз добавлял решимости к проникновению в тёплые вагоны. Борис не мешкал – встроился в один из упругих потоков с лёгкостью затащивший его внутрь.

Пригородный поезд в сторону Дмитрова, несмотря на утро, плотно заполнился крестьянами, хотя, обычно, они с утра ехали в Москву и возвращались оттуда только поздно вечером. Постепенно суетливый люд, занявший все деревянные лавки, успокоился. Слышалось лузгание семечек и шушуканье приглушённых голосов.

Минут через пятнадцать Борис согрелся – не зря сразу сел ближе к печке. Холод и опоздавший поезд, как и нерешённые вчерашние задачи монтажа оболочки к килю, не способствовали хорошему настроению. Борис распахнул полушубок. Достал из планшетки книгу Лебедева «Дирижабли», хотел было почитать, но активизировался сосед напротив. Он тоже расстегнулся, немного повозившись с пуговицами на телогрейке, снял меховую шапку, сделал пару попыток пригладить вьющиеся волосы. Не замечая, что из этого ничего не выходит, – вихры ещё больше вздыбились на макушке, – он достал из–за пазухи, как сначала показалось Борису, книгу в клетчатой обложке. Но секунду спустя, когда сосед её открыл, книга оказалась маленькой деревянной шахматной доской с отверстиями на каждой клетке для установки миниатюрных фмгурок.

Сосед потёр руки, рассеянно посмотрел в окно и произнёс:

– Здорово шпарит!

Борис так и не понял, к чему отнести эти слова – то ли к набиравшему скорость поезду, то ли к раскочегарившейся печке. Сосед озвучил новое утверждение:

– Завтра морозы ослабевать начнут!

– С чего вы это решили? – Борису ничего не оставалось как включиться в разговор.

– Замеры прислали… – сосед, как–бы опомнился, ткнул себя пальцами по лбу, объяснил, – я – метеоролог в Дирижаблестрое. А вас тоже иногда вижу на Долгопрудной.

Борис улыбнулся, но промолчал.

– Фамилия моя – Милюков… Может слышали?

– Нет, не слышал.

– Ну, тогда познакомимся, – сосед протянул руку, – Борис Милюков.

– Значит, тёзки, – Борис сунул руку в ответ.

– А вы в шахматы играете? – Милюков кивнул на доску.

– Кто в наше время не играет!? – Борис хмыкнул, – но сейчас от игры откажусь.

– Ваше право! – Милюков достал из кармана мешочек с крохотными фигурками. Заглянул в него, выловил оттуда белого и чёрного короля. Воткнул фигурки в отверстия на доске.

– Задачку вот… не могу решить.

Опять покопался в мешочке: выудил ладью, несколько пешек, коня. По памяти расставил фигуры на доске.

Борис посмотрел на доску.

– Сложная, похоже, задача.

– Неделю с неё ковыряюсь. Мат в четыре хода.

– О, я такие даже не смотрю. Для меня и в три хода с трудом, – Борис демонстративно махнул рукой.

Милюков погрузился в процесс размышления.

Борис, сбитый разговором, потерял настрой к чтению, стал посматривать по сторонам

Сидевший на лавке, через проход, парень решил пододвинуться ближе к проходу и случайно задел ногой большую холщовую сумку, прислонённую к ножке лавки. Сумка завалилась – металлический звон разнёсся по вагону. Женщина в валенках и тулупе, с недовольством, посмотрела на виновника, но не сказав ни слова, потянулась к сумке, прислонила её обратно.

Послышалось шыканье хмельной компании – трое на смежных сиденьях. Один, с недельной щетиной, громко огласил:

– Какая у бабки огромная жестянка! Литров на пять, наверное?

– Чего, пустая? С утра… Эй, мамаша, ночью, что–ли, торговала? – подхватил и другой из компании – рыжеватый.

Женщина недовольно промычала и язвительно выдавила:

– Что, думаешь легко нам жить? У меня пятеро детей, без мужика… – и вполголоса добавила: – С утра уже пьяные!

– Ладно… ладно, не кипятись, продай грамм триста хлеба, закусить охота, – щетинистый прояснил чего хочет.

– Нет хлеба! – женщина зло посмотрела на щетинистого. – Из еды только селёдка… Могу пару штук продать, – смягчилась, вероятно, оценив что может из сделки получить выгоду, – …на станции хоть керосин куплю.

– Ребята, вы, наверное, на заводе работаете? У вас и карточки, и зарплата, а в деревне не очень–то разгуляешься. – мужик с плоской бородой вклинился в разговоре, – утром молоко возим, обратно – хлеб, а сегодня с утра хлеб на рынок не привезли, говорят по карточкам всё распределили, – мужик успокаивающе медленно тянул слова.

– Что, и керосин, и молоко в этом же жестянке возите? – спросил рыжеватый, после того, как все трое выпили, по очереди передавая друг другу замызганный гранёный стакан.

– Ребята, да вы чего?… каждый день вымываю, – женщина всё же оправдывалась.

– Да это я так, выходной у нас сегодня, – рыжеватый на вид казался старше остальных в компании. На этих правах, он первым взял копчёную селёдку, зажав двумя пальцами. Расставил колени, чтобы не заляпаться. Помедлил и вдруг выхватил другой рукой газету у щетинистого. Развернул, увидел большой портрет Сталина, суетливо перевернул, чёткими укусами разделался с сочной мякотью и передал щетинистому. Тот, не долго думая, стянул зубами остатки со средней части селёдки. Третьему, совсем юнцу, пришлось обсасывать хвост.

– Смотри! Плывёт! – юнец, довольный закусью, играючи потряхивал в воздухе обглоданным скелетом. .

– Она скорее летает, чем плавает, – щетинистый хмыкнул.

– Ха! Летающая рыба, – юнец заставил хвост скелета делать волнообразные движения, – какая плавная!

– Чего ж, хочешь – хрящевая структура! – щетинистый показал свою осведомлённость в вопросах строения рыбьего скелета..

И тут Бориса осенило. Он молниеносно открыл книгу, лежащую на коленях, пробежал глазами раздел «Оглавление», пролистал на нужную страницу: «На дирижабле “N–1“ нижняя подвесная арматура – треугольного сечения, воспринимает на себя не только сжимающие усилия, но также и перерезывающие силы и изгибающие моменты…»

Неделю назад, в деревянном эллинге, они начали сборку дирижабля «В–5». Подвесили под оболочку центральную часть киля, временно присоединив шпагатом к кольцам катенарий. И сразу бросилось в глаза – начиная с середины к краям увеличивалось расхождение по длине. Замерили и ужаснулись – двадцатишестиметровая оболочка короче киля на один метр. Трояни сразу огласил: «Не учтено сокращение размеров оболочки после газонаполнения».

Неужели он заранее знал? Или всё–таки… на те февральские авральные работы Трояни был очень зол, постоянно напоминал: «Какой дурак сборку придумал делать при минус двадцать пять градусов? При нормальной температуре это расхождение компенсировали бы вытягиванием материи, а при таком холоде прорезиненная ткань нерастяжима».

Борис тоже с сомнением отнёсся к идее натягивания. Как–то нехорошо выглядело, тем более при такой большой длине жёсткой части. На статических испытаниях, добавочные изгибающие моменты в местах заделки труб вызывали сильные деформации. Нобиле почему–то сомневался, ставить ли на этот начальный проект шарниры или нет. Неужели Харабковский его убедил?

Да, Катанский прав, когда говорил: «Явления, происходящие при совместной работе оболочки с килём, значительно сложнее. Только вот некоторые наши товарищи, изобретающие сложные теории определения того, сколько на себя берёт оболочка и сколько киль, слишком самоуверены. Во многих случаях, изменение сверхдавления начинает ломать киль».

Борис снова покосился на ажурный скелет рыбы в руках смеющегося пьяного юнца. А в мозгу уже строилась схема, где разместить несколько шарниров в жёсткой трёхгранной пространственной ферме из кольчугалюминиевых труб. Доработка? Время? Да, но нужно на этом настоять. Решение проблемы, как вмонтировать оболочку в киль, постепенно проступало и Борису захотелось побыстрее войти в деревянный эллинг, чтобы провести уточняющие замеры для доработки.

– Вот, посмотри, два месяца древесина валяется, – Милюков постучал костяшками пальцев по пыльному стеклу окна.

Борис встрепенулся – возвратился в реальность – осмотрелся – мельком в окно – пожал плечами – не удивился. Борис, проезжая здесь, уже несколько месяцев наблюдал лежащие под железнодорожной насыпью десятки перевёрнутых вагонов с перевозимой древесиной.

– Ещё в январе товарняк с рельс сошёл, – Борис посмотрел на Милюкова.

– Интересно у них получается… металлические части, оси, колёса сняли, а помятые вагоны и древесина валяются. Конечно, место заболоченное, возни много… А всё почему? – Милюков, непонятно зачем, вслух рассуждал, – Лесозаготовка лес отправила, заявку выполнила, а железная дорога… что ж поделать… авария… бывает. Предприятие–получатель… ну что ж, не доставили, будем простаивать, не за свой же счёт по болотам ковыряться… Вот и валяется. Никому и не нужна, а вот им…, – Милюков теперь проговорил тише, потыкав в сторону крестьян, – не дадут забрать… указ от седьмого восьмого и ту–ту…

Милюков заметил, что на него смотрит вся пьяная компания и оповестил:

– Нет, сегодня, похоже, решение задачки опять не найду! – стал снимать фигурки с шахматной доски.

– Да… будет гнить! – рыжеватый громко сделал заключение вместо Милюкова и разлил водку по стаканам.

Борис и Милюков стали протискивались к выходу на Долгопрудной.

16

Теперь стало легче. Несмотря на тяжёлые сны, периодически навещавшие сознание, Нобиле чувствовал, что, похоже, его жизнь будет продолжаться и умиротворённо смотрел в окно на ряды длинных сосулек, свисавших с карниза. Вспомнились годы беззаботного детства, когда вся семья жила в деревянном домике около гор. В такие же солнечные весенние деньки, как сегодня, всей дружной ребячьей ватагой выбегали на двор и играли в снежки под звонкую капель. Распахнутые окна, радостные лица и сверкающая ледяная бахрома…

Нобиле повернулся на бок – где–то внутри резануло. Поймал себя на мысли, что непроизвольно захотелось вскрикнуть, но сдержался, хотя тревожить было некого – в светлой просторной палате, снизу окрашенной в зеленоватые тона, сверху выбеленной, он находился один. Потёр рукой по бинтам на животе. Боль немного утихла. Снова посмотрел в окно – вдали голубое небо и купол старинной церкви.

Ухмыльнулся. Как там этот элегантно одетый голубоглазый хирург вчера сказал: «Удивительный случай! Вы одной ногой уже в могиле были. Очень повезло. Вскрыл брюшную полость, а там гноя столько, что пришлось надрез для дренирования со спины делать…» И тогда Нобиле про себя отметил: «Значит Богу опять угодно, чтобы я на земле ещё потрепыхался, значит что–то нужное в жизни делаю».

Боль постепенно становилась мягче, уходила плавно, даже как–то приятно. И вдруг, на контрасте, вспомнились страдания той маленькой девочки.

Когда Умберто было пятнадцать лет, его старшая сестра Ирене сидела со своей умирающей трёхлетней дочкой. Диагноз малютки был жестокий – капиллярный бронхит. Ирене, – девушка с сильным, властным характером, но даже она не выдержала, – в последние часы мучений вышла из комнаты. Умберто сидел и смотрел на девочку. Вот тогда он и увидел, как боль способна материализоваться. Она вырывалась наружу и он чувствовал всю силу чего–то неведомого, убивавшего тоненькое тельце ребёнка. Девочка уже не стонала, только старательно пыталась открытым ртом хватать воздух, как рыба, выброшенная из воды. Безуспешно. И ничем уже не помочь. Умберто смотрел на смерть, схватившую ребёнка, слушал хрипы сдавленного горла и ощущал последние судороги. Девочка умерла у него на руках и он, не зная что делать, ходил с ней по комнате, пока не вошла Ирене и не взяла у него уже мёртвую дочь.

…Спокойно тут. Кремлёвская больница. Удивительно, Кремлёвская больница и не в Кремле, а где–то на отшибе. Русские стараются. Решительности русским не занимать. Хирург сразу обозначил свою позицию – срочно резать. Нобиле тогда поинтересовался у медсестры: «Сколько лет хирургу?» Она, смущаясь, ответила: «Сорок». И почему так заинтересовал возраст? Может недоверие к более молодым, а может теперь уже к старости и зависть появилась. Да, какая к чёрту старость… всего только сорок восемь. Это сейчас хорошо рассуждать, а недавно готовился к худшему – даже распоряжение отдал насчёт бумаг и всего остального.

Удивительно, как легко хирург ответственность на себя взял! Интересно, консультировался ли он с кем–нибудь? Если единоличное решение, то молодец. Уважаю таких, но… а если бы помер иностранец, которого они к себе пригласили дирижабли строить? И так весь мир против их коммунизма настроен.

Нобиле поднял с белоснежной тумбочки американскую газету с кричащим заголовком «Нобиле умер в Москве». Целая страница с его биографией. Пробежал глазами… сухие факты. Что для других людей его жизнь? Так, набор дат, ну и, конечно, побольше информации о том крушении… Испытание жизни. Для кого жизнь – для кого смерть. Да, стремительный карьерный взлёт и слава – всё обрушилось вместе с крушением дирижабля «Италия». Нобиле вздрогнул. Ослепительное отражение солнца от купола церкви напомнило о мучительных месяцах, проведённых во льдах Арктики. Смерть очертила свои границы – одних не тронула, только попугала, а других… запросто утащила… утащила… эта страшная дыра на месте рубки управления… дыра, из которой свисали клочья ткани, поломанная арматура, оборванные канаты и… лицо Александрини, с ужасом, смотревшее вниз. Нобиле не мог тогда оторвать взгляда от исковерканой оболочки «Италии», поднимавшейся ввысь, унося в неизвестность шестерых человек. И лишь когда ветром её отнесло за горизонт, острая боль сломаной ноги резанула и он потерял сознание. Пришёл в себя лишь под сдержанные перекрики оставшихся в живых членов экипажа, собиравших выпавшие из разбитой гондолы съестные припасы и оборудование.

Удивительное спасение тогда и удивительное сейчас. Нобиле не отрываясь смотрел на искрящиеся сосульки.

Лёд, лёд… Не мог ли он быть причиной того крушения? Жёсткий, белый, плотный как фарфор, он быстро нарастал, покрывая все металлические части кабины. Он окутал корпус радиоприёмника. Трёхмиллиметровый медный кабель, подвешенный под дирижаблем, превратился в сосульку диаметром сантиметра в четыре. От винтов отлетали куски льда и, с шумом выстрелов, врезались в стенки кабины…

Нобиле медленно прикрыл глаза.

17

То ли первые тёплые деньки, то ли удачное завершение сборочных работ дирижабля «В–5» повлияли на Трояни, но сегодня строчки письма жене гладко ложились на бумагу. Он решил ответить и на некоторые коварные вопросы Марты, которые она назадавала в письмах за последние месяцы.

После обыденных приветствий, оповещавших, что с ним всё более–менее нормально, Трояни начал излагать наблюдения о жизни в Москве.

«Знаешь, Марта, я никогда не слышал столько обращений ко мне "синьор", как в России. Здесь люди часто спрашивают: "Все ли в Италии синьоры?" Приходится отвечать что–то вроде: "Мы в Италии все синьоры, также как вы все – товарищи". Здесь чувствуется какое–то благоговейное отношение к иностранцам. Может из любопытства, а может видят, что мы более щедрые на угощения, считают нас богачами и стремятся быть к нам ближе. Хотя, всё ведь в сравнении можно оценить. Многие советские инженеры ходят на работу в военной форме, но не потому, что служат в Красной Армии. Просто другой одежды у них нет, а форма осталась после увольнения со службы. Поэтому и кажется, будто на улицах Москвы такое огромное число военных.

Ещё случай расскажу. Осенью, во время праздника с демонстрацией, я оказался на улице и, чтобы добраться до гостиницы, нужно было пройти через оцепление. И это оказалось непросто. Вначале я показывал милиции свою регистрацию, где был указан "Гранд Отель" – мое место проживания. Но объяснения на итальянском не возымели действия. Военные в оцеплении мотали головой. И тут пришла идея показать пропуск Национального союза итальянских офицеров в отставке! Помнишь, такой элегантный пропуск в коричневом кожаном переплете с тиснением орла, креста и короны савойи.

И, знаешь, это возымело действие! Мне честь стали отдавать, на кордонах генералы вежливо приветствовали меня и пропускали. Они, наверное, полагали, будто я приглашён на трибуну и являюсь высокопоставленным дипломатом, а может даже и выше. Я только и думал, как бы случайно не проронить какое–нибудь русское слово и громко произносил восторженные фразы на итальянском и французском».

Трояни отложил перо, снял очки, потёр переносицу. Удивился, как легко оформились в слова наблюдения из жизни. Чтобы они не испарились, заставил себя не расслабляться, снова принялся быстро записывать.

«Ты спрашивала, как тут с едой, товарами, не голодно ли? Так вот, для иностранцев есть специальные магазины – "ТОРГСИН"ы, – так и расшифровываются, – "торговля с иностранцами". Товары там дорогие, высшего качества, есть и советского производства, есть и иностранного, но платить за них можно только золотом или валютой. А так как мы, иностранные специалисты, так нас приписали к двум специальным магазинам: один продуктовый, другой с одеждой и всем остальным. В этих магазинах, по сравнению с теми, что для обычных людей, есть всё, что нужно для жизни. И вот задумаешься, уж не поэтому ли, советские люди считают нас "синьорами", что, по–русски, значит – "господин"».

Как только Трояни поставил точку, зазвонил телефон. Подумалось, редко так случается, когда не прерывают на полуслове.

– Алло, это Наташа! – щебечущий голос в трубке. Трояни замер, соображая. За то время, что он пребывал в России, столько их было… и не упомнишь. Эти бесконечные Светы, Кати, Клавдии… знакомые, знакомые знакомых, подруги подруг… и все хотели его срочно видеть, сообщить важные новости, провести экскурсию или просто погулять.

–…ну Наташа… помните, мы вместе гуляли в Сокольниках? Поэтическая прогулка по бульвару… иней на деревьях… – голосок в трубке ласково намекал.

Трояни вспомнил. Мороз минус двадцать. Ветер. С неба – густая снежная пыль. Шуба и валенки с галошами. Её неожиданный вопрос: «А сколько вам лет?». Некоторое замешательство после его ответа «уже тридцать шесть» и смущение… Тогда ничем с ней не закончилось.

– Наташа… – Трояни сглотнул, – я сегодня занят, так что погулять не получится.

– Синьор… Феличе, – голос в трубке похоже расстроился, – а я… я так надеялась…

Трояни почувствовал, что она сегодня была готова на продолжение, правда, спустя месяца два как они не виделись. Хотя, чему удивляться, сколько всякого… у каждой что–то… неудачные браки, аборты, разводы, голод… Отношения с каждой из таких всегда были простые и естественные, без злого умысла. А то, что женщины из этого извлекали материальную полезность, так что ж… нужда всё объясняет.