Всё, что я знаю о любви

Смешиваясь с возбуждением предстоящей встречи, сердце захлестнуло желание преподать ей жестокий жизненный урок. Раздувая душевный мартен, злость переплавляла страх в страсть. Мне уже не терпелось снять с нее кружевное тряпье, скорее вскрыть грудную клетку, достать набитое ватой шелковое сердце, хотя бы для того, чтоб убедиться: да – шелковое, да – красивое, не настоящее.

Пил кофе, дожидаясь, когда Принцесса отвернется, хотел незаметно выйти из кафе, чтоб материализоваться сразу в центре площади, будто из невидимого глазу телепорта.

– И как только муж тебя отпустил? – не доходя пару шагов, спросил вместо приветствия.

Она слегка пожала плечами:

– Не отпускал, я ушла от него. Полюбила другого человека и ушла. Привет, Даниил.

Все оказалось гораздо хуже, любовная игра, лекарство от скуки, с первых минут обернулась проблемой, неожиданно обозначились правила, усложняющие ход. Чуть дыша, я замер на минном поле:

– Что планируешь дальше?

– Быть с тобой. Ты сказал: «Возвращайся».

Мысленно перебрав за мгновение матерные слова, что выучил за жизнь, выдохнул: «Спокойно, Дэн, всегда ведь есть план Б. Спокойно». Смиряя тайфун внутри, молча улыбался, повторяя как мантру: «Спокойно, спокойно». Но, черт возьми! Я хотел играть в кошки-мышки с уставшей домохозяйкой, хотел дразнить ее мужа, хотел тайных, полных огня свиданий, а получил что – ее жизнь? Зачем она мне? Я со своей толком не знал, что делать.

По дороге с вокзала попросил водителя такси остановиться напротив Оперного. В закутке возле театра, со стороны Рымарской улицы, к стене притулилась полосатая торговая палатка, к тряпичному боку которой сиротливо жались стол и два пластиковых стула.

– Знакомься, здесь я и живу.

– Хорошо, – не меняясь в лице, кивнула Принцесса.

Присели. Под шум города минут сорок рассматривали замызганную стену, давились дрянным растворимым пойлом. У меня сложилось впечатление, будто Принцесса вообще не соображает, что происходит, я еще раз спросил:

– Ну, как тебе мое жилье?

– Не знаю, как ответить, – ее щеки вспыхнули, – В любом случае, у меня есть немного денег, снять квартиру на первое время хватит.

Я резко встал из-за стола:

– Пошли, – подхватил ее чемодан, не слишком вместительный для человека, приехавшего на ПМЖ в чужой город. Мы покатили в сторону Гиршмана.

Небольшая чистенькая квартирка с чуть заметно уставшим ремонтом ждала нас на первом этаже. Открыв дверь, ключи от которой Джексон вручил мне перед самым отъездом на вокзал, я мысленно похвалил его выбор.

– Располагайся.

Кухня-студия, крошечная спальня, большую часть которой от стены до стены занимала гигантская кровать, душевая кабинка – хозяева прекрасно понимали, что нужно гостям, готовым платить посуточно.

Назавтра, измученный бессонной ночью, прошедшей в тщетных попытках заняться любовью, но так и не получив отклика от главного органа любви, я выдал Принцессе банковскую карту, ключи от «Фабии», арендованной накануне, и скорее умчался, оставив распоряжение не скучать. Мне требовался перерыв. Рядом с ней я чувствовал себя странно, внутри, едва слышно, что-то тряслось и будто переворачивалось. Получить в полное распоряжение жизнь человека – то еще испытание, это нужно суметь пережить. Но только сразу сказать прямо: «Уезжай!» было не интересно.

Привет,

двух месяцев не прошло с моего отъезда, Пашка прислал письмо, настоящее бумажное письмо, представляешь? Почему-то страшно было его открыть. Целый день ходила вокруг да около, мучаясь дурными предчувствиями. Для смелости налила бокал вина, а когда в бутылке осталось меньше половины, нащупала пустой уголок, осторожно оторвала краешек и вытащила из конверта его окровавленное сердце в форме тетрадного в клетку листка, исписанного аккуратным Пашкиным почерком.

Скажи, что делают чудища с человеческими сердцами? Едят? Медленно поджаривают на огне до хрустящей корочки? Режут тонкими ломтиками, подцепив серебряной вилкой, лениво кладут в пасть?

Возможно, но это не про меня!

Правда, не про меня. Пока читала письмо, мое сердце медленно жарилось на том же вертеле. Но, так сложилось.

Слышишь, так бывает – едешь себе, едешь по ровной жизненной дороге, вокруг никого, ты педаль в пол, стрелка спидометра лежит, и вдруг – словно морок, ни с того ни с сего дергаешь руль влево, на полной скорости влетая в бетонное перекрытие. Все к чертям – вся жизнь, что уж там машина.

Сама не люблю подобных метафор, слишком изящным становится зло. Согласна. Но я хочу, чтоб все знали, весь мир знал: я ничего не могла сделать, если бы могла – сделала! Если бы только могла…

И Пашку не суди – он поспешил к месту аварии, хотел помочь, а его придавило обрушившейся бетонной стеной. Не понятно теперь, кого спасать.

Твоя С.

P.S. Вот, читай, Пашкино письмо:

«Привет, любимая жена,

в тот день, когда так просто, совершенно буднично, ты вышла из душа в халате с полотенцем на голове и сказала: «Прости, люблю его, ты должен меня понять, я ухожу», честно, подумал: «Вот оно, счастье!». Столько лет унылой семейной жизни (не злись, не хуже меня знаешь, во что мы превратились). Маршрут: «диван-работа-диван», наконец-то приполз до конечной. Срок брачного заключения окончен. Алиллуйя. Свободен!

Очень хотел сам отвезти тебя на поезд, правда, хотел. Не потому, что мечтал удержать или провести вместе последние минуты, – хотел удостовериться, что отвалишь. И потому повез на поезд, на тот грёбаный поезд. Только когда увидел силуэт в мутном окне (интересно, в поездах бывают чистые стекла?), рукой махнул, и будто током прошибло: это не жена, это душа моя уезжает. А я – мертвец, стою на перроне, улыбаюсь и рукой машу – зомби.

800 километров, как в рассказах про клиническую смерть, летел на свет в конце тоннеля. К тебе. Только и думал: я виноват, девочка моя, крепко виноват. Прошу, дождись, я скоро – приеду, заберу и все, все в нашей жизни будет по-другому: мы отменим опостылевшие маршруты.

Приехал, номер набрал, а ты в ответ твердишь одно: «Уезжай».

Где тебя искать в этом чертовом городе? Ни адреса, ни общих знакомых. Только ужасные серые стены. Ненавижу Харьков. Словно он – твой любовник. Харьков забрал мою Прелесть, да-да, мою Прелесть (и не над чем здесь хихикать).

На заправке, не отходя, с горла жахнул бутылку коньяка, не закусывая. Помню – сел в машину, ключ зажигания повернул, скорость на D и тапку в пол – больше ничего не помню, ни обратной дороги, ни себя. Только машина подо мной, как корабль, плавно так раскачивалась. Проснулся на следующий день дома, лежу на кровати в одежде, тело из чугуна и первая мысль: доехал, жив. Тут же догнало: если доехал, значит, в этой жизни я еще зачем-то нужен.

Только вот зачем?

И понеслось – барбитура, телки, клубы – не просыхая. Знаешь, кто первый приклеился? Твоя любимейшая подруга. На следующий день позвонила: «Как сам? Что она? Мне приехать?». Всегда тебе говорил: сука она.

Перепробовал я их тогда десяток – все не то. Сначала, вроде, оно, а потом начинается: запах, смех, разговоры, секс – не то. Не думай, я не тебя искал. Не воображай, что ты совершенство. Да и какое из тебя совершенство? Просто есть в тебе что-то, на что люди летят, как мотыльки на огонь. Вот. Точно. Огонь. Рядом с ним тепло и уютно, рядом с ним жизнь, а огню все равно, кто греется, лишь бы палок подкидывали.

Короче – прощай.

Паша».

Жить с женщиной, что смотрит на тебя блестящими от любви глазами 24 часа в сутки, для меня стресс. Принцесса восхищалась каждым движением, каждым жестом и словом. Была очарована образом, взятым откуда-то из божественной картотеки, оттуда, где хранилась лучшая версия меня, «Я – идеальный». Сильный, светлый, идейный, как крестоносец, готовый нести знамя веры вокруг Земли и обратно. Легко отказывалась от своего в пользу моей жизни. В пользу моей вымышленной жизни, той, которой она могла бы когда-нибудь стать, может, в другом, параллельном пространстве, но в этом мире такой не была.

Ее упорство в собственных заблуждениях оказалось настолько сильно, что я заблудился вместе с ней. Начал искать площадку под театр, запустил в разработку идею арт-фестиваля, нескольких городских мероприятий, съемку короткометражного фильма. Принцесса поддержала меня во всем, не давая выпасть из канвы сотканных ею миражей. Но время от времени, краем глаза зацепив реальность, вынырнув из тумана, я страшно злился. Образ идеального меня абсолютно не совпадал с тем, что отражалось по утрам в зеркале, не соответствовал даже близко.

В такие моменты я бежал подальше, чтоб никого не убить. Садился за руль, до усталости и намыленных встречными фарами глаз, мчался по трассе. Парковался в темноте у дорожной гостиницы, с горла пил виски в пустом номере, проваливаясь в алкогольную кому, а через пару дней пролистывая в телефоне десяток «пропущенных» от нее, сомневался: может, все-таки, такой?

Движимый похмельем, жаждой мести за невоплощенный идеал, возвращался, лютуя пуще прежнего. С новой силой диктовал ей, как жить, в чем ходить, что говорить, как дышать. Критиковал ее способности думать, готовить еду, заниматься сексом, тратить деньги, вести дела, одеваться. Разрушал, ломал, делал все возможное, чтобы ушла, сам отказаться уже не мог. Диктатор попал в ловушку еще большей диктатуры – силы воображения.

За короткое время она узнала всех моих менеджеров, подружилась с Джексоном, легко завязала знакомство с окружением, и через месяц свита так же охотно слушала ее. Не так, конечно, как меня, но меня скорее боялись, ей просто хотели угодить, хотя бы для того, чтоб увидеть, как она улыбается в ответ – будто внутри загорается лампа, освещая и согревая всех, кто рядом. Свита шагала строем, стоило ей просто попросить.

Ею впечатлялись, очаровывались, ей отчего-то верили. В ее присутствии любые праздные посиделки превращались в увлекательные обсуждения новых проектов, пространство наполнялось нежным сиянием, неподдельным интересом, единодушием, постоянно звучал смех. В такие моменты моя свита, что за деньги легко оборачивалась стадом свиней, готовых валятся в любой грязи, становилась братством людей. Расходились далеко за полночь, унося с собой крошечные огоньки, фонарики, освещающие темную дорогу припозднившимся путникам – каждый уходил с надеждой на светлое будущее в сердце.

Во время одного небольшого мероприятия, выбитый из колеи отсутствием нужных условий, пусть не обозначенных ранее, не учтенных, но в тот момент желанных, я психанул. Орал, сотрясая воздух проклятиями, бросил монтировать выставку, оставив напуганным рабочим распоряжение: «Ебитесь вы с этой хуйней сами!», уехал в кафе. Бросил, чтобы к вечеру обнаружить готовый смонтированный объект, пронаблюдать спокойно делающих свое дело наемников, любопытных посетителей и уставшую, но довольную Принцессу у входа, в ожидании меня.

Я впечатлился:

– Что ж, неплохо. Еще немного, Принцесса, и ты станешь настоящей королевой!

Она засветилась от счастья, так солнечно, что пришлось прикрутить подачу тепла на минимум:

– Королевой крестьян.

Только рассмеялась в ответ:

– О, королева крестьян. Мне нравится.

Бывало, вопреки раздражению, я любовался ею, околдованный, замирал, не сводя глаз, но как только замечал другие, такие же, как мой, влюбленные, взгляды, обращенные к ней, спохватывался. Бросался расчищать, структурировать, управлять. Брал командование на себя, безжалостно кромсая волшебство. Крепился, не поддаваясь мороку. Заливал уши воском, чтобы не слышать звук ее голоса. Перебивал, повышал тон, вытеснял, заполнял собой пространство, заковывал Принцессу в кандалы солдафонских страхов – хотел все контролировать.

Грубо вмешивался, отрезвлял благородное собрание электрошоком – конвертировал волшебство в деньги.

Песнь Принцессы мгновенно обрывалась, свет в помещении тускнел, испуганный полумрак наспех размазывал длинные тени, пачкая лица. В тишине пауз с разных сторон снова слышалось похрюкивание.

Ночью она прижималась грудью к моей спине, шепча в затылок:

– Зачем ты так? Люди готовы делать многое. Просто из любви.

В эту чушь я не верил и демонстративно молчал. Стоит мне потерять деньги и влияние – где они будут? Если не оплачивать ужин, вечер пройдет в одиночестве. Я в этом ни капли не сомневался.

Привет,

ему не нравится моя одежда. И макияж. И туфли. Не беда. Я готова переодеться. Это так ничтожно мало из того, что я могу, что хочу для него делать. К тому же, в моей сумочке давно поселилась крошечная и всемогущая Visa Platinum. Даже не подозревала о таких финансовых возможностях, думала – художник, голоден и нищ. Что ж, так даже проще.

Недавно полдня провела в торговом центре. Из набитого под завязку тряпьем гигантского помещения выудила лишь пару платьев, кофточку да узкие брючки – не густо, но хотя бы так. По приезду устроила показ мод. Дэн щелкал фотоаппаратом, просил крутиться так, и эдак, а после сказал: «Все на помойку. Сам подберу».

Да конечно! Легко! Пусть все будет так, как он хочет.

И нынче к полудню дама была одета. Длинное белое платье холодного масляного трикотажа, черные туфли с прибавкой к росту сантиметров пятнадцать, трусики с лифчиком оказались лишними – слишком заметны под тонкой тканью. Плюс черный парик – короткое каре с жесткими, как проволока, волосами, пушистые ангельские крылья и кроваво-красный, кажется в пол-лица, рот. Теперь я не могу целоваться, когда захочу.

Конечно, все это не одежда, лишь театральный костюм. Участвую в показе фильма «Ангел А» – для тех, кому очень-очень нужны ангелы.

Вторую неделю мы разъезжаем по Харькову. По всем городским пунктам приема металлолома, бумаги, стекла, заглядываем на теплотрассы, в заброшенные дома, подворотни – ищем будущих зрителей. Находим измученных, уставших, больных с похмелья, одетых в дурно пахнущие лохмотья бездомных людей и вручаем приглашения. Готовим костюмы, декорации, покупаем к угощению печенье, кофе, ведем переговоры о месте и времени проведения. Осталось совсем недолго ждать. Прохладным осенним вечером в центральном католическом костеле Харькова мы и наши зрители – бомжи со всего города – поговорим об ангелах, глядя на звезды.

Вечером на показе у меня случится другой наряд: черное платье того же кроя, только теперь образ, далекий от ангельского: до самого бедра боковой разрез, в котором видна кружевная резинка сетчатого чулка, высокие перчатки, белая бабочка и цилиндр. В руке планируется тонкий поводок, на котором скучает добрейшее по сути и страшное по форме существо – черный доберман. Мое место будет на входе, стоять, не шевелиться, лишь легким кивком головы приветствовать вновь прибывших. Надеюсь, удастся сдержать улыбку, соответствовать готической стилистике храма и серьезности мероприятия.

Забавно: с вечера до утра я хожу по квартире в костюме Евы, после завтрака воплощаясь ангелом, летаю по городу от счастья, не касаясь тротуаров, чтобы к вечеру пасть на грешную землю демоницей. Так весело и бесшабашно, шумно, вызывающе, так остро, волшебно, не верится даже, что по-настоящему – так театрально, в лучах его улыбки, идет моя жизнь, как спектакль. Шоу, в котором он – гениальный режиссер, а я – его любимая… любимая… Ах, здесь некстати просится продолжить – любимая кукла. Но нет. Это было бы слишком цинично. Люди не умеют так притворяться.

Твоя С.

После переезда Принцессы в Харьков, мои отношения с Анной не окончились, хотя претерпели значительные изменения. Поменялось практически все, включая расписание. Ночи проходили в квартире на Гиршмана, с новой примой, Анне же доставались редкие обеденные часы, когда я, по легенде, якобы ездил по важным делам, не имея возможности взять Принцессу с собой.

Оказалось, женщина, по собственной воле лишившая себя выбора, в условиях конкуренции способна на чудеса. Анна преобразилась: тихая покорность, возведенная в культ, теперь звучала райской мелодией. Временами, не мог выбраться из ее постели, как пчела, оседлавшая сахарницу, не может улететь, пока не сожрет все. Не осталось мест, которые бы мы не исследовали, фантазий, которые бы не воплотили. Я прыгал в теплый океан ее объятий, не желая выныривать.

Одновременно с этим преображением произошло еще одно чудо – мы начали подолгу разговаривать. Чаще всего о Принцессе. Мы говорили о ней так много, что в один прекрасный день хлопнула входная дверь, явив на пороге Принцессу собственной персоной. Застыв в дверном проеме нелепой статуей, она ошалело смотрела на нас – голых, при свете дня, посреди взъерошенной постели. Я даже не успел растеряться. Анна тоже выглядела невозмутимой, только едва заметное дрожание губ, готовых в любую минуту расплыться в улыбке, выдавало настроение с потрохами – где-то в тайном дневнике души нарисовался очередной зачет, один-ноль в ее пользу.

Еще с кровати начав нести какую-то околесицу, убей – не вспомню, я поднялся навстречу, пытаясь по-шамански заговорить Принцессу, как необъезженную кобылку. Поглаживал плечи, напряженную, вытянутую в струнку спину, шептал на ушко, шаг за шагом подталкивая туда, где, отбросив в сторону одеяло, равнодушно наблюдая за происходящим, сидела, поджав по-турецки ноги, обнаженная Анна.

Хватило нескольких минут колдовства, прежде чем губы женщин встретились.

Еще через полчаса я чувствовал себя королем мира, смотрел на них – растрепанных, вспотевших, огненных, испытывая головокружительное чувство триумфа: подо мной, кусая губы, тяжело дыша, в объятиях друг друга, забыв обо всем на свете, сводя меня с ума, кончали две женщины.

Ночевать на Гиршмана не поехали, так и уснули втроем – мокрые, опустошенные, не найдя сил даже сходить в душ.

Среди ночи, будто от удара изнутри, я открыл глаза. Темная тихая комната, казалось, настороженно прислушивалась к человеческому дыханию. Тусклый свет уличных фонарей сквозь тонкие занавески робко заглядывал в окна, едва наметив силуэты на светлой простыне. Некоторое время я смотрел в темноту, пока вдруг не увидел нас словно бы сверху. На одном плече – Анна, на другом – Принцесса, и я, в центре, распятый: руки в стороны, ноги вытянуты, приговорен к чертовой кровати обнаженными женскими телами. Ни шевельнуться.

Испугался крепко. Вмиг растолкал их, вскочил, устроив в квартире полную иллюминацию. Они спросонья щурятся, ничего не понимают, хорошенькие, а мне не до этого. Одеваясь на ходу, как ошпаренный, выскочил из квартиры, прыгнул в машину и полночи колесил по спящему городу, пытаясь избавиться от наваждения.

Только кажется: супер, две женщины в твоей постели! Нежные, страстные, на одном плече одна, на другом другая. А я боюсь их, милых, тихо лежащих рядом, чувствую на другом уровне, в другом пространстве, скрежет когтей по стене, шипение, электричество в воздухе. Проститутки – куда ни шло, но только не влюбленные бабы. Со шлюхами куда спокойнее.

Привет,

Вовочка позвонил рано утром, еще не было восьми. Спросонья еле нашла ручку. Продиктовал адрес, объяснив: «Войдешь, там сразу на столе. Дверь не заперта».

Афиши. Он попросил забрать.

Ближе к вечеру, после прогулки, с картонным стаканчиком кофе в руке, открыла дверь квартиры в центре города, что значилась адресом на клочке бумаги – точно, гляди-ка, не заперто. Вошла и совершенно потерялась, свалилась в другое измерение, в чужой мир, о существовании которого даже не подозревала. Что делать? Смеяться, бежать, плакать? Что? Изваянием застыла в дверном проеме, не в силах пошевелиться. Что делать в чужом мире, где твой мужчина любит другую женщину? Что делать, когда видишь это?

Я просто стояла.

Дэн, ничуть не смущаясь наготы, встал с кровати, взял меня за руки, заговорил. Когда я слышу его голос, у меня исчезает выбор – что делать? – мгновенно перестает мучить подобный вопрос. Как – что делать? Слушать бесконечно. И он говорил, говорил – лил воду на мое раскаленное добела, готовое рассыпаться в прах сердце, смотрел с обезоруживающей нежностью, глаза в глаза, расстегивал платье.

«Принцесса, если заниматься сексом без отчаяния, не принимать его как обезболивающее и антидепрессант, – в нем много радостей. Зачем лишать себя радости? Выдумывать ограничения, чтобы радость получать? Женщина рождена для любви, одарена любовным талантом. Скажи, ты чувствуешь это? Тебе ведь нравится? Тягучая атмосфера сексуального желания, мужской тяжелый взгляд. Разговоры, где отдельные «хочу» и «тебя» становятся словосочетанием. Все страхи – ерунда, Принцесса. Всё предрассудки. Отжившие своё стереотипы. Ханжеская мораль. Согласись – в мире, где образцом женщины является мать, родившая дитя, но не познавшая мужчину, вряд ли возможна телесная радость без оглядки на Страшный Суд. Понимаешь, о чем я? Понимаешь? Иди ко мне, милая. Иди, не бойся».

И я пошла.

Женщина на ощупь совсем другая – прозрачнее, легче, тоньше, будто проводишь ладонью по шелковой ткани. Пальцы, губы, язык совсем другие. До головокружения другие. До потери сознания. Хочется исследовать миллиметр за миллиметром на ощупь, на вкус, всю-всю, без остатка. Нырять в омут с головой, в загадочный мир, созданный для проникновения. Женщина.

В момент, когда грудь Анны коснулась моей кожи, а кончик языка – губ, я всем телом любила ее и хотела, чтобы любовь эта никогда не кончалась.

Твоя С.

Через неделю я сказал Джексону перевезти вещи Принцессы к Анне и отдать хозяйке ключи от квартиры на Гиршмана. С этого момента моя далеко не райская жизнь превратилась в ад.

До появления Принцессы Анна никогда не сопротивлялась постельным импровизациям, напротив, чаще всего активно в них участвовала, но в этом случае отчего-то заупрямилась, демонстрируя полнейшее безразличие к новым обстоятельствам. Оставаясь внешне ровной, скорее дружелюбной, она день за днем, словно талантливый шахматист, виртуозно обыгрывала Принцессу, подставляла на каждом шагу, убирала, планомерно стирая из нашей жизни.

Принцесса же, явно бездарный игрок, будто в противовес, витала в облаках, спотыкалась на каждой кочке. Любые, даже случайно забытые на полу, грабли ударяли ей по лбу. Она наивно верила в дурацкое «все сложится лучшим для меня образом» и «мир справедлив», словно забывая, что эти концепции подразумевают большие лишения, безжалостно отсекая всё «не лучшее», «не для меня», «не справедлив». И только успевала прикладывать лед к ушибам после очередного «ты-дыщ».

Никогда не оставаясь со мной в кровати, если я был не один, Принцесса спала на раскладном диване в гостевой комнате. Мгновенно вычислив нехитрую закономерность, Анна еще до наступления ночи занимала хозяйское место в спальне, не давая Принцессе и шанса проснуться рядом со мной. Наблюдая за развитием партии, я в каком-то дурном веселье подливал масла в огонь женского противостояния – «совершенно секретно» сливал каждой, как тяготит меня та, другая, расширяя пропасть между ними.

Возможно поэтому, а может, по какой-то другой причине, повторить в постели то, что произошло в первую встречу, больше не удавалось. Женщины капризничали, отказывались, ссылаясь на головную боль, критические дни, жару, холод, тесноту в гигантской кровати, усталость, плохое настроение, придумывали черт знает что ещё, и я блуждал из комнаты в комнату, из одной кровати в другую, как неприкаянный. Чувствовал себя не героем-любовником, скорее каторжником, воплощая всеми силами в жизнь единственно правильную для мужчины стратегию отношений – полигамию.

Путаясь как мухи в прочной паутине интриг, мы завязли в не устраивающей никого неопределенности. Искренне считая друг друга временным недоразумением, женщины примерно раз в неделю озвучивали вопрос: «Как долго это будет продолжаться?»

Я отводил взгляд, пожимал плечами и самозабвенно врал.

Мои оправдания Принцесса слушала недоверчиво, тщательно выявляя нарушения причинно-следственных связей, но, как только начинала аргументированно возражать, я тут же отвлекал ее, как ребенка, новыми творческими планами. Однажды попробовал сплести версию о материальных затруднениях и «в связи с этим…». Аргумент об экономии средств тотчас разбился о мою же банковскую карту, которую Принцесса молча выудила из сумки.

Неожиданно для меня самого главным козырем, решившим ход игры, стала жалость. Оказалось, если к женской страсти добавить хоть каплю жалости, получается самый прочный в мире клей, что намертво склеивает её с мужчиной. Настоящий яд получается – отравляет сердце, затуманивает мозги, лишая возможности ясно видеть происходящее. Парализует волю, делая невозможным принятие адекватных решений. Поэтому с Принцессой я вел долгие душещипательные диалоги, бесконечно обсасывая «мучительную» совместную жизнь с Анной – жаловался, жаловался, жаловался…

Как-то, не выдержав груза моих печалей, Принцесса вскипела:

– Дэн, скажи, зачем терпеть эту ужасную женщину?! Зачем?!

Острое, внезапное как пощечина, чувство стыда заставило меня умолкнуть. В случившейся паузе я вдруг ощутил мощный прилив благодарности к покорному, тихому существу, безропотно принимающему мою непутёвую жизнь и несносный характер. Благодарностью к человеку, готовому молча присутствовать, незаметно шагать рядом, и ничего больше не требовать – без капризов, претензий, без собственных «хочу». Желая защитить Анну, я рявкнул в ответ: