Всё, что я знаю о любви

– Покурим? – протянул пачку.

Сколько раз представлял, как убиваю ее. И всегда в последний момент, когда, по идее, должны навечно закрыться глаза, она вдруг просила пощады. Мог представлять сцену в бесконечном количестве повторов. Мгновение она была такой беззащитной, такой моей, что я мог пить ее покорность, как воду из источника вечной жизни. Готов был убивать снова и снова, только бы сделать глоток, как последний наркоман, способный ради дозы на все.

Не глядя друг на друга, докурили. Сели в машину, поехали ко мне. Я не обращал внимания на то, что она сидит как манекен, игнорируя меня и происходящее. Был уверен: только доберемся до кровати, сумею создать нужное настроение, легко растоплю лед. По-другому не бывает. Всегда отзывчивая к моим прикосновениям, она не сможет остаться равнодушной.

Зайдя в квартиру, не успев разуться, кивнул ей на вешалку с моими рубашками:

– Переоденься, ладно?

Отглаженные, чистые, вывешенные в ряд посреди комнаты, они выглядели шеренгой белых накрахмаленных официантов, готовых обслуживать романтический вечер. Через пять минут Принцесса сидела в кресле напротив, в мужской рубашке на голое тело, молча наблюдая, как я нарезаю сыр, фрукты, так же молча взяла из моих рук бокал вина, повертела, не сделав глотка, поставила на стол. Меня такие игры «в жертву» начинают бесить. В надежде расслабиться, залпом выпил свой бокал, ее, и взялся долить еще.

– Я уезжаю, – прозвучали первые за вечер слова.

Бутылка в моей руке застыла на полпути.

– Навсегда. Из этого города.

Успокаивая дрожь в руках, я не спеша разлил вино, с улыбкой поднял тост «за любовь»:

– Нет, милая, ты никуда не поедешь. Слышишь? Никуда не поедешь. Ты – моя!

Возражений не последовало, поэтому я понял: все решено, она и правда уедет. Только со мной этот номер не пройдет! Один за одним я осушил оба бокала, сделал несколько глотков прямо из горла – чуть отпустило. Короче, о чем тут говорить? Пора действовать! Я зажег на столе свечи, выключил свет, поднял Принцессу с кресла, и началось извечное: «послушай Кисуля, как твои дела». С каждым движением она только каменела и, наконец, сказала:

– Прошу, не надо. Не хочу.

Я почувствовал себя нищим, выпрашивающим милостыню.

От резкого, короткого удара, у нее, на мгновенно распухших губах, выступила кровь. Перед глазами все поплыло, замутило, пульс в висках застучал «SOS», но я уже не мог остановиться. Схватив за плечи, тряс ее, как куклу, в надежде вытрясти душу.

– Нет, ты будешь хотеть меня! Поняла? Будешь хотеть! Или что? Мой член тебя уже не устраивает?

Сопротивляясь, она двумя руками толкнула меня в грудь, отчего не удержалась, свалилась обратно в кресло. Охваченный безумием, я стащил ее на пол, оседлал, зажав голову между колен, из сумки вывалил содержимое, нашел помаду и нарисовал на лице огромный улыбающийся рот, от уха до уха:

– Вот так, будешь радоваться мне, сука. Будешь улыбаться.

Черным карандашом подрисовал кукольные ресницы, подвел брови. Потом, рванул на груди рубашку, отчего большая часть пуговиц, с кусками батистового мяса, разлетелась в разные стороны и вцепился зубами в распухшие губы. Раздвинув коленом ноги, продрался по высохшему руслу к источнику, едва не содрав кожу с члена.

Почти сразу она затихла подо мной, стеклянными глазами уставилась в потолок, только по щекам поползли соленые капли, стекая по шее, пачкали белую рубашку черно-красными пятнами. Каждое движение причиняло мне боль, оглушенный поражением, я слез с нее, полежал полминуты и взвыл:

– Пошла вон отсюда! Пошла отсюда вон!

Она поднялась, стала собирать вещи, но этого было мало. Я хотел, чтоб наваждение мгновенно рассеялось, чтобы исчезло ее разукрашенное, заплаканное лицо, тело, едва прикрытое рубашкой. Своим изуродованным видом она заполняла комнату с пола до потолка, и я слеп, задыхался от ярости, жалости, задыхался от ужаса содеянного.

Стервенея в бессилии, дошел до предела: вскочил на ноги и вытолкал ее в подъезд в одной рваной рубашке. Следом полетели шмотки. Громыхнув на весь дом входной дверью, без сил свалился с другой стороны, обхватив голову руками.

Парализованный, сидел и не мог шевельнуться, а внутри бушевал ураган: «Что делать? Бежать за ней? Вымаливать прощение? Что?». Не в силах осмыслить происходящее, раскачивался на гигантских качелях. Взлетая в раскаянии до небес и стремительно падая вниз, к обвинениям, я горел в аду. Кого прощать? Кто будет прощен?

Одно я знал наверняка: нет в мире слов, что растворяют зло. Свершая его, не стоит ждать прощения. Содеянное можно осмыслить, потом раскаяться, в идеале – постараться искупить. И, возможно, когда-нибудь, возможно, будешь вознагражден – тебе даруется прощение, как высшая благодать. Но вначале прольются реки слез, затопят измученные огнем стыда земли, вода схлынет, солнце прогреет почву, и заботливая рука кинет зерно, – тогда, возможно, взойдет урожай.

И нет в этом мире слов, что растворяют зло, не надейтесь.

Через вечность загудел лифт, я подошел к окну. Трусливо выглядывая сквозь жалюзи, увидел, как она поймала такси и уехала в неизвестном направлении.

Допил остатки вина.

Она не то, что мне нужно, ну разве можно жить с чертом? Жить на пороге в ад? Не расслабиться? Я хочу покоя, тихой гавани, в которой можно бросить якорь после шторма, отдохнуть, и снова отправиться в плаванье на поиски Эльдорадо. Своенравная, упрямая… И эти ужасные двери. Чуть что, слышу, как хлопает входная дверь – невозможно.

Сходил еще за бутылкой.

Она никогда не будет послушной, покладистой, не будет преданной, не будет ждать, не будет выполнять мою волю. Дикая, сумасшедшая. Мне хотелось прижать ее всем телом к кровати, вдавить в матрас, лишить движения, я так и делал, но даже будучи полностью обездвижена подо мной, она смотрела так, что я точно понимал: никогда эта женщина не будет принадлежать мне. Она своя, своя собственная.

Мне хотелось власти над ней, хотелось контроля, и я с ума сходил от невозможности его получить.

Вино не кончалось.

День в окне сменялся ночью и новым днем, что тащил за собою еще одну ночь и еще один день.

Женщина – дьявол. Нет и не может быть никакой любви к дьяволу, только адский огонь, в котором горит мужчина. Женщина – низ, животный мир, хаос, мрак и преисподняя, Художнику не место в аду, его жизнь вверху, в идеальном мире, в мире искусства, и принадлежать Художник может только Богу. Вот где Любовь, настоящая и чистая. Вот где свет!

Через неделю безумного, совершенно одичавшего, меня обнаружил Джексон. Хозяйка пришла за оплатой, но никак не могла попасть в дом. Запертая изнутри дверь тихой квартиры показалась ей дурным знаком. Это меня спасло. Стоя в подъезде, раз за разом упрямо набирая номер телефона, что значился на моих визитках, она добилась своего – заботливая переадресация доставила ее прямиком к Джексону.

Не прошло часа, квартира ожила. Я лежал на кровати с капельницей, под присмотром дружелюбного на вид доктора – бородатого дядьки с пухлыми детскими пальцами. Привезенная с фирмы уборщица громыхала стеклом, собирая по всей квартире бутылки в большие мусорные пакеты. У входной двери хозяйка квартиры, Джексон и пара молодцов в синих комбинезонах, что-то громко обсуждали, то и дело кивая на дыру в двери, туда, где еще недавно красовался мощный сейфовый замок.

К вечеру я был изрядно помят, но трезв, помыт, побрит, и звонил Петровне договариваться о завтрашней встрече – кажется, я знал, где искать любовь.

Назавтра, сидя в крошечном кабинете на Иванова, каждым словом набирая обороты, я входил в роль, выступая с продавленного стула, как с броневика:

– Единственно важное в жизни – духовный путь. Путь к Богу! Ну скажите, есть ли в этом мире другая любовь, кроме любви к Нему? К женщине? Нет. Женщина для меня – ничто и никто, даже не мужской девайс. Не вижу ни одной причины, чтоб умереть с какой-то телкой в один день. Почему? Только потому, что она хороша собой и качественно делает минет? Эскорт, развлечение, статус, быт – согласен, как исключение – гавань, куда во время шторма можно бросить якорь, пару раз, пока не пропало чувство новизны. И все. А Бог… Есть ли в мире кто-то, кто может помочь человеку оставаться собой, кроме Него? Есть ли в мире что-то важнее? Петровна, знаете, я готов продать душу дьяволу за то, чтоб найти дорогу к Богу!

Надеясь на неизгладимое впечатление от такой готовности к жертвам, в ожидании аплодисментов, я сделал паузу, но Петровна лишь холодно посмотрела поверх очков:

– Послушайте, Даниил, прежде чем продать душу дьяволу, нужно вначале ее иметь. Где она сейчас, Ваша душа?

Взглянула на часы, захлопнув тетрадь, в которой конспектировала мои россказни.

– Пора, через десять минут следующая встреча, нужно успеть покурить. А вы подумайте над моими словами, подумайте. Где она, Ваша душа?

Сказать, что я испытал шок, – не сказать ничего. Я был поражен, разбит. Просидел в машине час, выкурив две пачки сигарет.

Первый раз в жизни я проводил ревизию внутри себя, осторожно заглядывая в каждый уголок. Прощупывал миллиметр за миллиметром внутреннее пространство, пугаясь прохлады и безмолвия. Тысячи амбициозных, реактивных, заряженных злобой мыслей рождали импульс к действию, несколько телесных потребностей диктовали распорядок дня, но чем глубже я пробирался в своем исследовании, тем яснее понимал: в моей жизни не происходит ни одного колебания, вызванного движением души.

В конце концов, да черт ее знает, где она!

Моя душа.

Привет,

не знаю, что сказать тебе, все слова выцвели, стерлись, провалились в щель между днем и ночью. Времени нет, его подменили дрянной подделкой, ничто не тянется, ничто не спешит – пусто, еле терплю.

Спать, кажется, легче, но даже во сне нет покоя.

Шайка бритоголовых крепких мужчин готовится к отплытию из порта. Угловатые ржавые корабли скроены грубо, как их лица. Нужно убираться подобру-поздорову: женщина на корабле – к беде.

Выныриваю. За окном стальной цвет. Сколько я спала? Неизвестно. Что сейчас – утро или вечер? Закрывала глаза – был вечер и стальное плачущее небо. За окном – шум мокрых шин по асфальту. Скорее утро или день, заблудившийся в сером.

Мальчишка в рубашечке белой ручки ко мне тянет:

– Матушка, обними на дорожку.

– Куда ж ты, сыночка, собрался? Без сапог, без шапки. Ручки такие холодные. Побудь со мной, маленький.

Делаю шаг вперед, ни на шаг не приближаясь:

– Родной, куда ты?

Рубашка моя белая вся в крови, алыми маками – белые простыни, мокрая от слез подушка, ни встать, ни разогнуться, да и не надо.

– Миленький, стой! Куда? За тобой пойду.

Закрываю глаза, а лица не вспомнить, только макушка белобрысая, ангельские завитки.

– Я пошел, матушка, я пошел…

Не взял с собой. Господь, видимо, хочет еще чего-то от жизни моей. Может, просто не время, может, нет места мне среди ангельских завитков да белых, в пол, рубашек. Боюсь остаться в аду собственной ненависти – не думаю, не помню, не живу.

Через неделю сняла рубашку, собрала простыни – все в мусорку, никогда не отстирать. Отдала ключи хозяевам и уехала.

Напишу тебе, когда приеду куда-нибудь.

Твоя С.

Я был рад, что Принцесса куда-то испарилась. Даже никого не спрашивал. Не делал попыток найти и разузнать. Тема стала закрытой. Каждого, кто осмеливался упомянуть ее имя, посылал ко всем чертям. В соцсетях заблокировал аккаунты, удалил из друзей, телефонных контактов. Сотни фотографий поместил в архив и забыл пароль. Выкинул все вещи, которые напоминали о её существовании. Уничтожил все, что могло воскресить её образ.

Временами в пространстве повисали дурацкие паузы, которые я мысленно заполнял: «Принцесса сейчас сказала бы то.., или сделала это…». Но дальше мгновенной вспышки ностальгии это никуда не шло, я запрещал себе сожалеть. И сочувствовать. Харьков – большой город, в нем найдется место одной маленькой Принцессе. Мир – еще больше.

Изредка сердце иглой пронзал вопрос: как она выживет там, одна? Не давая боли завладеть собой, быстро прикладывал к ране лед, разбавленный хорошим виски. Мгновенно утешался первым же глотком: как-нибудь справится, мир не без добрых людей. В глубине души надеялся, что ко времени, когда жизнь вознамерится сожрать нежную куколку, она уже станет могущественной Королевой, как я и пророчил – Королевой крестьян, и на дубовом столе в ее беленой хате всегда будет свежий хлеб, яйца, молоко. В общем, с голоду не умрет.

Привет,

я в Киеве. Широко известная в узких кругах ведьма взялась учить меня, с каждым днем, с каждым словом отодвигая реальность все дальше. Или приближая? Не знаю. Запуталась. Мир расслоился, добавил к привычной картине пару слоев, и за деревьями стал виден лес. Надеюсь, что это лес. Не волнуйся, я еще отдаю себе отчет в том, что, вероятно, мой возбужденный возможностью заглянуть за мыслимый предел, ум, забавляется, играет в игры, и мне кажется, что я что-то вижу.

Не знаю, может ли мне что-то помочь, или кто-то? Хочется кричать, совершать безумные поступки, лишь бы услышали. Но нет. Вокруг, далеко-далеко, насколько хватает взгляда, ни души, пустыня. Сегодня особенно страшно: ведьма накликала недоброе, ледяным панцирем сковала душу, я перестала что-либо чувствовать и отчего-то решила, что он умер.

Не понимаю, где я.

Вообще, существую ли в реальном пространстве?

Порой, думается, давно нет. Я сплю и вижу сон о себе.

Только я не хочу так.

Хочу тепла, хочу к людям, а меня видят лишь духи и сумасшедшие.

Не понимаю, почему так темно? Казалось бы, по мере приближения к свету должно становиться светлее, теплее, но нет – здесь темно и холодно.

Искатели.

Мы – алчущие. Иисус сказал: блаженны будем, ибо насытимся. Не верь! В каждом искателе притаилась черная дыра, она всасывает свет. И нам темно. Выпиваем свет залпом, жадными глотками, только больше хочется пить.

Магический путь, на который возлагалось столько надежд, навел морок, околдовал, сбил с толку. Все смешалось – совсем не отличаю мир вымышленный, в котором есть место всему: тряпичным куклам, красным нитям, знакам, символам, от мира реального. Когда-то давно, похоже, в другой жизни, прочла: «символическое восприятие действительности – верный признак шизофрении».

Скажи, я одна живу в мире, где безумие называется магией?

Просила ведьму научить видеть реальность. Она усмехнулась: «Подожди, скоро будешь… хотеть чего-то другого».

Любовь.

Не могу без него, не могу, не могу, не могу… спать не могу, есть, дышать, быть.

Достала нитки, иголки, тряпочку льняную – куколку сшила маленькую, огромной схожести с ним. Смотала крепко-накрепко, по рукам-ногам красной нитью, к сердцу прижала и завыла, как над покойником – стонала, шептала, плакала – все-все куколке рассказывала. Куколка отвечала. Просила освободить. Я согласилась. Нити разрезала – лети милый, даже если без меня, все равно лети.

А огонь куда, тот, что внутри пожаром полыхает?

Что огонь? Куколку за пазуху сунула, она и грелась.

Господи, помоги мне, я сумасшедшая.

Твоя С.

Я снова бежал. Летел, ускоряясь, сломя голову, хотел доказать всему свету, а может, себе, что в этой жизни нет ничего важнее самовыражения и признания окружающими «самовыраженного Я». Наплевал на все, гнался на пределе сил за огненной птицей, одержимый жаждой поймать за хвост Славу. Пусть мир с его дурацкой душой летит в тартарары, мне все равно. И только Слава… ни о чем другом больше не хотел думать.

Мастерил лишь бы что, как чокнутый, изо дня в день, без устали растрачивая силы, деньги и фантазию. Превращал любое мероприятие в вопль, шумел на весь город в надежде разрушить невыносимую тишину. Раздираемый желанием отдать миру то, что поселилось внутри: я плодил пустоту. Обличая всех и каждого, орал во все горло: «Люди, вы пусты!», в надежде на бессмертие.

Почти не спал, жил на сигаретах и кофе. Идеальная щетина, стараниями лучших брадобреев, замершая на много лет в пределах трех миллиметров, отросла в лохматую нечесаную бороду. Дорогая одежда превратилась в заляпанные краской, протертые на локтях и коленях, обноски. Даже во время еды и сна я не снимал рабочих перчаток и, кажется, поселился в «Эпицентре», закупая материал. В коротких паузах между работой и работой проваливался, как в обморок, в сумеречное пространство сновидений. Первый раз, спутав явь с картинами другого мира, крепко испугался душевной болезни, а после привык.

В тревожных снах междумирья видел себя, соединенным прочными нитями с Гигантской Головой, что управляла каждым моим действием. Становился рупором чего-то большего, гораздо большего, чем все то, что мог себе представить. Повинуясь высшей силе, вещал с огромной сцены, и пораженная явлением толпа внизу, замерев, внимала каждому слову.

Идеи Гигантской Головы легко пробивали стену людского невежества, пользуя меня как бронебойное оружие. Купаясь в лучах величия небесного господина, наполняясь смыслом, значимостью, я ликовал, гудел, искрился, проводя через себя высоковольтное космическое электричество, но в тот же самый момент понимал, что сплю, и точно знал: когда проснусь, обнаружу лишь копию себя, плохую копию, застрявшую в дурной, чужой реальности. Просыпаясь, был уверен на сто процентов, что живу не свою жизнь.

Первым мероприятием, три года назад поставившим точку в моем отшельничестве, стала выставка «Семь эпизодов». Как тогда казалось, гениальная идея заключалась в том, что благодаря мне любой человек в городе получал возможность проявить себя, выразить уникальное содержание жизни, заслужив признание. Я построил огромный павильон, способный вместить тонны хендмейда. Во всех СМИ дал рекламу с призывом, чтобы люди приносили свое творчество.

Буквально через день после выхода объявления начался потоп: на обозначенный адрес пришли тысячи фотографий, рисунков, поделок, прочего рукодельного хлама. И только посетители на выставку не пришли. Десять дней с момента открытия до момента демонтажа павильон простоял пустой.

Вечером, накануне закрытия, я слонялся из угла в угол, больше не в силах осмысливать «Почему так?», способный только молча блуждать взглядом по уже изученным до мельчайших подробностей объектам «народного творчества». Остановился перекурить, как вдруг услышал за дверью голос уборщицы: «Лучше бы пошел деньги зарабатывать, а то мается ерундой…»

О том, сколько стоила выставка заработанных мной денег, эта неотесанная толстозадая чумичка даже не могла представить!

Несколько недель подряд, не прекращая, я вел мысленный диалог с уборщицей, каждый раз посылая ее куда подальше, но в день новой выставки пригласил снова мыть полы. Пусть полюбуется. Пусть все полюбуются на себя, все – сидящие за офисными столами, зарытые с головой в никчемную макулатуру, убогие, слепые кроты!

Выставка «Крот» проходила на заднем дворе Оперного и имела больший успех, чем провальные «Семь эпизодов». Вовочка талантливо играл роль: в деловом черном костюме, белой рубашке и галстуке, сидел за столом перед монитором, имитируя занятость – изображал обычный день обычного менеджера, а в это время на большом экране за его спиной, водрузив на плечо лопаты, шли не отличимые друг от друга кроты в бесконечном количестве повторов.

Народ посмышлёнее, прослеживая аналогию, хихикал, то и дело звучали фразы: «Да, так и есть – кроты!» Но, несмотря на наличие публики, потрясения общественных основ не случилось. «Постояли – разошлись», вот и весь комментарий о произведенном впечатлении.

Вечером, приняв на грудь изрядное количество коньяка, я сливал недовольство на головы свиты:

– Даже не можете понять всего отчаяния вашей жизни! Настолько тупы, что находите место веселью! Если бы кто-то из вас хоть на миг увидел свою жизнь так, как вижу ее я, просто пошел бы и вздернулся!

Свита в ответ деликатно хрустела орешками.

Глядя на них, я вдруг понял: достучаться до человека невозможно, великовозрастные дети лишь пугаются повышенной интонации, смысла все равно не понимают. Сколько развитых людей во всем Харькове – я один? Возможно. Хотя нет, точно! Я – один! Посланник другого мира! Мира любви. А здесь?.. Я не могу жить здесь, среди быдла. Я все вижу и все понимаю. Я – лучший, я – … кто?

Выставка «Кто я?», действительно, стала успешной.

Двадцать человек актеров и танцовщиц три месяца осваивали постановку, ходили на репетиции, по сути, мои проповеди. Мне не сразу удалось инфицировать их, внедрить идею не только в голову, а в сердце, так как это получалось у Гигантской Головы, но я все же старался. Ежедневно призывал коллектив на «партсобрание» и рассказывал, что нужно показать зрителям, сидящим в зале. Искал форму.

Увидеть они должны были следующее.

Не так давно ко мне пришло понимание – все люди в мире поделены по уровням развития: на первом обитает Человек-робот – биологический механизм, выполняющий заданные программы. Человек-скотч занимает второй этаж: все цепляет, склеивает – связи, дела, люди. На третьем Человек-автомобиль: вправо, влево – рулит куда хочет. Четвертый принадлежит Человеку-сущности: погрузился и обнаружил, что есть не только внешнее, но, к большому удивлению, внутреннее пространство. Пятый уровень облюбовал Человек-подарок: для всех, и все рады ему. Человек-монстр на шестом: естество, вылезшее наружу, живая природа. А дальше идет Человек – кто я? Что там на седьмом уровне – не ясно. Может – божественное, может – демоническое, а может что-то еще – я не понял. Наверное, не дорос.

Гигантская Голова по этому поводу молчала.

Размышлял об этом несколько недель, потом решил, что на седьмом уровне нахожусь я – вершина пирамиды человеческого сообщества, небесный агент, напрямую связанный нитями мироздания с Головой. Ее молчание по этому поводу расценил как согласие и приготовился стать медиумом, через которого божественное откровение беспрепятственно хлынет в зрительный зал.

Для постановки заказал великолепные костюмы, декорации, свет, и первый раз в жизни готовился сам выйти на сцену.

Сорок минут спектакля, пока актеры презентовали зрителям обитателей человеческого общежития, я стоял за кулисами, накинув на плечи расшитый звездами длинный плащ. Немного наивный костюм звездочета представлялся самым подходящим для предстоящей миссии. И вот музыка стихла, в темном зале повисла тишина. Надвинув капюшон на глаза, я вышел на сцену.

О Боже, сколько раз эта картина являлась мне в видениях! Переполненный зал, где с высокой сцены Гигантская Голова выносит человечеству вердикт. Неподвижно стоял в лучах прожекторов, посредине, и ждал ее появления.

Минута, две, три.

Ждал, но ничего не происходило. Напряжение росло, достигло в моей груди максимума. Не выдержав давления, на негнущихся ногах я подошел к краю сцены, и буквально рухнул на ступеньки, привалившись к стене. Я не стал рупором, что провозгласит людям истину. Вместо гласа небес – три минуты оглушительного молчания.

Внезапно раздались первые робкие хлопки, и вслед за ними, словно прорвало плотину, на меня обрушился шквал аплодисментов.

На следующий день в харьковских СМИ появились первые отклики: критики высоко оценили три минуты молчания в переполненном зале. Меня хвалили все: свита рукоплескала и пела оды, телефон бесконечно звонил, не успевая заряжаться, сыпал поздравлениями, давно забытые знакомые назначали встречи, а я все не мог прийти в себя – ходил, пораженный впечатлением от дерзкой задумки Гигантской Головы, был счастлив и горд, что не усомнился, не занялся отсебятиной, не провалил миссию. И только Джексон страдал. Сборы от выставки не вернули даже десятой части затрат на ее проведение.

После «Кто я?» началась череда побед: инсталляция «Пустыня выбора», выставка «Куклы», перфоманс «Ангел А», «Рулоны» и что-то еще, поменьше, всего даже не вспомнить. Концепции мероприятий я строгал молниеносно, словно получал факс, в мозгах будто вспыхивала лампочка, и через несколько часов передо мной лежал листок с подробно расписанной структурой новой художественной акции.

В то время все без исключения журналисты задавали мне один и тот же дурной вопрос: «Что хотел сказать автор?», и всегда мой ответ звучал так: «Ничего, я просто делаю то, что приходит». Расторопным писакам другого не оставалось, как самим наполнить «ничего» смыслами, каждым словом добавляя вес моей деятельности.

Благодарность Гигантской Голове я выразил постановкой «Цилиндры», нарядив в них не только участников постановки, но и всех зрителей, что пришли посмотреть выступление. В этот раз даже снизошел до ответа журналистам, рассказал о смысле происходящего: «Цилиндр напоминает человеку о том, что у него есть Голова». Расшифровывать комментарий не стал, не поймут, да и незачем, многослойность интерпретаций в современном искусстве еще никому не повредила. Пусть разгадывают, как могут, кто на что горазд.

В ночь после «Цилиндров» Гигантская Голова явилась, это я помнил четко, хотя сюжет сна полностью растворился лишь только открыл глаза, возможно, из-за тяжелого похмелья, и только единственная фраза: «Человеку нужна любовь» – забуксовавшим колесом крутилась в мозгах.