Всё, что я знаю о любви

– Ты не знаешь, что происходит, когда тебя нет рядом! Делаешь выводы из того дерьма, что я лью тебе в уши!

Она смутилась, будто уменьшилась в размере:

– Прости.

После этого случая мы не разговаривали несколько дней, даже встречаться взглядом не хотелось. Достаточно было мысленного касания, и я тут же проваливался в переживание неидеального себя, готового от скуки на подлость.

С Анной дела обстояли проще. Ей я не объяснял ничего, просто говорил:

– Потерпи, так надо.

Для Анны у меня изначально в рукаве пылился козырный туз – идея абсолютной второстепенности как показателя «истинной» Любви. Фантазия о покорной «настоящей» женщине, которая безусловно принимает мужчину, что бы он ни выдумывал, что бы с ним ни происходило. Не споря, не возражая, этакая Великая тень для Великой стены. И Анна растворялась, таяла, теряя собственные очертания, терпела любовниц, побои, унижения, Принцессу у себя в доме – Анна страстно желала, чтобы я верил в ее Любовь.

Свита напряженно ерзала у экрана, им чудилось, будто я снова первый в списке любимцев у Судьбы. Они наблюдали за моей жизнью с любопытством хомячков, жующих попкорн. Смотрели сериал.

А я, несмотря на «зрительский успех», переживал крах, не находя ответа на вопрос: зачем всё это нужно? Будто забыл, с чего началось, куда идет и чем должно окончиться. Кто мы друг другу? Для чего? И не находил слов.

Временами у меня даже возникало чувство, что Принцесса – наша с Анной избалованная дочь. Моментами испытывая настоящее родительское единодушие, мы с умилением наблюдали её дурачества, осуждали за импульсивность, охлаждали синхронным игнором лишнюю эмоциональность, злились от упрямства и вместе скучали, ожидая возвращения, когда Принцессе случалось уехать из дома на пару дней.

В состоянии душевных затмений меня посещали идеи возможного полигамного счастья, и я, как настоящий глава семьи, вывозил «своих девочек» гулять: пикник на природе, костер, холеные лошадки в загородном клубе, любопытная обветшалая Шаровка, фильм на огромном экране IMAX, уютные диваны в Панораме, выставки, кафе, театр, зоопарк, снова пикник, и дальше по кругу: девочкам моим – мороженое, девочкам моим – цветы.

Одним «семейным» пасмурным днем мы бродили по мощеным дорожкам фельдманского эко-парка. Принцесса все время презрительно фыркала, не разделяя радости блуждания по лабиринту клеток, до тех пор, пока не увидела в крошечном вольере недавно родившегося тигренка. Малыш тоже заметил ее, неуклюже ступая крепенькими лапами, сделал пару шагов навстречу. Замерев по разные стороны металлического ограждения, они не спеша, с интересом изучали друг друга.

Некоторое время я исподволь наблюдал за молчаливым диалогом, затем неслышно подкрался и подхватил ее на руки. Она взвизгнула, расхохоталась, прижалась нос к носу, лоб ко лбу, сказала:

– Рожу тебе сына. Тигренка. Чтобы как папа – тигр!

Вмиг опьяневший от счастья, я закружил ее в объятиях. И в тот же момент, понижая градус эмоций, отрезвляя, тело сковал страх, малодушное желание оглянуться: «Не видит ли Анна? Хоть бы нет!».

Давно забытое чувство запретной радости знакомо кольнуло сердце, я отчего-то вспомнил себя девятилетним пацаном.

…Маленький двор в каменном мешке из пятиэтажек. Деревянная горка, «грибок», песочница. Поздний вечер. Никто не гуляет. В такое время все уже по домам. Во дворе только я. Сижу на лавочке, жду мать, что рыщет по соседям в поисках загулявшего отца. Рассматриваю темное небо сквозь спутанную сеть голых осенних веток. Лохматые тени облаков – огромные серые птицы, едва заметные на темном фоне, свободные, опасные. Дворовый кот мягким бочком полирует ботинок: «Не боись, дружище, погладь животное». Матери долго нет. Свет в соседском окне на кухне слегка подсвечивает деревянную горку, «грибок», и вдруг на низком, недавно окрашенном ядовито-зеленым бортике песочницы я вижу… игрушечное ружье. Настоящее игрушечное ружье! Лежит, как огромный магнит. Притягивает к себе.

Сто бесконечных секунд на лавке под грохот сердца. Темный двор отчего-то прозрачный и ясный: не только движения – мысли мои на виду у сотни распахнутых глаз-окон. Голова кружится от желания. Котик-дружище смеется, позорит меня на ведь двор: «Мяууу!». Заметаю следы, нарезая круги вокруг горки, «грибка», песочницы. Креплюсь, запрещаю, храню достоинство и ухожу от греха подальше. Сдерживая шаг, забредаю в подъезд. Ступенька, ступенька, пролет, второй этаж и… пулей обратно. Хватаю ружье, сую за шиворот куртки. Бегу. Сумасшедший от радости.

В сарае темно, пахнет сырой соломой. И если не знать, где именно схрон, никогда не найдешь.

С этого дня все мои мысли столпились вокруг ружья: «Спохватился ли владелец? Видел ли меня кто? Не нашли ли его в соломе?». Каждую минуту готовился к разоблачению – малейший шорох за входной дверью, казалось, нес с собой неизбежное возмездие. Я был готов, я ждал.

Через пару недель, не выдержав напряжения, лишь только стемнело, пробрался в сарай. Наощупь отыскал ружье. Вытащил, отряхнул, погладил ствол, приложился прикладом к плечу и даже «застрелил» воображаемым выстрелом сидящую на ветке ворону. Сунул ружье обратно в солому, на прежнее место, и больше никогда в жизни к нему не возвращался…

Даже не знаю, почему мне вспомнилось это чертово ружье.

Ночью Принцесса пришла ко мне, не обращая внимания на спящую рядом Анну. Откинув в сторону одеяло, устроилась сверху. Я уловил тонкий, тревожный как осенний воздух после дождя, аромат ее духов. Закрыл глаза, позволив всему происходить, не контролируя, не управляя. И, наверное, первый раз с момента нашей встречи, страсть в моем сердце уступила место нежности.

Привет,

как объяснить тебе, что происходит? Где взять слова? Как дать почувствовать то же самое, что и я?

Понимаешь, с ним все не так. Все сложно-сложно и просто одновременно. Отсутствует контекст. Это упрощает и усложняет. Это «Люблю» без определенного места на координатной плоскости жизни. Без воплощения. Без будущего. Что с ним делать? Только бродить по улицам с потерянным видом, болеть от непризнания, хотеть, ждать – ну когда же, когда?

Его любовь – точка. Прямая жизни может пересечься с ней лишь раз. Но словно бы весь смысл, весь вкус ее собирается в этом мгновении. Хочешь еще. И начинаешь усилием воли сгибать прямую – ломать, выворачивать, лгать, и вот оно, опять пересечение, и опять единство, и опять жизнь. Раз за разом, пока однажды, почему-то взглянув со стороны (и как только получилось?), обнаружишь вместо прямой, направленной вдаль, линии – замкнутый круг. Маршрут – все круги ада плюс единственная остановка в крошечной точке невесомости – в мгновении любви.

И снова его руки, тело, родное до чувства «будто свое», настолько свое, что каждый раз удивляешься: как можно разлучиться? Страсть – печь, в которой переплавляются печали, тоска, тревога, все страхи, связанные с движением по окружной. Его голос: «Тише, тише, не спеши, дай почувствовать тебя. И в глаза смотри – хочу, чтоб ты видела, кто тебя трахает», – качественная анестезия, с помощью которой чуть позже вновь согнешь прямую.

Колея давно глубже, чем мой рост, и я совсем не вижу, есть ли что-то вне кольцевой. Мне страшно. Страшно и тяжело. Не знаю, стоит ли вся моя жизнь этих мгновений?

Пишу тебе, а в голове крутятся слова попсовой песенки: «вечность ради одного дня», отлично понимаю, о чем это. Обмениваю все свои дни, все, что мне досталось, не глядя, на еще одно мгновение с ним. И чувства не помещаются в слова.

когда проекции исчезают

остается только человек – настоящий, голый.

сразу виден объем – тень дает объем.

сплошной свет – плоско,

лист картона, а не человек.

впрочем, легкий материал (картон) – рекомендован для детского творчества.

он,

глаза – как небо (банальнейшее сравнение, но ведь так)

столько любви в этом небе,

притяжения, тепла,

но движение – оттолкнуть, оттолкнуть, закрыть… не сохранять.

у меня нет ответа – зачем закрыть?

хотя, чем помогают ответы?

ничем.

что делать снаружи, за дверью?

мне хочется клацать по клавиатуре.

в каждой строке – «всегда, никогда» – много раз.

бессмыслица сплошная.

«всегда» – не в моей власти,

«никогда» – я не держу обещаний

и не хочу «никогда».

плакать?

от слез быстрее ржавеют замки и петли.

ни извиняться,

ни каяться,

ни подстраиваться, ни ныть –

ничего не подходит для любви.

любые концепции,

по сути, лишь оправдания

того, что не случилось.

бывает.

но иногда любовь происходит,

без объяснений, вопреки объяснениям.

Скажи, ну в чем я не права?

Твоя С.

Вечером праздновали прошедший на «Ура» показ «Ангел А» в верхнем баре «Харьков Палас». Большая шумная компания привлекала к себе внимание не только персонала, но и холеных толстосумых посетителей. Шампанское не кончалось, от мужчин звучали витиеватые, подогретые хорошим виски, тосты, больше похожие на монологи о современном искусстве. Девочки радовали глаз лучшим женским состоянием – были веселые и пьяные. Только тоскующий по большим деньгам Джексон, не поднимая глаз от тарелки, вяло ковырял идеально прожаренный стейк. Сочился вместе с ним кровью, оплакивая потери фирмы от очередного убыточного мероприятия.

После «три раза по сто» я чувствовал к Джексону почти материнскую нежность и, во что бы то ни стало, желал, чтобы мой мальчик улыбался. Для этого поднял на ноги Принцессу: «Иди, поцелуй его, видишь, наш Джексон грустный сидит», слегка подтолкнул вперед, по-хозяйски хлопнув по бедру.

– Джексон, ау-у! Смотри! Да не в тарелку смотри, сюда! Скажи, хорошая девочка? Ноги красивые, грудь. Хочешь? Бери!

Джексон сидел, не шевелясь, словно не слышал, а потом, с опозданием в несколько секунд, встал, сгреб Принцессу в охапку, прильнув к губам.

Прошло минут сорок – сорок пять после того, как Джексон, закинув Принцессу на плечо, как первобытный охотник, скрылся за дверью. Во время их отсутствия веселье растворилось. Разморенные алкоголем тела еще шумели, но уже безвозвратно сбились, потеряв основной мотив. Стройная полифония обернулась какофонией, а я хотел продолжать – говорить о будущих успехах, общей обывательской тупости, рассуждать, что, скорее всего, идею, заложенную в перфоманс, поймут единицы, но, как ни старался отвлечься, разговор не клеился, мысли утекали вслед за парочкой, что полчаса назад вышла из-за стола.

К моменту их возвращения я успел попросить счет, рассчитаться, дозаказать вискаря и тщательно проверить содержимое трусиков молоденькой актриски. Перед ревизией она слегка покапризничала, как полагается порядочным шлюшкам, но быстро сдала крепость в обмен на обещание неба в алмазах, полета в космос и горячих оральных ласк.

Привет,

он попросил меня подняться, а потом толкнул к Джексону, сказав – на, мол, бери! А я даже не перестала улыбаться. Звучит, конечно, оправданием, но в этом блядском наряде, с огромным красным ртом, со мной что-то происходит – веду себя как блядь.

Уставший Джексон, весь вечер еле терпевший наше общество, вдруг сгреб меня в охапку медвежьими лапами и поцеловал. Если бы вместо поцелуя он зарыдал на глазах всего зала, в этом было бы меньше отчаяния.

Мы вышли на улицу, закурили. Он обязательно хотел, чтобы я обо всем знала. Говорил, говорил, говорил. Но мне знать не нужно. А потому, дождавшись паузы, лишь спросила:

– Если он так плох, зачем ты здесь?

Казалось, вопрос поставил Джексона в тупик. Он, постоянно сбиваясь, начал рассказывать что-то про отца, про детство, про мечты. Закончил:

– Поехали. Любой отель на выбор. Поехали.

Я обняла его, такого огромного, уязвимого.

– Спасибо, Джексон, не поеду. У меня ведь тоже есть мечты.

Когда вернулись, в баре от веселья не осталось и следа. Дэн хмурился, казалось, был чем-то недоволен. В гостинице, у стойки администратора, я впервые получила ключ от отдельного номера.

– Мы свободные люди, Принцесса, – прозвучал ответ на мое «Почему?».

Отодвигая меня от двери, как если бы он был незнакомцем, леденея взглядом, спросил: «В чем дело?». Моих ответов высыпалось сто-пятьсот – не выбрать главного. Заваленная ими, я молча сделала шаг в сторону, пропуская вперед пьяненькую, без конца хихикающую, актриску. Да, возможно, проблемы нет. Все желания обладать и принадлежать надуманны. Мы свободны делать что угодно. «Люблю» – не повод к жизни под диктовку. Но волнам ревности не объяснить – мол, шторм нам ни к чему.

Пол уходит из-под ног, соленая вода заливает лицо, я задыхаюсь, в отчаянии цепляюсь за слова «свободны», шепчу в телефон:

– Джексон, так говоришь, любой отель?

Пятнадцать минут ожидания под закрытой дверью. Пятнадцать вечных минут.

Ничего не вижу – мне страшно смотреть, не слышу, затыкаю уши – от тихого скрипа кровати можно оглохнуть. Теряю себя в происходящем, отключаю чувства, мозги. Забываю. Впадаю в беспамятство. Исчезаю. Черным цветом затираю все радужные пятна, все то, что делало меня мной, и жизнь моя сейчас – дурацкий фильм: чужая одежда, волосы, туфли не по размеру и не по размеру кровавый рот.

Если это свобода, скажи, отчего так больно?

Утром долго смотрюсь в зеркало. Долго-долго, так долго, что перестаю узнавать свое отражение. Кто это? Чьи это глаза? Отчего так пристально смотрят, отчего сжаты в тонкую нить губы, и две резких складки протянулись от носа к уголкам рта? Кто я? Приз? Игрок? Или всего лишь фишка, которую беспечный кто-то швырнул на стол в обмен на легкий холодок внутри от дозы адреналина, пока крутится колесо? Услышал: «Ставки сделаны, ставок больше нет», замер на несколько секунд, и, ничего не чувствуя, оставил фишку на столе – выиграло тринадцать черное. Слышишь, – тринадцать черное.

Адская игра – ни названия, ни правил. Погружение. Чем глубже, тем яснее инородность пространству, казалось бы, должно наоборот. Не получается раствориться. Не привыкнуть. Только расстаться, оставив оголенными нервы, порванными провода.

Затопленная слезами бессонная ночь, проведенная в усыпанной осколками яме иллюзий, с мамочкой Джексоном, сломала мои представления о мире свободной любви, сильно уменьшив в картине количество красного, количество жизни.

Скажи, есть ли свободная воля у человека?

Можешь не отвечать, я знаю.

У человека – есть!

Твоя С.

Отодвинул ее от двери, сказал: «Мы свободные люди. В чем дело?» Затолкал актрису в номер, швырнул на кровать и грубо выебал, не дав раздеться, речевкой отбивая ритм: «Мы. Все. Свободны. Мы. Все. Свободны. Мы. Все…». Юному дарованию, казалось, было плевать на весь сыр-бор, она увлеченно репетировала сцену бесконечного оргазма. Всё на пользу. В тот момент я хотел одного: чтоб та, что сейчас рыдает за дверью, стала свидетелем, зрителем выступления; чтоб утром, измученная катарсисом, цеплялась за мой рукав, заглядывая в глаза, повторяла: «Прости, прости меня, я всё поняла».

Не знаю, что там она должна была понять, за что вымаливать прощения. Мы все, конечно, свободны, можем делать, что хотим. Да, можем. Конечно. Только не она. Для нее за малейшим отступлением от воли режиссера, моей воли, будет следовать удар под дых, будет страшно, будут слезы, будет размазанная по щекам тушь.

Через час я заказал такси, объявив антракт в порно-шоу. Отправил бездарную кандидатку на главную роль домой и вызвал Анну, мне требовалось тепло.

Утром в коридоре под дверью никого не оказалось. Я постучал в номер напротив. Тишина. Постучал еще раз. Глухо. Купил в автомате кофе, вернулся, по дороге успев накрутить себя так, что собрался разнести к чертям долбанную дверь.

– Там нет никого, номер пустой, – опередила штурм горничная, толкая впереди себя тележку со стопками свежего белья.

Со слов дежурного администратора, «Девушка даже не заходила туда», как только я скрылся с дамой в номере, она вернула ключи, вытерла с лица черные полосы, ушла в неизвестном направлении.

Ну, слава Богу, размазанная тушь была, значит, есть надежда и на все остальное. К стойке подошла свежая, отдохнувшая Анна, от которой в эту ночь требовался только сон у меня на плече. Мы поехали завтракать.

Принцесса зашла в кафе, как ни в чем не бывало, сев с нами за столик. Со вчерашнего вечера мое зажатое в кулак сердце расслабилось, тихонько заурчало как хороший поршевский мотор.

Никак не комментируя ни ее отсутствие, ни приезд, буднично сделал заказ – три одинаковых завтрака: яичница с беконом плюс американо. Не успел официант сделать пары шагов от столика, Принцесса окликнула его: «Стойте, один завтрак отмените, пожалуйста, только эспрессо». Взбудораженная чем-то, она барабанила пальцами по столу, скручивала салфетку, словно пеленала слова, что просились наружу. Принесли кофе. Мне надоело наблюдать:

– Говори уже, что там у тебя? – спросил, мысленно суфлируя ее текст: «Прости меня, прости, я всё поняла».

Не добавив сахара, торопясь залить кипятком что-то внутри, она сделала глоток:

– Сначала поешь, чтоб не испортить аппетит.

– Не испортишь. Тебе ведь нужно сказать. А мне, ты знаешь, все равно.

Дрогнувшей рукой поставила на стол чашку и подозвала официанта:

– Рассчитайте, пожалуйста. Отдельный счет.

Ну, началось! Сто раз наблюдал подобную сцену: невесть откуда берется искра, из-за которой случается взрыв. И сто раз видел последствия: через пару часов, оглушенная, растерянная, она стучит в мою дверь. Сто раз из ста после слов «Да пошел ты», я слышал: «Прости».

И она ушла. Бросила на стол купюру, не дожидаясь счета, ушла.

Главное – выдержать паузу, не взять за руку, не сказать «Стой!», лишь равнодушно ответить: «Делай, что хочешь», и тогда она наверняка захочет вернуться.

Сто раз из ста.

В тишине пустого кафе мы с Анной поели, выпили по второй чашке эспрессо, продолжая молча сидеть в ожидании непонятно чего, пока я не попросил счет.

Сказать, что я не понимал, что происходит, означало бы соврать. Игры в «дурачка» – всего лишь игры. Для завершения игры нужно немного: капля смелости, чтоб дать всему настоящие имена. Произнести их вслух и мгновенно увидеть правду. Я видел каждую рану, знал все, что причиняло ей боль. Все. Знал. Просто не мог остановиться. Швырялся ею как беспечный ребенок, не задумываясь, бросает в песке надоевшую игрушку. Только, в отличие от меня, ребенок чист и наивен, в его действии нет умысла, лишь новый интерес, затмивший прежнюю игру. Я же нарочно, напоказ, с гордостью владельца всякий раз равнодушно отходил в сторону, уверенный на сто процентов: никуда не денется, моя.

Пробираясь наощупь в терновых зарослях созданной мною реальности, она шла, по-настоящему, – до крови, до мяса раздирая нежную кожу о шипы. Беззащитная в своей любви. Страх за нее мятным холодком навсегда поселился у меня внутри, но в то же время именно он подпитывал азарт, рождал непреодолимое любопытство – чем все закончится? Это, черт возьми, очень, очень, очень кайфовая игра: «Что будет, если..?». Фантастический, незабываемый квест – нырнуть в собственную бездну, шагнуть туда без надежды выбраться живым.

И она ушла. Оставила записку, прижатую дворниками к лобовому стеклу «Фабии», ушла. Всего две строчки:

Надоело.

Я хочу быть.

Привет,

все вокруг пропитано ядом повсеместной психологизации, и я легко блуждаю в трех соснах – максимально облегченных философских концепциях, адаптированных для массового пользования. Любой кухонный психолог сможет без труда поставить мне диагноз: «Стокгольмский синдром», жертва полюбила своего насильника. В этом есть правда. Не могу быть с ним, зная эту правду, но знаю и другое, знаю наверняка: люди срастаются своими ранами.

В детстве, лет в пять, родители сделали мне бесценный подарок. Буднично, как бы между прочим, сунули в руки драгоценность – свободу, и с головой ушли в болото семейных дрязг. Свобода – мечта революционеров, философов и поэтов. Долгоиграющая пластинка, фруктовая карамель, солнечный зайчик. Свобода. Когда тебе пять, и ты одиноко бредешь в музыкалку, блеск драгоценности с названием «Cвобода» не виден. Только тяжесть.

Для того, чтобы познать, чтоб оценить свободу, требуется прочный фундамент – полная несвобода. В детском возрасте – абсолютная зависимость от мамы с папой: от теплой постельки, застеленной свежим бельем, от выглаженной маечки, утренней кашки с маслицем, сказки на ночь, перехода через дорогу за ручку. На свободу нужно откуда-то выбираться. Если свобода дается как нечто обыденное, не выросшее из благодатной почвы зависимости, это тяжкое испытание. В таком случае человек обрастает крючками искусственных несвобод, цепляясь намертво ими за всех и вся, при каждом движении отрываясь с мясом, получая глубокие рваные раны, которые долго заживают, постоянно воспаляются, и ноют на погоду всю жизнь.

Всю жизнь я хотела избавиться от свободы как от жвачки, прилипшей к подошве, как от навязчивой глупой песенки, что вгрызается в мозг на целый день, лишая покоя; как от камня на шее. Сочувствовала тем, кто ищет ее, кто за нее борется, недоумевала: что за дурное желание – оторваться? Всё грезила о встрече. Мечтала о Нем – единственном. Хотела принять, раствориться, жить Им, дышать, чтобы сказал: «Моя, и все теперь будет по-моему!». Сбылось. С Даниилом я получила то, что так долго искала – абсолютную несвободу, зависимость на все сто. Казалось бы, вот оно, наслаждайся! Не вышло.

Вдруг оказалось, что в клетке, в крепкой, удобной клетке, по команде хозяина птицы не поют. Ах, как банально и общеизвестно – не поют.

А я всегда думала – вранье.

Твоя С.

Сказать о ней – шикарная красотка? Вовсе нет. Обыкновенной внешности и талантов. Всех-то достоинств – одно: Принцесса. Я бесконечно прикладывал к ней трафарет, – скрупулезно составленный «список требований к идеальной женщине», и каждый раз видел одно и то же: напротив большинства пунктов красовалось жирное, категоричное «нет». Но однозначно подытоживая вычисления – «не подходит», лишь острее чувствовал ее.

В подобных раздумьях два дня колесил по городу. Совершенно не понимая, что со мной происходит. Сам себя утешал – мол, она ни при чем, и я просто катаюсь от скуки, и сам себя разоблачал, наблюдая, как пристально сканирую каждый метр пространства, ищу ее и очень надеюсь на встречу.

К вечеру второго дня, когда в домах зажгли свет, наконец-то увидел знакомый силуэт, как в раме, в большом окне новой кондитерской на Сумской. Сердце захлебнулось радостью, ёкнуло и, перестало ныть. Изо всех сил сохраняя спокойствие, преодолевая желание бросить машину тут же, посреди дороги, через квартал нашел место для парковки. Щелкнул сигнализацией и неторопливо направился в сторону кафе: не иначе праздно гуляющий турист, что слоняется вечером без дела, пялясь в сверкающие витрины центральной улицы города.

Перед тем как войти, некоторое время наблюдал, как она расслабленно сидит, облокотившись на низкую спинку дивана, по-свойски положив ноги на соседний стул, с любопытством рассматривает посетителей кафе и тянет через соломинку коктейль. Я сосчитал до пяти, сделал глубокий вдох-выдох и открыл дверь. Уверенно, на ватных ногах подошел к столику:

– Привет, Принцесса.

Выражение ее лица не поменялось, она продолжала рассматривать посетителей, только теперь сквозь меня, ничего не отвечая. Делала это настолько уверенно, что на какой-то миг я засомневался в реальности происходящего. Вдруг это просто галлюцинация, вызванная желанием встречи? Поздоровался еще раз:

– Привет, Принцесса. Можно присесть?

В ответ – все та же тишина, я мгновенно вскипел, схватил ее за руку:

– Вставай, мы уходим.

Освобождаясь, дернула плечом:

– Да пошел ты…

Неожиданно для себя я размахнулся и влепил ей звонкую оплеуху.

Тут же, в ответ, ледяная крошка из бокала с коктейлем, врезалась мне в лицо. Я еще раз размахнулся, она по-кошачьи ловко увернулась, вскочила на ноги, вцепилась мне в волосы. Едва успел схватить ее за горло, прежде чем в маленьких кулачках остались клочья волос. В бешенстве сжал тонкую шею сильнее. Воздух в помещении стал горячим. Прикрыв глаза, я пытался успокоить сердце, что билось со всей дури о грудную клетку. Сквозь сердечный набат еле услышал тоненький сип, открыл глаза и встретил ее испуганный взгляд. Тотчас ослабил хватку. Она жадно задышала.

Посетители кафе замерли, ожидая продолжения спектакля.

Переведя дух, чувствуя, как под большим пальцем пульсирует венка, приказал:

– Ты сейчас молча идешь со мной.

Только моргнула в знак согласия. Я медленно разжал пальцы, перехватил ее запястье, мы вышли на улицу.