Тишина говорит

– Её защищали? Или изолировали?

– От чего? – спросила Катя.

– Может, от себя. Может, от других. А может – чтобы она не увидела слишком много.

Алёна провела пальцем по фотографии.

– Они знали, что однажды она вспомнит. И знали, что кто-то найдёт. Всё. Как мы.

Влад взглянул на часы.

– Мы близко. Я чувствую. Но кто-то всё ещё опережает нас на шаг. Кто-то чистит, кто-то подменяет, кто-то наблюдает.

Катя села, взяла карандаш.

– Я не знаю, как вы, а я записываю это как сюжет для сериала. Потому что если не буду шутить – взорвусь.

Алёна улыбнулась.

– А я, кажется, знаю, с чего всё началось.

Они оба обернулись к ней.

– С чего?

– С обещания. Кто-то пообещал Агате, что она будет в безопасности. Что ей поверят. А потом – не сдержал. И всё, что мы находим, – это её путь к тому, чтобы обещание всё же было выполнено.

Катя посмотрела на фото.

– А теперь… оно на нас?

Алёна кивнула.

– Теперь – да.

Потом – адрес. Подвальное помещение на Васильевском острове. Завуалированное как «клуб историко-психологического наследия». На деле – встреча старых фигур. Оставшихся в тени.Влад получил сообщение поздно вечером. Сначала – одно слово: «Собираются.»

– Их пятеро, – сказал он Алёне. – Я проверил: Артемьев, Ларин, два бывших координатора, и ещё один. Имя пока неясно. Скорее всего, кто-то новый. Или… старый, но из-за кадра.

– Что обсуждают?

– Утечку. Нас. Агату.

Катя сидела, скрестив руки, и напряжённо жевала конец карандаша.

– Они соберутся, чтобы решить, как закрыть всё?

– Возможно. Или чтобы понять, насколько поздно они спохватились.

Алёна встала.

– Я больше не хочу быть наблюдателем.

– Ты и не была, – сказал Влад.

– Но теперь я хочу быть тем, кто говорит громко. Они рассчитывали, что всё останется в кулуарах. Что мы устанем, испугаемся, забудем. Но мы дошли. И если они не признаются – я буду говорить за них.

Влад внимательно посмотрел на неё.

– Что ты хочешь сделать?

– Публичное заявление. На слушании по делу архивов фонда «Этос». У них будет возможность отвергнуть, спорить, юлить. Но я назову имена. Я назову Агату. И тех, кто был рядом. Я скажу вслух то, что они прятали между строк.

Катя замерла.

– Это опасно.

– Всё, что мы делали – опасно.

Разрешение на участие в слушании в качестве свидетеля-источника.Влад ничего не сказал, только достал из ящика лист и поставил печать.

– Тогда ты не одна, – сказал он.

– Нет. Но говорить буду я.

Катя встала.

– И я буду рядом. Пусть кто-нибудь попробует прервать тебя – я брошу в него микрофон. Или пресс-карту. Что будет под рукой.

Все трое рассмеялись. Первый раз за долгое время – легко.

Но в этих смешках уже звучал финал главы. Смешок – как отсчёт.

Зал слушаний был вычищен до стерильности – светлые стены, ровные стулья, стеклянный стол. По ту сторону – комиссионеры, сотрудники министерства, несколько журналистов. И камеры. Камеры, которые наконец смотрели на то, что десятилетиями прятали.

Алёна сидела в первом ряду. В руках – стопка листов. Но говорить она собиралась без них.

Влад – за её спиной. Катя – сбоку, с телефоном, включённым в режиме диктофона. Никто из них не знал, что будет дальше. Но знали: молчать – уже не выход.

Когда ведущий заседания назвал её имя, Алёна встала. Прошла вперёд. Стала у микрофона. На неё смотрели десятки глаз.

Она вдохнула – и начала:

– Я не следователь. Я не учёный. Я не юрист. Я – библиотекарь. И я верю в силу слов. В силу документов. В силу памяти.

– Последние несколько месяцев я читала дневник. Не роман. Не выдумку. Дневник девочки, которую хотели забыть. Девочки, чьё имя не вписывали в списки, но за которой следили. Не для защиты – для контроля.

Она подняла взгляд.

– Я не буду сейчас называть имена. Потому что их и так знают те, кто должен знать. Я хочу назвать другое.

– Я хочу назвать – молчание.

– Молчание, которое прятали за отчётами. За «работой с травмой». За «методиками».

– Это молчание делало детей цифрами. Делало родителей тенями. Делало нас – забывчивыми.

И один человек – оказался тем, кто не испугался. Кто вспомнил.– Но один дневник – оказался голосом. И одна библиотека – оказалась уликой.

Она сделала паузу.

– Я не говорю ради мести. Я говорю ради возвращения имён. Не только Агаты. Но и тех, кто был рядом. Кто ушёл. Кто остался.

Она опустила голос:

Но когда звучит голос – его уже не вернуть назад в тишину.– Когда исчезает человек – исчезает правда. Когда исчезает имя – исчезает история.

Алёна сделала шаг назад. Комиссия молчала. Кто-то шептался. Кто-то писал. Кто-то… просто слушал.

И вдруг, с заднего ряда, поднялся человек. Пожилой. Тот, кого никто не ждал.

– Простите, – сказал он.

Голоса стихли.

– Простите. Я… должен.

Он подошёл к микрофону. Встал рядом с Алёной. Его голос был хриплый, но чёткий.

Мы знали. Мы писали. Мы хранили.– Моё имя – Дмитрий Леонидович Белов. Я был в комиссии «Сектора М». И да. Всё, что она говорит – правда.

Он достал бумагу. Положил перед комиссией.

Их нельзя больше скрывать.– Это список. Настоящий. Не из отчёта. А из внутреннего досье. В нём – не только цифры. В нём – имена.

Он посмотрел на Алёну.

– Спасибо, что напомнили, что мы – не боги. И что даже забытые девочки могут вернуть память. Словом.

Он вышел из зала. Медленно. Под взглядами. Но не прячась.

Влад встал. Катя всхлипнула, но сразу вытерла слезу и буркнула:

– Я знала, что это будет красиво. По-страшному красиво.

Алёна смотрела в зал.

И знала: это не конец.

К тем, кто боялся.Это был первый визит – к ним.

Теперь – они должны были говорить.

Глава 7 Архивы говорят

С того момента, как Дмитрий Белов произнёс свои слова в зале слушаний, всё изменилось. Не в масштабах страны – пока. Но в границах одного круга, который десятилетиями казался непроницаемым, пошли трещины. Что-то дрогнуло. И это «что-то» было не просто памятью. Это было – сопротивлением молчанию.

На следующий день Влад получил вызов от Следственного комитета – не допрос, а просьба предоставить материалы, касающиеся дела «4192», включая те, что нашли в архиве. Формулировка была обтекаемой, но тон – иной. Не угрожающий. Заинтересованный.

– Они наконец признали, что дело живое, – сказал Влад, держа в руках уведомление. – И что мы не просто копаем в песочнице.

Алёна в это время сидела за старым столом в архивном отделе библиотеки. Перед ней – та самая книга, которую принесла Мария Петровна. Рядом – ксерокопии из закрытого фонда. Она сверяла фразы, строчки, символы. Искала пульс, который проходил через все записи.

– Они говорят, – прошептала она.

– Кто? – спросила Катя, заглянув через плечо.

– Архивы. Не буквами. Не словами. Структурой. Повторением. Нарастающим напряжением. Это не просто документы. Это – зашифрованная речь. И если знать, где искать, они говорят громко.

Катя вздрогнула.

– Это как когда в фильме показывают, как стена начинает шептать, и ты понимаешь: вот сейчас начнётся.

– Уже началось, – тихо ответила Алёна.

Катя отложила свою камеру, которой давно перестала снимать. Теперь она больше слушала, чем фиксировала. И в этой тишине библиотеки, среди старых книг, чувствовала: архивы действительно говорят. Не как призраки. Как свидетели.

– Смотри, – сказала Алёна, перелистывая страницы. – В записях Ольги Дмитриевны, которые передала Мария Петровна, есть повторяющийся мотив – "код внутреннего согласия".

– Звучит как название секты, – пробормотала Катя.

– Это термин из внутренней документации. Означал момент, когда ребёнок принимал систему как норму. Не под давлением. А после «адаптации».

– А если не принимал?

– Тогда он переходил в "группу наблюдения".

– То есть… за ним следили, пока не сломается?

– Или пока не начнёт сопротивляться. Тогда его выносили из программы. Иногда – в прямом смысле.

Катя выпрямилась:

– Ты хочешь сказать, что дети, которые "исчезали", – это не только сбежавшие?

– Нет. Это те, кого списали. Иногда – физически. Иногда – юридически. Их как будто переставали учитывать.

Влад вошёл в зал, держа в руках новую папку.

– Только что получил от прокурора. То, что Белов передал, стало поводом для повторного запроса в Министерство образования. И знаешь что?

– Что? – не оборачиваясь, спросила Алёна.

А в списке… твоя фамилия.– В одном из фондов они нашли картотеку, закрытую с 1997 года. Ставилась под гриф «служебно-оценочный мониторинг». Внутри – карты детей, не прошедших программу.

Алёна подняла глаза.

– Моя?

Влад кивнул.

Рекомендация: «Исключить. Наблюдать удалённо.»– В списке: "Власова А.Е. – чувствительна к системной оценке. Наблюдается неустойчивость восприятия авторитетной модели. Потенциальный источник отклонения."

Катя хмыкнула:

– Красиво. Почти как «враг системы». А ты всего лишь читала слишком много книг.

Алёна взяла лист. Её руки не дрожали. Она читала – и будто смотрела на другого человека. Ту, которую они пытались описать. Но не поняли.

– Значит, я была у них под прицелом. Ещё в школе. Они просто не рискнули взять. Потому что я не подходила.

– Ты не подходила под формат. А теперь ты – разгадка, – тихо сказал Влад.

Катя вдруг вспомнила:

– А если всё, что мы нашли, – не финал, а порог?

– К чему? – спросил Влад.

Алёна отложила лист.

– К вопросу, кто и зачем создал эту систему. Не в 90-х. Раньше. Это не просто методика. Это – идеология, адаптированная под новое время.

Катя прижала руки к груди.

– Ты хочешь сказать, что архивы говорят… и о начале?

– Да, – ответила Алёна. – И мне кажется, мы почти слышим первый голос.

Поздним вечером, когда библиотека опустела и даже охранник ушёл греть чай, Алёна перелистывала подшивку старого журнала: «Психология личности и формирование воли. 1972–1978». Издание давно снято с публичного доступа. Статьи в нём были странными, местами – тревожными. Словно писались не для коллег, а для кого-то за пределами научного круга.

С.К.На одной из последних страниц, в разделе «Редакционная колонка», она нашла текст. Без названия. Без анонса. Только инициалы внизу -

**«Если мы хотим сформировать устойчивую личность, способную к безусловной лояльности, нам придётся начинать не с дисциплины. А с травмы.

А пустота – пространство, в которое можно вложить нужное.Травма делает пустоту.

Не насилием. Не криком. А тишиной.

Там, где ребёнок перестаёт быть собой, он становится тем, кого можно направить.

Тогда он не будет сопротивляться.Главное – чтобы он не знал, что с ним что-то сделали.

Он будет считать это выбором.»**

Алёна перечитывала абзацы снова и снова. Это не было исследованием. Это было признанием. Или даже манифестом. И подпись – С.К. – была ей знакома.

Она открыла дневник Агаты, нашла место, где упоминался некий «куратор С.», приходивший в лагерь только по выходным. Агата писала:

«У него было тихое лицо. Он говорил, что у боли есть цель. И что я особенная. А потом забирал у других то, что мне не давали – возможность остаться собой.»

Катя, сидевшая неподалёку, подняла голову от телефона:

– Нашла?

Я видела его в отчётах. В заметках. В письмах между Вересовой и Ермаковым. Он никогда не был основным. Но всегда рядом.– Нашла. Подпись – С.К.

– Кто он?

– Думаю… основатель. Или хотя бы – голос, с которого всё началось.

– А что означает С.К.?

Влад, вошедший, услышал последние слова. Он положил на стол папку.

– Сергей Константинов. Старший научный сотрудник, 60-е годы. До сих пор числится в пенсионной базе, но ни одного фото в открытом доступе. Только схема связей. И знаешь, что в ней?

– Что?

– Он – преподаватель Ермакова. Его научный руководитель. Он же курировал одну из первых закрытых школ-интернатов, где проводили ранние тесты на "моделирование волевых реакций".

Алёна прошептала:

– Значит, он был первым. Он не просто писал. Он говорил первое слово.

Катя встала и прошлась по комнате.

– Если он жив, мы должны его найти.

– А если нет – мы должны найти его слова, – сказала Алёна.

Влад посмотрел на них обоих.

– Тогда завтра выезжаем. Архив Академии наук, старый корпус. Там должна быть рукопись. Не учтённая, но сохранившаяся – по слухам, это единственный текст, где С.К. прямо описал суть «чистой педагогической матрицы».

– А если это всё – легенда?

– Тогда мы вернёмся к началу. Потому что архивы говорят, если задать правильный вопрос.

Здание старого корпуса Академии наук напоминало корабль-призрак: высокие потолки, окна, затянутые пыльной плёнкой, запах времени и чернил. Доступ к архиву выдали быстро – благодаря запросу от Влада и его недавнему участию в слушаниях. Но предупредили:

– Часть материалов нельзя выносить. Нельзя фотографировать. Нельзя даже копировать. Только чтение. Под запись.

Алёна прошла за массивную деревянную дверь с бронзовой табличкой: «Сектор V: особые фонды. Рукописи. Ретроспектива.»

Там – стол, одинокая лампа и архивист в очках, молчаливый, как тень.

– Вам нужна рукопись С.К.? – спросил он. – У нас она значится как «Тетрадь 4. Образовательная утопия. Неизданное.»

Тетрадь вынесли из сейфа. Тёмно-зелёная, потертая. Обвязанная шнурком.

Алёна открыла. Почерк – чёткий, мужской. Ни одной помарки.

Если ты создашь коридор, в котором ребёнок всегда будет выбирать из трёх дверей, но за каждой дверью будет то же самое – он будет считать, что выбрал.**«Идеальная система воспитания не требует власти. Она требует архитектуры.

А когда он вырастет, он будет строить такие же коридоры для других.

В этом – сила.

В этом – стабильность.

Любовь создаёт сбой.»**А любовь? Она мешает.

Алёна остановилась. Перевела дыхание.

Следующая страница была другой. Написана другим почерком – с нажимом, нервно. Почти как исповедь.

Мне говорили, что я должен быть примером. Что боль – это урок. Что когда мама плачет, это не потому что ей плохо, а потому что ей дают шанс.**«Меня звали Тимофей. Мне было семь.

И меня перестали звать.А потом я перестал верить.

Чтобы кто-то знал, что я был.»**И тогда я начал писать.

Подпись: Т.К.

Алёна замерла.

– Тимофей… Кравец?

Она вытащила блокнот. Проверила список.

– Он есть. Один из «экспериментальных учеников». Потом исчез. Родители «передали опеку».

Влад, стоявший за дверью, заметил её реакцию:

– Что?

– Внутри этой тетради – не только теория. Это… личный дневник одного из первых детей. И он противоречит всему, что писал С.К. Его страницы оставили специально. Возможно – кто-то внутри. Тот, кто не согласился.

– Значит, у программы был свидетель с самого начала.

– И его имя сохранили не ради памяти. Ради предостережения. Как сбой. Как призрак системы.

Катя, подключившаяся по видеосвязи, услышала и произнесла:

– Получается, архивы не просто говорят. Они отвечают. Когда мы готовы слушать.

Алёна не сразу поняла, что с текстом что-то не так. Только спустя полчаса чтения, когда в дневнике Тимофея начали повторяться фразы – одни и те же, но в разной последовательности, – она заметила:

– Это не хронология. Это… цикл. Повторы с изменениями. Сдвиг контекста. Он писал, как будто в спирали.

Влад взглянул на страницы:

– Или пытался спрятать смысл, оставив подсказки. Чтобы его не вычеркнули.

Катя на видеосвязи подсказала:

– Попробуй проследить слова, которые он повторяет чаще всего. Мог закодировать через начальные буквы.

Алёна взяла лист бумаги и стала выписывать:

Тень, дверь, девочка, тетрадь, зеркало, не говори, пуговица, имя.

Она остановилась.

– Пуговица?

Катя переспросила:

– Что?

«Когда уводили девочку, на полу осталась пуговица. Она блестела. Я поднял её. Потом потерял. А потом она вернулась в карман моей куртки.»– Он упоминает пуговицу как символ. В нескольких местах.

– Он пишет, что её увели?

Алёна кивнула.

– Да. Через «дверь, которой не было утром». Это не метафора. Он видел, как девочку вывели через закрытый проход. Осталась только пуговица.

Влад нахмурился:

– Есть дата?

– Нет прямой. Но есть косвенные указания. Весна. Седьмой год обучения. И в другом фрагменте – упоминается, что «новый президент сказал по телевизору, что у нас будет порядок».

– Это 2000 год, – сказал Влад. – И если Тимофею семь, он родился в 1993. А девочке – на вид меньше.

Алёна пролистала назад. Нашла:

«У неё были короткие волосы и лицо, как у птицы. Смотрела, как будто знала, что идёт туда, куда никто не вернётся. Её звали Агата. Я слышал, как куратор сказал: "Агата в дверь".»

Катя застыла.

– Подожди… В 2000 году?

– Да, – ответила Алёна.

– Но… по официальным документам, Агата родилась в 1998. И в программу попала в 2005.

Алёна закрыла тетрадь.

Агата могла быть там раньше, но её перевели в другой список. Или спрятали. Возможно, потому что уже тогда она помнила слишком много.– Тогда вопрос: что такое "программа"?

Влад медленно прошёлся вдоль полки.

Значит, кто-то уже тогда знал, что из неё может получиться не «объект», а носитель памяти.– Вывод один. Если Тимофей действительно видел её – значит, её история началась раньше, чем мы думали.

Катя тихо произнесла:

– А пуговица?

– Она пишет о ней в дневнике, – подтвердила Алёна. – «Я потеряла что-то важное, и это напомнило мне, что я всё ещё здесь. Как будто через это – меня держат на связи».

– Тогда мы знаем, как символ передаётся. Не файлы. Не кассеты. А вещи. Носители. Пуговица – не просто пуговица. Это метка. След.

Алёна закрыла тетрадь.

– Архив не просто говорит. Он соединяет.

Уже в машине, по пути обратно с архива, Влад получил сообщение с защищённого канала. Доступ к рассекреченному делу С.К.– получен. Условие – просмотр только на территории архива Следственного комитета. Не копировать. Не выносить.

– Это крайний уровень допуска, – сказал он. – Но мы близко.

«С.К. – внутренние записки. Только просмотр. Не сканировать.»На следующее утро они втроём оказались в здании с толстыми стенами и камерами, следящими даже за тем, как ты держишь ручку. В сопровождении сотрудника их проводили в изолированную комнату, выдали перчатки, протокол и одну папку – тёмно-синюю, с грифом:

Влад открыл.

«Фотография перед отъездом. 1992. Архив под контролем.»Внутри – всего пять документов. Первый – фото. Сергей Константинов: сухой мужчина с пронизывающим взглядом, одетый в строгое пальто. Подпись:

– Уехал… – пробормотала Алёна.

Дальше след теряется. Есть неподтверждённые сведения, что он умер в 1996, но тело не найдено. И что часть его архива осталась в России.– Да, – подтвердил Влад. – Сначала в Чехословакию, потом – в Австрию.

Следующие документы были странными: отрывки рукописей, фрагменты лекций. Но последняя страница – письмо. Написано от руки, другим почерком, но вложено в его папку. Подписи нет. Только фраза:

«От первого голоса – тем, кто услышит.»

Текст был коротким:

Но система – не человек. Она живёт сама. Её не создают – её запускают.**«Вы ищете виноватых. Я понимаю. Я тоже когда-то искал.

Я сказал когда-то, что травма – путь. Я ошибался.

Травма – не дорога. Это зыбь, в которой тонет выбор.

И если вы это читаете – значит, кто-то всё же услышал.

Тогда, пожалуйста, не разрушайте только стены. Разрушьте коридор, в котором человек не чувствует выхода.

Там начинается подчинение.

Там – начинается конец.»**

Катя выдохнула:

– Это… завещание?

– Это попытка искупить, – ответила Алёна. – Или хотя бы предупредить.

Влад перевернул страницу. На обороте – рисунок. Схема. Коридор. И в нём – двери. А за каждой из трёх дверей – один и тот же символ: ромб, перечёркнутый.

– Всё та же метка, – сказала Алёна. – Как у Агаты. Как в документах.

Катя встала, прошлась по комнате.

– Значит, всё, что мы видим – вариации одного сценария? И дети, и кураторы, и даже мы?

– Не совсем, – Влад указал на текст. – Он говорит о тех, кто вышел из коридора. Кто увидел, что двери – одинаковые. Кто начал слушать.

Алёна положила письмо в защитную обложку.

– Тогда мы и есть его адресаты. "Тем, кто услышит". Потому что мы начали слушать – архивы. Не только бумагу. Но то, что сквозь неё шепчет.

Катя прошептала:

– А если кто-то ещё услышит?

Влад усмехнулся.

– Тогда система начнёт трещать.

Когда Алёна вернулась в библиотеку, было почти девять вечера. Катя уехала по делам, Влад остался оформлять рапорт. В читальном зале горела только одна лампа. Было тихо. Даже слишком.

Она шла вдоль полок, проверяя книги. Это стало привычкой: не просто следить за порядком, а прислушиваться. К запахам, к пыли, к следам. К намёкам, которые оставляет тишина.

И вдруг остановилась.

На стеллаже №17, в разделе «Социальная психология», стояла книга, которую Алёна давно считала утерянной. Её не было в базе. Каталог отмечал статус: «Пропала. 2009». Но вот она – «Человек в закрытых системах. Избранные тексты».

– Ты откуда? – прошептала Алёна.

Она взяла книгу. Она была тёплая, как будто только что поставлена на полку. Страницы – чистые. Кроме одной. В середине.

Внутри – записка. Белый лист, чёткий почерк. Без подписи. Но она знала, чей он.

Но теперь я говорю.**«Ты услышала. Я – нет.

Где лестница идёт вниз, но ведёт вверх.Встреча. Один раз. Без посредников. Там, где начинается город и кончается вода.

Всё.»**Завтра. Восемнадцать ноль-ноль. Я покажу.

Алёна почувствовала, как по спине пробежал холод.

«Где лестница идёт вниз, но ведёт вверх…»Она сжала лист, прочитала снова.

– Подземный переход? Нет. Это образ. Что-то большее.

Она схватила карту города. Пальцы перебирали места, пока не остановились.

– Старый маяк на Финском заливе. Там, где когда-то был причал. Сейчас – заброшено. Под маяком – винтовая лестница. Старая. Уходит вниз, но потом… выходит наружу, на платформу.

Катя дозвонилась через пару минут.

– Ты всё в библиотеке?

– Да. Я нашла записку.

– Опять?

– Не опять. Эта – как финальный вызов. От неё.

– Агата?

– Она назначила встречу.

– Где?

– Маяк. Завтра в шесть.

– Ты пойдёшь?

Да.

– Влад знает?

– Пока нет. Но узнает. Я не скрываю. Но должна быть одна. Так написано.

Катя замолчала.

– Тогда я буду в машине. В трёх кварталах. Просто… чтобы не было только ты одна в мире.

Алёна улыбнулась. Тихо.

– Спасибо.

Она положила книгу обратно. В то же место. Точно.

– Пусть тень знает, что мы её тоже читаем.

Утро следующего дня было тревожно спокойным. Ни звонков, ни новостей. Только ожидание.

Агата.Алёна сидела у окна, в её руках – блокнот, в который она раньше записывала заметки по книгам. Сегодня там не было ни одной цитаты. Только одно слово, выведенное аккуратно:

– Ты уверена? – спросил Влад. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, руки скрещены.

– Да.

– Она может не прийти. Может привести кого-то. Может исчезнуть снова.

– Или может рассказать правду, которую никто, кроме неё, не знает.

– Ты ведь понимаешь, что я обязан быть рядом?

– Будь рядом, но не рядом. Она просила: без посредников.

Он сжал губы, потом кивнул.

– Хорошо. Но Катя будет в машине. Я тоже. На расстоянии. Ты просто скажи одно слово – и мы влетим.

– Я не скажу.

– Почему?

– Потому что я хочу услышать. До конца. Даже если это больно.

В пять сорок она вышла. Погода сменилась: небо затянулось серыми облаками, от залива тянуло солью и ветром.

Катя ждала в старом автомобиле на улице за три квартала. Маяк был виден как силуэт – тёмный, одинокий, будто забытый. Под ним – спиральная лестница, ведущая вниз. Туда и направилась Алёна.

На скамье – женщина.Она шагала медленно. Каждая ступенька отзывалась внутри. Лестница шла вниз, холодная, сырая. Но внизу – свет. Маленькое пространство, залитое жёлтым электрическим сиянием.

Сидела спокойно, руки на коленях. Волосы короткие. Лицо – то самое. Более взрослое. Более уставшее. Более настоящее.

Агата.

Они посмотрели друг на друга.

– Ты пришла, – сказала Агата. Голос – ровный, тихий, как в записях.

– Я читала. Искала. Слушала.

Агата кивнула.

Теперь – услышь меня.– Ты слышала архивы.

Алёна не садилась. Просто стояла. Слушала.

Я оставляла знаки. Потому что понимала: однажды кто-то дойдёт.– Я не хочу быть делом. Или следствием. Или «фигурой из программы». Я – человек. Я была ребёнком. Я помнила. И когда они пытались стереть – я писала. Иногда – на бумаге. Иногда – в голове.