Бремя несправедливости

Если же говорить о Лувиньи, то он изменился меньше, чем Шале. Унаследовав от родственника графский титул, он не стал ни влиятельнее, ни заметно богаче. Он был все таким же достаточно осторожным и практичным, не бедным, но и не богатым дворянином, любезным с друзьями и сдержанным с малознакомыми людьми. И Филиппу показалось, что обладание титулом не сделало Лувиньи более счастливым, скорее наоборот. Появилась в нем какая-то едва видимая новая забота или цель, стремление повысить свой статус при дворе и в обществе. Шато-Рено показалось даже, что Лувиньи завидует Шале и его положению, чего раньше совершенно не было заметно. Он с восторгом говорил о должности Анри, говорил, что мечтал бы занять любое место в Доме короля. С Филиппом он рассуждал об этом, как о само собой разумеющемся, естественном и понятном желании любого нормального и разумного человека. А Шато-Рено в это время пытался понять, кто же из них двоих более нормальный и разумный, но к определенному выводу не пришел. Должно быть, выводы делать было еще рано.

Что касается женитьбы, то Шале с честью и мужеством выдержал осаду своей матери, которая отказалась от этого проекта и прекратила войну. А сердце самого Анри все никак не могло залечить кровоточащую рану, нанесенную прекрасной Марией де Монбазон. В том, что Шале страдает из-за своего сердца почти искренне, у Шато-Рено было мало сомнений; Филипп представил каково это – почти каждый день видеть при дворе объект своей страсти в качестве жены самого влиятельного при этом дворе человека. И правда не позавидуешь. Впрочем, беспокоиться о том, что Анри вызовет Люиня на дуэль из-за его жены, не представлялось нужным: во-первых, Шале не настолько сумасброден, а во-вторых, на все вызовы д`Альбера де Люиня, не славящегося, мягко говоря, храбростью, всегда отвечали его братья. Так что большого смысла в подобном поединке все-равно не было бы…

Шале с пылом и в подробностях посвятил «отставшего от жизни» Шато-Рено в последние события и скандалы при дворе. По всему было видно, что теперь это и есть его жизнь, и Филипп проявил деликатность, терпеливо выслушивая придворные новости и сплетни, которые его оставляли абсолютно равнодушными. Только одна новость вызвала какое-то грустное, печальное щемление в сердце. Не сильное, впрочем, и не долгое. Шале рассказал о Шарлотте де Монморанси, жене принца Конде. Она по-прежнему разделяла с супругом его заточение в Венсенском замке, за эти годы успела родить двух мертвых детей, а теперь вот, по слухам, снова была беременной.

Филипп вспомнил эту женщину, стоявшую когда-то перед ним на коленях, ее признания и слезы… Ее неожиданные чувства к нему, быть может мимолетные, быть может всего лишь каприз, были так сильны и так откровенно и страстно высказаны, что потрясли Шато-Рено. Он и сам в тот миг уже был готов признаться, что любит ее… В тот раз она казалась ему несчастной и ее было жалко до боли. Его сердце разрывалось, мучилось от ее страданий, от того, что он не может избавить ее от них… Но тогда у него была Адель… Теперь у него не было ничего. И сердце, томительно сжавшись на несколько секунд, снова размеренно и холодно стучало. Остались только тихая жалость, искреннее желание, чтобы она нашла свое счастье и горечь от уверенности, что этого не произойдет.

Другой визит Шато-Рено нанес барону д`Аркиану. После возвращения из Венеции Филипп не посещал его. Просто не хотел. Не мог. Не из-за того даже, что барон лукавил с ним в последнюю их встречу – то, чем они оба занимались и не подразумевало восторженного раскрытия своих карт, здесь обиды на барона быть не могло. Просто тогда все было еще слишком свежо. И казнь Николя, и смерть его друзей… Теперь он готов был рассказать все д`Аркиану.

Барон спустя год со дня их последней встречи стал еще сентиментальней и растроганней. Откуда-то он уже знал о смерти Николя. Видимо, венецианская секретная служба тогда смогла арестовать не всех… Шато-Рено смотрел на барона и в который раз удивлялся, каким разным может быть этот человек, но теперь Филипп понимал, что д`Аркиан несомненно искренен и когда он с упоением вспоминает дни молодости, и когда с дрожью в голосе говорит об отце и Николя, и когда по его щекам текут старческие слезы. Он мог чего-то не договорить, о чем-то умолчать, но вот его чувства и эмоции при этом совершенно не были поддельными. И в этот их разговор барон д`Аркиан вызывал умиление своей трогательной заботой о Шато-Рено, а потом вдруг стал серьезен и спокоен, и, как показалось Филиппу, даже величественным:

– А ты, мой мальчик? Ты готов занять место своих благородных отца и брата?

Шато-Рено не ответил сразу. Он задумался по-настоящему, заглянул в самого себя: снова одни и те же вопросы… В несколько секунд в голове промелькнуло множество мыслей, мыслей о себе прежде всего, о том, кто он есть, в чем его долг, чего он хочет от жизни, в конце концов. Занять место отца и брата, посвятить их делу и свою жизнь – разве не об этом он мечтал еще не так давно? Или не мечтал?.. Но стать похожим на отца, быть достойным его – этого он хотел, точно. А что же сейчас?

– Был готов, господин барон, – грустно ответил Шато-Рено. – Два года назад я был бы с вами, не задумываясь.

– Что же мешает тебе сейчас?

– Не хочу ничего скрывать от вас… Так получилось, что я выбрал тот же путь, что и отец, и Николя… Но я принес присягу другим… другому…

– Я знаю, о ком ты говоришь, мой мальчик… – расстроенно произнес барон. – Но ты ведь больше не служишь этому монаху, не так ли?

– Я и сам не знаю… служу я или нет. Вероятно, уйдя со службы или прервав ее, я все-равно ощущаю потребность быть ее частью. Частью ее интересов, ее людей… Я не могу предать ее, понимаете? Перед единоверцами и всем, что дорого было моему отцу я ощущаю свой долг… но я… я теперь не могу, простите.

– Всему тому, что ты чувствуешь есть название. Это верность, мой мальчик. В этом смысле ты весь в отца. К сожалению.

– Почему к сожалению?

– Потому что однажды тебе придется делать выбор. Между своей верой и обязательствами, между верностью и долгом. Когда твоя служба заставит тебя выбирать между нею и нами, тебе будет трудно и плохо… И время этого выбора уже недалеко.

***

И еще одно место посетил Шато-Рено за те два дня, что довелось ему провести в Париже. Скромная могильная плита с выбитой надписью: «Адель Фламель», а рядом могила еще более строгая – деда девушки… Он не мог не посетить это место. Плохо, что Филипп не сумел найти лилий ни в одной оранжерее, ему пришлось принести другие цветы… Пусть. Она любила все цветы…

Филиппу хотелось ей много рассказать о себе, о своей жизни, он проговаривал слова, которые хотел, чтобы она услышала. Он думал просить у нее прощения, что не смог стать счастливым… Нет, стать смог, не смог быть им… Хотел говорить много – столько всего накопилось несказанного… Хотел, но не смог. И в этот раз он снова ничего не сказал ей…

Шато-Рено вернулся в Париж и понял, что ждет уже предстоящую поездку с нетерпением – было так грустно, что надежда была только на дорогу. Все эти парижские визиты к знакомым – словно путешествия в прошлое, словно порожденные магией некроманта видения давно покинувших его личный мир душ. Они не смогли возбудить в его воспоминаниях тепла, лишь явственнее дали понять, что прошлое ушло, его не воскресить, и мир его изменился навсегда. И только мертвые остались в его мире такими же, как раньше… Возможно, много живее тех, что продолжают жить.

Теперь он хотел дела. Очень хотел. Он готов был отдаться этому делу полностью, отдать ему все силы, какие у него остались. Шато-Рено надеялся, что сможет найти в нем что-то старое или новое – неважно. Найти хоть что-нибудь, чтобы не думать о том, что он в свои двадцать два года дважды вдовец, что он не смеет больше любить, потому что его любовь несет смерть…

Он выполнит просьбу де Фонтиса. И сделает все на совесть. Но сделает это для себя. Чтобы снова научиться жить. Вряд ли любить, но хотя бы жить. И этого будет много.

Глава 5 Нужный человек

За окном герцогского дворца был не сад с фонтанами, не ухоженный парк и даже не мощеная городская площадь. За окном была стройка. Огромная церковь, которая строилась уже не одно столетие, все никак не могла принять законченный вид. Да и как бы дело могло двигаться быстрее, когда давно уж не было в Миланском герцогстве ни Висконти, ни Сфорца5, а были лишь назначаемые испанскими королями правители, у которых величие Милана, разумеется, никогда не стояло на первом месте.

Рождались и умирали архитекторы и художники, посвящавшие свои жизни этому строительству, богатые купцы и банкиры перед отправлением в мир иной продолжали жертвовать на храм, грозных герцогов уже сто лет как сменили надменные испанские губернаторы, а кафедральный собор Рождества Девы Марии все так же стоял в лесах, и никто не брался предположить, сколько еще столетий пройдет, прежде чем он будет закончен.

Совсем недавно сменивший маркиза Виллафранка новый губернатор Милана герцог Ферия – тридцатилетний высокий черноволосый мужчина, несколько склонный к полноте, со взглядом острым и непростым – отвлекся от созерцания стройки, на которой за несколько недель его пребывания в Милане не изменилось ровным счетом ничего, и повернулся к человеку, смиренно ожидающему его герцогского внимания.

Человек этот был лет на пять старше Ферии, тоже высокий, но худощавый, с вытянутым лицом и широким лбом. В отличие от герцогских модных усов и бородки его борода, хоть и аккуратно подровненная, была окладистой. И одежда его была строгой, черной, резко контрастирующей с роскошным одеянием герцога. А вот взгляд его, совсем как у губернатора, был таким же проницательным и глубоким. Джакомо Робустелли, так звали этого худощавого человека, увидев, что герцог оторвал наконец свой взгляд от окна, счел нужным еще раз поклониться.

– Вас, господин Робустелли, – протяжно начал губернатор, – рекомендовал мне ваш родственник, господин Рудольф фон Планта. Он сказал, что с нашим делом вы справитесь лучше многих других.

Робустелли вновь поклонился, внимательно глядя на герцога. О деле он, разумеется, знал, но предпочитал все услышать именно от Ферии.

– Расскажите о себе, для начала, – предложил герцог с приветливой, простодушной улыбкой, которая однако же совершенно не ввела в заблуждение его гостя.

– Я, ваша светлость, родился в Грозотто. Это в Вальтеллине…

– И ваши родители, верные католики, были, кажется, крупными землевладельцами в той местности…

– Да, ваша светлость… – немного удивился такой осведомленности Робустелли и продолжил: – По семейной традиции я уехал учиться в университет в…

– Где вы стали доктором права, не так ли? Продолжайте, пожалуйста.

– Да… Потом я служил у герцога Савойского… – еще больше смутился Робустелли.

– Но перед этим вы женились. На племяннице Рудольфа фон Планта?

– Совершенно верно, ваша светлость… Вам все известно обо мне…

– Да нет же, – снова улыбнулся Ферия, – мне об этом рассказал сам Планта, когда рекомендовал вас. Но чем же вы занимались у Карла Иммануила?

– Я был у герцога Савойского на военной службе, – осторожно начал Робустелли, – участвовал в его походах…

– В оккупации Монкальво и осаде Альбы, – продолжил губернатор. – В Монкальво вы проявили себя, не так ли?

– Как сказать, ваша светлость… – осведомленность герцога уже начинала пугать. – Ничего особенного я не совершил… Не подвиг какой, просто…

– Просто вы сделали так, что в Монкальво начался бунт, и город пал с минимальными затратами для Карла Иммануила, я так это понимаю. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

– Я… я участвовал в этом…

– Да не смущайтесь вы так, господин Робустелли! – снова попытался сыграть доброжелательность герцог Ферия. – А известно мне все это потому, что не мог же я не поинтересоваться человеком, которому отводиться такая роль в нашем деле, ведь так? Вот я и порасспросил немного вашего родственника. Всего лишь. А что касается вашего участия в боевых действиях на стороне противника Испании, то это и вовсе не повод испытывать неловкость! Вы служили верно, и это главное.

– Вы правы, ваша светлость, я всегда служил верно.

– И вы были верны своей семье и своим убеждениям… За что и пострадали?

– Мои страдания за веру можно считать ничтожными, если сравнивать с другими, ваша светлость… И Рудольфа, и Помпео фон Планта казнили бы, если бы они не успели скрыться, а я, можно сказать, и не пострадал вовсе.

– И все же этот позорный суд в Тузисе… так называемый суд, приговорил вас к изгнанию?

– Все верно, ваша светлость. Я легко отделался.

– Еще и штраф? Кажется, три тысячи дукатов?

– Цена свободы…

– Да, цена свободы… – задумчиво кивнул головой герцог. – И, разумеется, вы хотели бы вернуться в Вальтеллину, не так ли?

– Чтобы меня казнили?

– Вернуться не изгнанником, человеком вне закона, а вернуться победителем, хозяином. Хотите вы этого?

– Хочу, – спокойно ответил Робустелли, глядя в глаза герцога.

– Если хотите, то все так и будет. Три тысячи дукатов – компенсацию за вашу свободу – вы получите сейчас же. А средства на остальное будут вам передаваться регулярно. Уверен, что со своей задачей вы справитесь, ну а сроки…

– Ваша светлость, а что за задача стоит передо мной?

– Не пытайтесь меня убедить, что не понимаете. Вы человек умный и опытный… У нас с вами могут быть разные цели и разное видение будущего, но кое-в-чем они совпадают. Будем исходить из этого.

– Мои цели вам известны, ваша светлость, они просты. Да, я хочу вернуться в Вальтеллину, на землю моих предков, на законном основании. Для этого я готов служить и воевать. Во всех смыслах. Но чтобы знать границы мне порученного, и чтобы мои цели не мешали вашим, я тоже хотел бы их знать…

Герцог Ферия ответил не сразу. Он даже заглянул снова в окно – убедиться, что на спящей стройке ничего не происходит. Потом, глядя своим тяжелым взглядом прямо в глаза Робустелли, медленно произнес:

– Мы можем смириться с тем, что Вальтеллина не будет принадлежать Испании. Мы можем удовлетвориться ее независимостью… Мы можем даже согласиться, что она останется во владении Трех лиг… Но нам нужно главное – беспрепятственное сообщение с Тиролем. Если это будет обеспечено – цели Испании… мои цели будут достигнуты. Все остальное на ваш откуп. И способы достижения этого тоже. Как видите, у вас самое широкое поле для маневра. Вы удовлетворены?

– Полностью, ваша светлость, – поклонился Робустелли.

– У вас остались связи с Вальтеллиной? Что там сейчас происходит?

– У меня там много друзей. Я получаю сведения из долины… Ситуация там, в общем-то, благоприятствует нашим целям… Нарастает глухое недовольство католической общины, но ситуация под контролем властей.

– Недовольство чем именно? Присутствием еретиков в долине?

– Я бы сказал по-другому… Видите ли, ваша светлость, люди привыкли к тому, что рядом с ними живут протестанты. Семьи знакомы, общаются… Это же соседи… Уже много десятилетий… Вызывает недовольство, скорее, откровенная поддержка протестантов властями Трех лиг в ущерб интересам католиков. Ну а последние гонения подлили, разумеется, масла в огонь.

– Вы имеете в виду мученическую смерть того священника…

– Николо Руска. Его звали Николо Руска, ваша светлость. Это был известный и добродетельный человек, он всеми силами боролся с ересью, возвращая заблудших… А после своей трагической гибели стал для католиков Вальтеллины почти святым.

– Его именем удобно будет воспользоваться.

– Да, полагаю, он и после смерти послужит делу… которому был верен при жизни.

– Как вы думаете, кто вам будет противостоять в вашей миссии?

– Помимо властей Трех лиг, вы имеете в виду, ваша светлость?

– Естественно.

– В Вальтеллине переплетаются интересы многих держав… Наиболее активна там Венецианская республика, что и понятно. И у нее там есть на кого опереться, к сожалению. Представляется, что Франция сейчас потеряла интерес к Вальтеллине и Ретии, хочется надеяться, что мешать нам не будет… Но вообще-то Франция – главная проблема, как не крути. Протестантские кантоны Швейцарии внушают определенные опасения, ведь у них с Тремя лигами союзный договор… Ну, и сами протестанты, разумеется. Герцог Савойский, думаю, останется нейтральным, папская курия втихомолку будет нам помогать, а протестантам Империи сейчас не до нас.

– Что ж, господин Робустелли, я вижу, господа Планта не ошиблись, рекомендуя мне вас. И я согласен с вами в оценке наших противников. Что касается Франции… вопрос с ней остается открытым. Францией придется заниматься серьезно. У меня есть друг, маркиз де Мирабель. Прекрасный дипломат, думаю, он поможет нам в этом вопросе. А сейчас предлагаю обсудить ближайшие задачи и ваше видение, как к ним приступить. А заодно и сроки, ресурсы, и все остальное…

***

Выпал легкий снежок и тут же растаял. А потом пошел дождик. Противный, зимний. Небольшое поле за виллой Мирабелло пропиталось сыростью, покрылось лужами в которых оставляли круги мелкие колючие капли. Было холодно и мерзко.

Человек двадцать, закутанных в плащи, в обвисших шляпах стояли под просторным навесом рядом с сараем с сеном. На первый взгляд трудно было понять, что это за люди и чего им здесь нужно в такую погоду. Когда на улице так пакостно, то лучше сидеть где-нибудь в тепле, за кружкой вина и заедать его куском мяса, если деньги есть, разумеется. Можно еще и с девицей в обнимку, благо в Милане таких веселых заведений полно. Как и везде. А эти… Странные какие-то…

У троих, прятавшихся от дождя людей, в руках были мушкеты. Можно было бы подумать, что это солдаты, но уж больно они не похожи были на солдат. Впрочем, солдаты теперь были такие, что и эти сошли бы… Тем более, что их предводитель – еще молодой, лет не больше тридцати, тоже промокший, но с видом все-равно бравым и даже шляпой не такой обвисшей – скомандовал:

– Остаемся здесь! Будем учиться заряжать и стрелять из мушкетов!

– Но господин Палетти, – возразил один из его подчиненных – молодой парень с кривоватым лицом и щербатым ртом, – все промокло… Как стрелять-то?

– У кого отсырел порох или фитиль, тот будет наказан, – холодно ответил офицер. – Я предупреждал, это ваша забота.

Солдаты послушно приступили к подготовке трех мушкетов к стрельбе. Делали они это явно не в первый раз, но все-равно неуклюже и долго. Двое «добровольцев» (в том числе и тот кривой парень) по приказу Палетти соорудили из палок и досок что-то вроде мишени и, выйдя под дождь, установили все это шагах в пятнадцати от навеса.

Наконец начали стрелять. После первого выстрела стрелявший солдат, откинутый отдачей, не удержал мушкет на сошке, тот соскочил с нее и упал на землю. Второй так и не смог зажечь фитиль, а третий, видимо, пожалел пороха или часть его отсырела, потому что выстрел получился совсем каким-то неубедительным, хилым, так что не понятно было, а произошел ли он вообще.

Новые партии стрелков обращались с оружием примерно так же успешно, и после двух десятков выстрелов их командиром было зафиксировано всего два попадания в мишень. Он грустно окинул взглядом свое воинство, махнул рукой и устало произнес:

– Хватит… Возвращаемся.

Хоть дождь и кончился, и стало как будто даже теплее, но у офицера явно пропало на сегодня желание учить своих горе-солдат стрельбе, и он повел их по тропинке в большой кирпичный дом с внутренним двором и галерей на втором этаже по всему его периметру.

Во дворе тоже шли занятия, только по бою на рапирах. Руководивший ими офицер взглянул на вновь пришедших и весело спросил:

– Ну что, Палетти? Как твои стрелки?

Но Палетти только махнул рукой, глядя на дерущихся солдат своего коллеги. И то сказать, здесь дело шло гораздо лучше, чем со стрельбой. Некоторые бойцы были явно не новички во владении холодным оружием и демонстрировали вполне приличные навыки, но большинство, все же, не могло показать высокого мастерства.

Во дворе появился слуга и, почтительно поклонившись двум офицерам, произнес:

– Господа, господин капитан ждет вас.

На втором этаже в комнате, украшенной старыми, тяжелыми гобеленами уже стояли трое человек, внимательно глядя на четвертого, мерно выхаживающего перед горящим камином. Увидев двоих вошедших, он произнес:

– Итак, каковы успехи, господа?

– Это полный сброд, господин Робустелли… – ответил один из стоявших перед ним – немолодой бывалого вида вояка со шрамом на шее.

– Называйте меня капитаном все же… – поморщился Робустелли.

– Извините, господин капитан. Но я много видел уродов в своей жизни, а эти переплюнули их всех. Я не знаю, как сделать из них настоящих солдат.

– Совсем настоящих и не надо, – улыбнулся Робустелли. – Им не нужно уметь строиться в колонны и шеренги и вести бой с испанской терцией. Достаточно, чтобы они просто владели оружием и научились понимать команды. Но понимать точно, и выполнять любые.

– И все же, господин капитан, – вступил в разговор Палетти, – мы ведь хотим получить солдат, а не шайку разбойников, не так ли?

– Да, разумеется…

– Из этой сволочи солдат не получится.

– Да где же взять других, дорогой Палетти, – мягко произнес Робустелли. – Это сейчас редкий товар, всех достойных расхватали на войну… Да ведь и солдаты, господа, – это всегда отбросы, если честно. Разве бывают другие? Я сам служил в армии и видел, что там за люди… Тем более я вас не тороплю. Воспитывайте своих сволочей… И превращайте их в людей. Приглядитесь к самым способным, можете сделать их своими помощниками. Нам придется набирать еще людей – тех, что есть слишком мало… В перспективе это будут несколько рот.

– Если вам нужны хорошие бойцы, то можно нанять швейцарцев… – произнес еще один офицер. – Их и учить ничему не нужно.

– Нет, швейцарцы не подойдут. И вообще не должно быть никаких протестантов и иностранцев тоже. Мне нужны только католики-итальянцы, даже больше того – ломбардцы… Ладно, господа, скоро у вас будет еще больше работы. Но ведь вам за нее хорошо платят, не так ли? На сегодня все, господа, я вас больше не задерживаю. А у меня сейчас дела.

Еще несколько часов офицеры пытались муштровать своих солдат, но потом устали все и разошлись по казармам и комнатам. Только Палетти задумчиво смотрел на двор, облокотившись о перила галереи, и как будто чего-то ждал.

Несколько конюхов вывели четырех лошадей во двор и на троих тут же вскочили люди в черных плащах, при шпагах точно, но, возможно, и не только при них. Палетти внимательно смотрел на этих людей, а когда увидел выходящего во двор Робустелли, сам быстро спустился вниз.

– Господин капитан, – обратился к командиру Палетти, – на два слова.

– Да, Палетти, что вы хотите?

– Отойдемте в сторону, господин капитан…

Когда они остались наедине в дальнем углу двора Палетти негромко произнес:

– Я слышал, на вас недавно было покушение, господин капитан…

– Это так, – спокойно произнес Робустелли. – В меня стреляли по дороге. Из-за кустов. Очевидно, местные разбойники. Теперь, как видите, я езжу с охраной.

Робустелли улыбнулся в темноте и кивком головы показал на трех всадников.

– Это не поможет, господин капитан, – покачал головой Палетти, – вас все-равно убьют.

– Вот как? – Робустелли мгновенно стал серьезным и внимательным. – С чего это вы решили?

– С того, господин капитан, что стреляли в вас не обыкновенные разбойники. И с того, что в следующий раз у них вполне может получиться.

– Откуда вам это известно? – настороженно спросил Робустелли. – Отвечайте, Палетти!

– Об этом не трудно догадаться, господин капитан. Ведь мы здесь создаем маленькую армию. Полагаю, не для участия в крестном ходе на Пасху. У вас есть серьезные враги – это и идиоту понятно. А выстрелы из-за кустов совсем не разбойничий почерк. Значит, в вас стреляли ваши враги и, следовательно, будут пробовать убить вас еще раз.

– Допустим… – задумчиво произнес Робустелли. – А почему это у них должно получиться?

– Да тут бы и у ребенка получилось. Вы, господин капитан, выезжаете отсюда всегда в одно время и едете в Милан одной и той же дорой. Вероятнее, чтобы покушаться на вас было удобней? Почему вы не меняете время и маршрут?

– Я как-то не подумал об этом… Я, если честно, на самом деле принял тех… за разбойников. Но вы меня убедили. И я благодарен вам… Послушайте! Вы определенно имели дело с… нечто подобным, так? Но вы говорили, что служили в Неаполе и в Венеции, так что же…

– Я еще служил во Франции, господин капитан, – смущенно опустил голову Палетти. – Но я предпочитаю об этом не распространяться.

– Вот как? Почему?

– Я служил у господина Кончини, маршала д`Анкра. Слышали про такого?

– Кто же не слышал!

– Я служил… как бы это сказать… я занимался его охраной. Я два года охранял их сиятельство…

– Но его все же убили.

– Его казнили. По приказу короля. Это не одно и то же, охрана здесь была бессильна. Потом мне пришлось покинуть Францию… сами понимаете. Приходится теперь зарабатывать на кусок хлеба своей шпагой.