Бремя несправедливости

Руска остался один. Мысли в голове были какими-то вязкими и тягучими, переходили с одного на другое, он не мог сосредоточиться ни на чем подолгу. То он вспоминал свою учебу в Милане, то свое детство в Бедано. В голове вдруг ясно промелькнула картина, как он ведет за руку своего брата Бортоломео, а тот капризничает и упирается… А сейчас брат тоже служит, в Монтаньи… Это же рядом с Сондрио, неужели и его арестуют?.. Но перед глазами уже пролетало видение его дома и его церкви, совсем размытые образы прихожан… Потом он даже заснул, но спал недолго. Боль стала привычной и в голове опять одна за другой заметались воспоминания. Руска то впадал в сон, то просыпался и уже перестал отличать сновидения от воспоминаний. Они слились в один медленный поток, меняя друг друга и переплетаясь меж собой.

Скоро ему стало холодно и его начало трясти. Хотя прошлой ночью лежать на мягкой свежей соломе ему было тепло… А сегодня не помогало даже толстое шерстяное покрывало, заботливо оставленное для него тюремщиками. Руска с трудом пошевелился и нащупал рядом еще одно такое же. Накрыл себя вторым одеялом и стало теплее… Одеял этих не было вчера… Видимо, они знали, что ему станет холодно этой ночью и специально их положили.

Руска согрелся и даже убрал одно покрывало. Он привык к боли, привык к своему полузабытью и ему теперь хотелось только одного: лежать тут так же, долго, чтобы никто его не трогал… Пусть боль, пусть бред, но здесь сейчас было так хорошо… И не нужно ничего другого…

Но солнце взошло, начинался новый день, и покой его был окончен. Двое людей помогли ему встать, врач осмотрел его раны, ничего не сказал, только покачал головой. Его вели очень аккуратно, бережно, стараясь не задеть искалеченные руки, помогли подняться по ступенькам, поддержали, когда он зашатался и чуть не упал…

Сегодня людей собралось больше. Опять пришли все девять предикантов, но судий было человек пятнадцать. Все устремили свои взгляды на подсудимого, как будто стараясь оценить его состояние.

– Николо Руска, – угрюмо произнес Якоб Касут, – признаете ли вы свою вину по предъявленным вам обвинениям?

– Нет, не признаю…

– Мы должны продолжить дознание… – без всякого энтузиазма сказал Касут.

На этот раз его подвесили за руки к высокой перекладине. Боль была новой, другой, совсем не похожей на вчерашнюю. Та старая боль уже и не чувствовалась вовсе… Он кричал, совершенно уже не стесняясь своего крика и не слыша больше, о чем его спрашивают судьи. И вдруг все закрыла спасительная чернота, непроницаемая словно ночь в горах.

– Он потерял сознание…

– Опустите его.

– Сейчас очухается – нужно снова тянуть!

– Зачем теперь это? Закончить, пока не поздно…

– Он должен признать вину! Теперь уж точно должен, иначе все это было зря!

– А если он умрет? И так ни в чем и не признается?! Мы запытали священника! Так хотите?

– Все законно! Осталось немного и он признается, я уверен!

– Это все становится скверным…

– Нельзя останавливаться на полпути!

– Согласен, довести дело до конца!

– Опасно это…

– Так что, освободить его? Таким?

– Пока он жив…

Споры еще какое-то время продолжались. Предиканты в большинстве настаивали на получении признания, мнения судий разделились поровну, но те, кто выступал за продолжение дознания, были громче и настойчивей, и Якоб Касут приказал продолжить.

Когда Николо Руска пришел в себя, его снова подвесили. Он уже не мог и не хотел сопротивляться, он желал только, чтобы все закончилось тут же и как угодно. Он теперь не слышал и вопросов, просто кричал, что есть сил, но получались у него не крики, а протяжные стоны.

– Он говорит! – радостно воскликнул Иоганн Порта. – Слушайте!

– Признаю… – хрипел Николо Руска. – Признаю…

– Вину в каком именно обвинении вы признаете? – спросил Якоб Касут.

– Признаю… признаю…

Подсудимого опустили вниз, дали воды. Седой пожилой врач снова подошел к нему, потрогал плечи, осмотрел ожоги на руках и повернулся к Касуту:

– Раны загноятся… Суставы целые пока… Можете продолжать…

Ему снова задрали руки, но пока не подвесили.

– Николо Руска, готовы ли вы отвечать? – спросил председатель.

– Признаю… я знал… Каландрино… я знал…

Ему снова дали воды, речь его стала более членораздельной.

– Я знал… о покушении… На исповеди мне сказал… Я не мог открыть… Но я знал… Я предупредил Шипионе… Я знал…

– Подсудимый признал свою вину! – торжествовал Порта. – Пусть говорит дальше! Подстрекательства! Вы подстрекали солдат!

– Позовите священника… прошу вас…

– Нет, отвечайте! Вы подстрекали солдат?

– Они стреляли… я не хотел… Они мешали рабочим…

– Вы признаете свою вину в подстрекательстве?

– Признаю… Позовите священника… Хочу исповедоваться…

– Нам будешь исповедоваться!!! – ревел Иоганн Порта, будто это ему выворачивали руки. – Вы призывали своих прихожан к неповиновению! Признаете вы это?

– Да, я призывал… Я хотел… Вальтеллина была…

– А в нарушении закона и сопротивлении властям?! Признаете?

– Разве я нарушал… не знаю…

– Тяните его! Еще тяните! – крикнул Иоганн Порта, хотя и не имел права командовать на допросе.

Но палач послушно начал подтягивать подсудимого, который уже даже стонал еле слышно. В этот момент деревянный блок на перекладине оторвался и Николо Руска рухнул на землю. Врач поспешил подойти к нему, а возбужденный Иоганн Порта, опьяненный своей победой, продолжал командовать:

– Поднимайте его! Осталось еще немного! Он признался наполовину – признается во всем!

Но молчаливый пожилой врач уже встал и отошел от лежащего на земле человека. Он повернулся к судьям и палачам и отрицательно покачал головой. Сердце Николо Руска больше не билось.

***

Посовещались быстро. Судьи теперь были поставлены в условия, когда отступать им было некуда. Смерть под пыткой невиновного католического священника, да еще такого известного, могла привести к ненужным возмущениям, а потому бывший подсудимый просто не мог быть оправдан. И суд в полном составе принял единогласное решение: с учетом частичного признания священником своей вины и письменных показаний свидетелей признать Николо Руска виновным в предъявленных обвинениях и конфисковать его имущество. О наказании за преступления речь не шла, из-за кончины обвиняемого. Также суд постановил похоронить Николо Руска здесь в Тузисе, за церковью, в которой проходил суд, буквально в двух шагах от дыбы, где он умер. На просьбу его брата похоронить протоиерея в Сондрио был дан решительный отказ – здесь, по крайней мере, могила Николо Руска не станет объектом поклонения.

Суд в Тузисе продолжил работу и дальше, изобличая врагов родины и приговаривая виновных. Он работал еще почти пять месяцев и вынес последний приговор уже в январе следующего года. Но смерть Николо Руска серьезно умерила пыл судий и присяжных-предикантов. Может быть, они удовлетворили свою жажду справедливости, а возможно, осознали, к чему может привести слишком жестокая их политика, но в дальнейшем судебный процесс шел более обстоятельно. Почти всегда принимались во внимание показания свидетелей защиты, к заседаниям допускались защитники, пытки применялись редко, да и смертных приговоров дальше было вынесено очень мало. Но все же 157 человек, включая и тех, кого приговорили заочно были осуждены этим судом за полгода его работы.

Сбежавшие от суда, а вернее, как они не без оснований полагали, от расправы, нашли пристанище в Милане и в Австрии. Испанский губернатор герцогства Миланского Гомес Суарес де Фигероа, герцог Ферийский, с почетом принял у себя Рудольфа и Помпео фон Планта. Не были забыты и другие члены так называемой прогабсбургской партии Свободного государства трех лиг, понесшей значительные потери, если полностью не разгромленной после работы суда в Тузисе.

В Милане образовалось нечто вроде сообщества эмигрантов, собирающихся время от времени вместе и строящих окрыляющие планы возвращения на родину и мести своим противникам. Немногие из этих эмигрантов имели средства для существования, так как их имущество было конфисковано и осталось там, куда они мечтали поскорее вернуться, в том числе и по этой причине. А пока им приходилось довольствоваться милостью губернатора Милана и мечтать о возвращении домой в качестве хозяев и победителей.

Глава 2 Нехитрые хлопоты людей церкви

Звон с колокольни базилики Сен-Пьер заполонил всю улицу Креста, на которой проживал Ришелье. Проживал уже семь месяцев, долгих, словно каждый из них был годом. И все семь месяцев епископ Люсонский слушал этот колокольный перезвон, который в другое время был бы ему, быть может, и приятен, но сейчас представлялся регулярной перекличкой тюремщиков в коридорах за дверями камер. Ибо дом его, да и вообще весь Авиньон, были для него тюрьмой.

Звон колоколов был таким густым и настойчивым, что заглушал даже стон ветра за окном, но, разумеется, ненадолго: проклятые мистрали с Севенн дули почти непрерывно с начала ноября, то усиливаясь, то ослабевая. Студеный поток расчищал небо, а воздух становился неестественно прозрачным, но холод при этом пронизывал до костей. Казалось, что ветер был колдовским или сказочным, рожденным ворожбой какой-нибудь горной ведьмы, а может быть, он был местью упрямых севеннских еретиков-гугенотов, насылающих стихию на добродетельных католиков равнин… В любом случае декабрь в южном Авиньоне был холоднее и тоскливее, чем в северном Париже; ни за что не скажешь, что теплое Средиземное море всего в каких-то пятнадцати лье отсюда…

Свою высылку из Франции епископ Люсонский ожидал, но все-равно она произошла неожиданно. В Люсон приказ короля о ссылке в Авиньон привез его старший брат Анри. Епископ тогда не медлил, он не хотел лишний раз раздражать короля: отдал последние распоряжения по епархии, проинструктировал Дебурне, попрощался с кошками и уехал. Согласно приказу, вместе с ним уехал и брат с беременной женой. Вскоре она умерла при родах, а через месяц умер и младенец. Анри, маркиз де Ришелье, был раздавлен. Он и сейчас еще не отошел от горя в полной мере. Но епископ Люсонский переживал горе брата почти так же сильно, помогал, чем мог, старался дать утешение… Помогла ли его забота, или это время стало лечить рану Анри? Главное, что брат вернулся к жизни, теперь он сможет все начать сначала.

В эти месяцы епископ получал много писем, меньше писал сам, но все его письма были пустыми. Он не мог написать Марии Медичи то, чего бы желала прочесть она, не мог написать по делу Бутийе или Ла Валетту и уж тем более не мог написать отцу Жозефу. Капуцину он отправил всего три настоящих письма и с людьми надежными и опытными, чтобы не гадать потом, кто там сейчас читает его послания. В свободное время, каковым было почти все время его пребывания в папском Авиньоне, он писал свои богословские и политические труды: о прощении, сострадании, о пользе государству. Писал, не зная, будет ли кто-нибудь когда-нибудь их читать…

Ришелье подошел к окну своего кабинета на втором этаже, чтобы взглянуть, что этот неугомонный ветер делает с прохожими и не собирается ли он на время утихомирить свою ярость. Подошел вовремя, как раз чтобы увидеть, как к его дому подъехала повозка и из нее, удерживая на голове капюшон, вышел монах в серой рясе. Лица монаха видно не было, лишь краешек вырываемой ветром из-под капюшона бороды можно было рассмотреть сверху, но большего епископу Люсонскому было и не нужно – он в один миг узнал отца Жозефа.

В то время, когда капуцин входил в дом и поднимался по лестнице, сердце Ришелье наполнилось радостью и волнением. Больше радостью, потому что этот визит означал новости; новости могли быть тревожными, страшными, какими угодно, черт возьми, но они были новостями! Они означали работу мысли, планы, действия, они означали для него жизнь, в конце концов.

– Соболезную тебе, Арман, – без приветствия начал отец Жозеф. – Как Анри?

– Спасибо, уже хорошо, – Ришелье не мог скрыть свою радость от встречи и просто улыбался. – Ему разрешили уехать.

– Я молился за него.

– Ты за всех молишься…

– Я молюсь только за достойных… Ну, а как ты тут? Затеваешь что-нибудь?

– Что я могу затевать, отец Жозеф, – грустно произнес Ришелье. – В изгнании, один…

– Где и затевать что-то, как не в изгнании… И один – тоже неплохо, не отвлекает никто… У нас все хорошо. И с твоими мохнатыми чудовищами все хорошо. Дебурне просил передать, что у Сумиз котята… Три штуки.

– Как же я по ним соскучился!..

– Не завел здесь кого?

– Нет. Храню верность. Но у вдовы по соседству живет кот, я с ним подружился.

– А той вдове, что в Блуа? Пишешь?

– О погоде только.

– Да уж… Все ее письма читают. Слышал историю с Барбеном?

– Что именно?

– Я разузнал наконец, это из-за барона де Бруа тебя сюда сослали. Марии Медичи разрешили переписку с ним. Барбен-то не дурак, он ничего лишнего не написал, а вот королева, кроме жалоб на свою тяжелую участь, понаписала всякого про кого не нужно было… Моден, кузен Люиня, все аккуратно собрал и через Люиня же передал королю.

– И что король?

– Барбена приговорили к пожизненному заключению, хорошо хоть голову не отрубили. А королеву вынудили написать покаянное письмо. Это уже было, когда ты уехал.

– Печально…

– Но нет худа без добра. Королева показалась им теперь менее опасной. Ее стали стеречь не так строго. Убрали драгун из округи и этого тюремщика Руасси из Блуа.

– Без господина де Руасси королева вздохнет свободнее, он был настоящим чудовищем… А что творится в мире, отец Жозеф?

– В Гааге арестован Олденбарневелт, будет суд…

– Это я слышал… Ведь не казнят же его!

– Кто знает? В Испании герцог Лерма окончательно удален от двора, но про это ты уже должен знать. В Вальтеллине потихоньку все закипает.

– Что там?

– Один католический священник, некий Николо Руска, умер под пытками во время допроса. Это любви к протестантам не прибавило, как понимаешь.

– Да… А что в Венеции?

– Продолжают отлавливать заговорщиков, казнить людей…

– Еще не успокоились?

– Нет, им это пока нравится.

– Вошли во вкус… А как дела у императора?

– Только что получил сообщение – император потерял Пльзень, его войска в Чехии терпят поражения. И венгры собираются присоединиться к протестантам.

– Это замечательно… Просто превосходно… Ну а что в Париже?

– Что в Париже… Господин д`Альбер де Люинь вместо Кончини, его родственники наглеют день ото дня, принцы тоскуют по былым временам… Пройдоха выклянчил у короля Анкр…

– И что же? Он будет теперь называться маркизом д`Анкром? Как Кончини?

– Он хочет переименовать Анкр в Альбер.

– Серьезно? У него ума еще меньше, чем я думал…

– Но ведь переименует в конце концов.

– А что ты там говорил о принцах? – вдруг оживился Ришелье. – Они снова недовольны?

– Когда они были довольны? Сейчас они хотели бы, чтобы Мария Медичи вернулась ко двору. Господин д`Альбер де Люинь им тоже, видите ли, не нравится.

– Насколько все серьезно?

– Ты же знаешь эту свору: громко тявкают, норовят укусить за ногу, но как только Париж развязывает свой кошелек, так сразу успокаиваются и становятся шелковыми.

– Есть, что развязывать?

– С этим не очень…

– Франсуа, – вдруг взглянул капуцину прямо в глаза Ришелье, – ты хочешь что-то предложить?

Отец Жозеф опустил голову и погладил свою бороду. Он ответил не сразу, словно подыскивая нужные слова. Потом поднял взгляд на все так же внимательно смотрящего на него Ришелье и спросил:

– Ты не устал здесь?..

– Еще спрашиваешь!

– Писал королю?

– Да. Но читал ли он мои письма?..

– Читал. Он мне сам сказал. Но он решительно настроен против тебя, хотя и понимает, что твои способности могли бы помочь ему. Там ведь в Совете у него: либо стар, либо мал, либо вообще без мозгов.

– Странно…

– Нет, король это и сам понимает, в какой-то степени… Но тебя боится. А потому не пустит тебя обратно во Францию, и не надейся. В обозримом будущем, по крайней мере.

– Я здесь умру, Франсуа… – с тоской, отчаянием едва слышно произнес Ришелье. – Что мне делать?..

– Что делать, что делать… Нужно стать необходимым королю, Арман.

– А то я не понимаю! Я уже все передумал, обо всем писал ему!

– Просить бесполезно, я же объяснял. Нужно вынудить его.

– Не представляю как… Я уже дошел до мысли начать унижаться перед Люинем.

– Не торопись. Король знает о твоих дипломатических талантах, знает, что ты прекрасный переговорщик и вообще… И знает о твоей близости к королеве. Это его бесит, конечно, и эти слухи про вас… Но представь, что у него вдруг возникнет необходимость начать переговоры со своей матерью. Трудные переговоры. О ком он вспомнит?

– С чего бы возникла такая необходимость?.. Погоди! Ты хочешь…

– Да, Арман. Королева-мать устала от своей ссылки не меньше твоего.

– Но ведь это война, Франсуа! Гражданская война в нашей стране!

– Не первая, не последняя. Но другого выхода нет. Ты нужен стране, нужен королю… Цель оправдывает средства.

– Что же ты задумал? И что должен делать я?

– Ты должен ждать, когда король призовет тебя. Потом тебе и карты в руки. А я сделаю так, чтобы Мария Медичи причинила побольше забот королю. Для его же блага в итоге.

– Что конкретно?

– Герцог д`Эпернон всегда готов быть шпагой королевы. Он, к тому же, вне себя из-за отказа короля послать в Рим представление на кардинальскую шапку для его сына. Присоединятся также герцоги де Гиз, Монморанси и Буйон. Когда королева бежит из Блуа…

– Бежит?

– Именно. Так вот, сын д`Эпернона, твой друг архиепископ Тулузский, начнет набирать наемников в Меце. Там полно бездельных немцев… Д`Эпернон приведет в готовность войска в Ангулеме и других своих провинциях. Туда же прибудет и Мария Медичи.

– Как же ты все это организовал? – потрясенно спросил Ришелье.

– Не организовал, а направил. В нужное русло. При дворе королевы в Блуа появился один шустрый итальянский аббат – Ручеллаи. Он был еще при Кончини. Так вот, этот кипучий флорентиец просто исходит энтузиазмом, сочиняет безумные проекты… Я направил его энергию в нужном нам направлении, так что и делать-то почти ничего не пришлось.

– Но как же она сбежит? Я имею ввиду королеву. Ее ведь охраняют!

– Это проблема. Будь она мужчиной, это было бы сделать намного проще, а так… При дворе королевы есть решительный человек – ее конюший, граф де Бренн. Он в курсе всех приготовлений, а сама Мария Медичи ничего пока не знает. Так лучше. К сожалению, де Бренн и д`Эпернон мало что понимают в таких делах… Вот тут и понадобится моя помощь.

– Не скрою, я просто ошарашен… А что будет, если побег не удастся?

– Ну, сама королева мало чем рискует… Она же мать короля. И тебе тоже ничего не грозит, ты здесь совсем не при делах. К тому же я уверен в удаче.

– Когда это все произойдет?

– В начале января герцог д`Эпернон испросит у короля разрешения ехать в Ангулем. Потом месяц на подготовку. В середине февраля все будет готово. Так что месяца через два королева будет на свободе.

***

Отец Иоанн, стараясь сохранить степенный вид, приличествуемый ректору солидного учебного заведения, спешно шел по коридору в собственный кабинет. К нему неожиданно приехали гости и гости очень важные. Они уже какое-то время находились у него, не нужно было заставлять их ждать.

В кабинете отец Иоанн застал двух человек. Одного, в рясе, он знал. А второй был в небедной, но скромной светской одежде с лицом худым, умным, но немного хмурым или усталым. На вид ему было лет тридцать пять, и он сразу же уставил свой острый, изучающий взгляд на вошедшего хозяина кабинета.

– Здравствуйте, отец Вераннеман, – приветствовал отец Иоанн руководителя провинции «Фландрия». – Как ваше здоровье, как ваши дела?

– Благодарю. Все в порядке, милостью Божией. Сказали, что вы на лекции… Что вы преподавали?

– Сегодня не преподавал, – улыбнулся отец Иоанн. – Сегодня я сам слушал лекцию по схоластике одного нашего молодого преподавателя.

– Ну что ж… А я хочу вам представить отца …

– Франческо Пикколомини, – прервал Вераннемана человек с худым и умным лицом. – Я здесь под своим светским именем и в светской одежде, как видите.

– Господин Пикколомини преподает философию в Римском коллеже, а сегодня он выступает в качестве доверенного лица генерала-настоятеля нашего ордена… И у него к вам дело.

– Я слушаю, господин Пикколомини, – отец Иоанн стал внимательным, предчувствие чего-то нового и необычного пробежало легким холодком по его спине.

– Можно ли здесь говорить? Я имею ввиду…

– Можно. Никто не подслушает.

– Это очень важное дело. Генерал-настоятель поручает вам новую миссию, вы готовы ее принять?

– Обет послушания подразумевает это, разве я давал повод усомниться во мне?

– Я о другом. Готовы ли физически и духовно?

– Я сделаю все, что в моих силах, но я уже не молод…

– Самому вам и не потребуется лазить по стенам и скакать на коне по ночному лесу. Ведь у вас есть много учеников, людей молодых и ловких, не так ли?

– Да, конечно…

Отцом Иоанном овладели сразу два чувства, совершенно противоположенных. С одной стороны, ему стало интересно. А еще проснулось что-то давно забытое, какое-то возбуждение, неиспытываемое уже много лет, словно приятное погружение в то время, когда тебе было хорошо, когда ты был молод и полон сил, когда ты любил и был счастлив.

Но годы и опыт прожитой жизни неумолимо приглушали и интерес, и возбуждение, и воспоминания, вселяли в сознание вполне четко ощущаемое нежелание участвовать в чем-либо подобном. Ему не хотелось снова становиться Джоном Джерардом, он хотел навсегда остаться отцом Иоанном…

Он спрашивал сам себя, быть может это усталость? Желание покоя? Нет. Точно не усталость. Тогда, возможно, это равнодушие? Чисто возрастное. Безразличие, притушившее с годами и мудростью все чувства и стремления… Это было уже рядом, но все же таким он себя еще не ощущал. Он вдруг понял, что знает ответ, просто боится его. Знает уже давно, но избегает думать о нем, заглушая его долгом, обетами, свершениями собственной молодости… Все ведь на поверхности – он просто перестал видеть во всем этом смысл. Во всех этих играх его коллег, в интригах, влиянии, шпионах, врагах, друзьях… Цель его служения в другом… Свет, истина, знания, любовь, в конце концов… Впрочем, долг все-равно никто не отменял, а потому эти глупые сомнения ни к чему. Дело нужно сделать, и он его сделает.

– Я думаю, – продолжил Пикколомини, – для вас это не будет сложным после всех подвигов во имя веры, что вы совершили в своей жизни. От вас требуется найти одного человека. Всего-навсего. И доставить его в Рим, чтобы настоятель мог побеседовать с ним. Главное – найти. Если с доставкой по какой-то причине возникнут проблемы, генерал готов сам приехать, куда вы укажете. Но Рим, естественно, предпочтительней.

– В чем же сложность? Почему трудно найти одного человека?

– Потому, что он скрывается… – с удивлением от непонятливости собеседника ответил Пикколомини. – Потому, что он может предполагать, что его ищут.

– Другими словами он очень против встречи с нами.

– Можно сказать и так.

– Понятно… Но почему я? Я ведь давно отошел от дел. Больше восьми лет…

– У ордена нет никого опытнее вас. И поверьте, по пустякам тревожить вас не стали бы. Но дело очень важное…

– И потом, – вступил в разговор Вераннеман, – я рекомендовал вас, потому что, насколько я понимаю, вы вполне могли видеть этого человека, быть может, даже знать его.

– Что ж, излагайте, господин Пикколомини, я готов.

– Вам говорит о чем-нибудь, отец Иоанн, имя Алессандро дель Кампо?

– О чем-нибудь говорит…

– Ведь это через него вы вышли на Кончини… тогда?

Отец Иоанн поднял взгляд, но посмотрел не на Пикколомини, а на Вераннемана.

– Отец Вераннеман в курсе той вашей миссии, – правильно истолковав сомнения отца Иоанна, быстро произнес Пикколомини. – И про нынешнюю миссию ему тоже известно. Можете быть откровенны.

– Да, я помню Алессандро дель Кампо. Он был секретарем у Кончини.

– Правильно. Занимался у него финансовыми вопросами до самой смерти маршала.

– Это его нужно найти?

– Верно.

– Зачем?

– Скажем… Этот человек в том числе осуществлял организацию вывоза из Франции денег Кончини. Вклады в различных банках, драгоценности… Не самому же маршалу это было делать.

– Вы хотите найти деньги Кончини? – удивился отец Иоанн.

– Почему вас это удивляет?

– Вы сказали, что это очень важно…

– Это очень важно, поверьте. Все, что находилось во Франции, после смерти Кончини было конфисковано. Но заграничные активы – нет. Можно только предполагать, сколько это. Но по примерным подсчетам – не менее пятнадцати миллионов ливров.