Тайна Вселенской Реликвии. Приключенческий, научно-фантастический роман в двух книгах. Книга первая

– А-а, – прогудел тот. – Мне как-то мама рассказывала, что я уж больно шибко обрадовался, когда узнал, что на свет народился. Вот с тех пор всё и улыбаюсь.

– Давай дружить! – неожиданно предложил Саня. – Как-никак, теперь в одном классе учимся.

– Давай! – без промедления согласился Сапожков, и первым протянул руку. – Митька! – тут же представился он

– Меня Санькой звать, а его, – он положил руку на плечо друга, – Кузей…

– Ну что, пошли? – обратился Малышев к ребятам и, чуть погодя, спросил у Сапожкова: – А ты где живёшь?

– На «Цветочной», – последовал краткий ответ.

Улица эта находилась на самой окраине города, примыкавшей к лесостепной зоне. Туда надо было добираться трамваем. В городе была всего лишь одна трамвайная ветка и поэтому трамваи ходили один за другим по одному и тому же замкнутому маршруту, петляя по городу и собирая как можно большее число пассажиров. Все восемь трамваев были очень древней, дедовской конструкции, со своими вагоновожатыми, кондукторами и сигнальными колокольчиками: население не торопилось расставаться с историей своего города, пытаясь сохранить всё в своём первозданном виде, как было много лет назад.

– Послушай, Митя, – без всяких промедлений начал Саня, приступая к реализации своего плана. – Дело одно есть. Нам позарез для одного эксперимента как раз одной души не хватает.

Сапожков был не чересчур уж из любопытных по любому поводу. Соблюдая такт, он стоял, молчал и слушал.

– Что за эксперимент, мы тебе потом объясним, – продолжал тем временем Саня. – Согласен? Если – нет, так и скажи, настаивать не будем.

Согласие последовало незамедлительно. По всему облику Сапожкова было заметно, что он польщён оказанным ему доверием, вот так вот, сходу.

– Тогда завтра вечером собираемся у Кузи и всё обговорим, как следует.

– Где я живу, ты уже знаешь, – добавил Малышев, – квартира восемь, второй этаж.

Вечером того же дня он позвонил в филармонию и выяснил, что Кандаков Борис Николаевич прибудет на этой неделе, в пятницу. Гастроли продлятся три дня.

В течение последующих дней друзья посвятили Сапожкова во все подробности эксперимента, детально отработали ход его проведения и напомнили Ремезу об его обещании познакомить их со своим приятелем.

9. … не приставайте к нему!

Всё сложилось, как нельзя лучше. В пятницу приехал Кандаков, в субботу друзья смотрели его умопомрачительное представление, а вечером, в воскресенье, явились к нему в городскую гостиницу, как было заранее условлено по телефонному звонку Степана Павловича.

Кандаков встретил их шумно и приветливо.

– А-а-а, «vanitas vanitatum et omnia vanitas»: суета сует и всяческая суета. Рад познакомиться. Кандаков Борис Николаевич! – представился он просто, без всяких обиняков.

До недавнего времени друзья представляли его себе смуглым, черноволосым, с чёрными, проницательными глазами и очень серьёзным. А это оказался подвижный, сухопарый блондин с голубыми глазами и весёлым, приветливым нравом.

– Малышев! – назвался в свою очередь Кузя.

– Сапожков! – последовал его примеру напарник.

– Ну зачем же так официально? Ты – просто Кузя, а он – Митя. Но я что-то не вижу третьего – Саню Остапенко!

Друзья удивлённо переглянулись.

– Да вы не удивляйтесь: передача мыслей на расстоянии, – смеясь, пошутил он. – На беспорядок, чур, не обращать внимания: издержки неустроенной, дорожной жизни. Это, как в песенке поётся: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», – пропел он приятным баритоном строчки из известной песенки.

– Итак, – продолжал он, усадив гостей на большой, гостиничный диван, сам располагаясь на стуле, напротив, – какие неотложные, срочные дела и обстоятельства привели столь уважаемых молодых людей в скромную обитель странствующего отшельника рода людского? Слушаю вас!

Малышев рассказал о цели визита. Борис Николаевич, по-видимому, был человеком большого такта и поэтому не стал задавать лишних вопросов и расспрашивать, зачем всё это надо. Он и так, вероятно, о чём-то догадывался.

– Время! – кратко и быстро осведомился он.

– Какое время? – не понял Кузя, с недоумением посмотрев на Кандакова.

– На какое время назначено проведение эксперимента?

– А-а, на девять часов вечера.

– Следовательно – на двадцать один нуль-нуль! Прекрасно! В нашем распоряжении, – он мельком глянул на ручные часы, – целых сорок минут.

За это время он успел проинструктировать друзей о некоторых тонкостях и особенностях погружения в состояние гипноза. Договорились, что в ходе эксперимента Кузя будет стоять.

Оставалось три минуты. Митьку Борис Николаевич усадил за стол, Кузя расположился в двух шагах от него. Ещё минута.., полминуты… Кандаков зажёг настольную лампу, выключил люстру и, быстро подойдя вплотную к Кузе, неожиданно смачно шлёпнул его по лбу.

– Спать! – приказал он.

Стоя на ногах, тот закачался, как маятник, взад-вперёд…

За полчаса до назначенного срока Саня уже звонил в дверь квартиры Малышевых. Дверь отворила Екатерина Николаевна.

– Здрасьте, тёть Кать!

– Саня?.. Здравствуй! Ты к Кузе? – удивлённо спросила она. – А он в библиотеку пошёл, а потом, сказал, что к тебе заглянет.

– Ну, значит, разминулись мы с ним, – соврал Саня, слегка покраснев. – Тёть Кать, а можно я его у вас немного подожду? А то мы с ним опять разойдёмся.

– О чём может быть речь? Чего спрашиваешь, Саня? Ради Бога, конечно же, проходи. – Она пропустила его в прихожую. – Да ты никак весь промок! А ну-ка скоренько раздевайся.

Небольшая двухкомнатная квартира дореволюционного образца, с высокими потолками и ажурными барельефами на них, была незамысловато, но с большим вкусом, обставлена умелой и опытной рукой её хозяйки, отчего казалась очень уютной, невероятно приветливой и какой-то таинственной. В квартирах таких домов, как говорят старые люди, обязательно должны водиться свои, добрые домовые.

Раздевшись, Саня вошёл в гостиную. Первым делом он посмотрел на стрелки старинных, напольных маятниковых часов.

– Давай-ка я тебя чаем напою, а то как бы не заболел. Посмотри на себя: весь продрог! – Не спрашивая на то согласия, Екатерина Николаевна уже звенела на кухне чашками.

Поставив перед гостем на блюдечке красивую фарфоровую чашку с дымящимся ароматным чаем и небольшую, миниатюрную, хрустальную розетку с вишнёвым вареньем, она, как обычно, умостилась на диване.

– Ешь, и не обращай на меня внимания.

– Спасибо, тёть Кать! – поблагодарил Саня, а сам подумал: «Ну, прям, как по сценарию».

– Пей, пей, спасибо потом говорить будешь.

Захватывая серебряной, десертной ложечкой с витой ручкой душистое, невероятно вкусное варенье, обжигая губы горячим чаем, Саня нет-нет да и поглядывал на часы. Стрелки неумолимо приближались к назначенному времени.

– Надо что-то придумать и предпринять, – лихорадочно размышлял Саня, – чтобы Екатерина Николаевна встала, как было заранее оговорено друзьями.

Уже пятнадцать секунд отделяли их от начала проведения опыта.

– Тётя Катя, – обратился Саня к хозяйке, поспешно допивая чай и уминая варенье. – А ещё можно?

– Что, понравилось? Конечно же, иду, я мигом.

В этот самый момент часы стали отбивать точное время. Екатерина Николаевна поднялась с дивана и направилась к столу, намереваясь повторить угощение. Сделав шаг в Санину сторону, она вдруг, остановившись, замерла на месте, безвольно опустив руки. Веки её глаз начали медленно смыкаться. Саня быстро поднялся со стула и подошёл к Екатерине Николаевне, опасаясь, как бы она не упала, встав рядом с ней возле дивана. Он отчётливо услышал стук собственного сердца, готового, казалось, выскочить наружу.

В подобном состоянии Екатерина Николаевна пребывала не более одной минуты, не проявляя при этом никаких признаков жизнедеятельности. Потом губы её пришли в еле уловимое движение. Она силилась что-то сказать, но не хватало на это сил.

– … не приставайте к нему! – вдруг негромко, но отчётливо вымолвила она, протянув вперёд руку, словно отстраняя кого-то от себя своей ладонью. – Слышите?.. Не приставайте к нему., он не курит!..

Мимика её побледневшего, напряжённого лица в этот момент свидетельствовала о каком-то сильном, глубоком, внутреннем переживании, вдруг охватившим всё её существо.

– .. слышите?.. Отдайте очки!.. – дрожащим, полным смятения голосом, произнесла она. – … прошу вас!.. Ах! – Она испуганно вскрикнула и прижала руки к груди. – Что вы наделали?.. Хулиганы!..

Екатерина Николаевна наклонилась всем корпусом вперёд, обуреваемая негодованием, но ноги её как будто приросли к полу, не давая возможности сдвинуться с места.

– … Кузя!.. Тебе не больно?.. – сочувственным, материнским голосом вымолвила она. – … я прошу тебя, … вставай…

Словно в полузабытьи она сопровождала свою, порой – невнятную речь непонятной жестикуляцией рук и сострадальческой, негодующей мимикой лица.

– … Митя?! – вдруг удивлённо воскликнула она, и было видно, как дрогнули её веки. – … помоги.., хулиган.., пристаёт.., очки…

Дальнейшее её поведение заставляло предполагать, что она мучительно переживает какое-то событие, произошедшее с её сыном. Она стояла, чего-то выжидая.

– … Митя, … осторожней!.. – воскликнула она. – …он… что-то замыслил… худое… О-о-ох! – набрав в лёгкие воздуха, тяжело выдохнула Екатерина Николаевна, пребывая в оцепенении и уставившись в одну точку.

Какое-то время она находилась в неподвижном состоянии. В комнате воцарилась напряжённая, выжидающая тишина, нарушаемая монотонным ходом маятниковых часов. Саня стоял, затаив дыхание, и ему казалось, что события, переживаемые Екатериной Николаевной, заполнили собой всё пространство квартиры и, не находя выхода, сжимали его со всех сторон, вызывая приливы тугой боли в области висков.

– … спасибо, дружок.., – нарушив молчание, промолвила она. – Беги… Кузя… беги.., а то ни за что… Митя!.. Где ты?..

Сделав несколько лёгких, конвульсивных движений, она с трудом приподняла веки и, наконец-то, полностью открыв глаза, опустила руки.

– Что это со мной было, Саня? – спросила она тихо, зажмурив глаза и медленно потирая виски пальцами обеих рук.

– Это, тёть Кать, наверное у вас от переутомления, – поспешил сделать своё заключение Саня, дабы успокоить хозяйку.

– Что же это я хотела? – спросила она самою себя, с трудом припоминая что-то забытое, но очень, как ей казалось, важное. – Ах, да, чаю… Ну конечно же – чаю! Вот чего ещё хотела тебе принести. Извини, Саня, иду, я сейчас.

И уже как ни в чём ни бывало она забрала со стола порожнюю посуду и направилась на кухню за очередной порцией угощения.

Саня посмотрел на часы: они показывали восемь минут десятого. Значит эксперимент длился где-то минут семь-семь с половиной.

Пока Екатерина Николаевна возилась на кухне, он, сидя в одиночестве за столом, размышлял.

– Само собой разумеется, – рассуждал он про себя, ещё не успев полностью оправиться от волнения, – эксперимент дал положительные результаты на все сто процентов. Екатерина Николаевна вместе с Кузей переживали случившееся с ним недавно происшествие. Это – факт. Она даже произнесла несколько раз имя Сапожкова, которого никогда и знать-то не знала, да и в глаза не видывала. Но почему она после выхода из гипноза сразу же забыла обо всём пережитом ей в ходе эксперимента, вот вопрос? Вот это как раз-то и не укладывается в голове.

– А про печенье-то я и вовсе позабыла, – услышал он как будто издалека голос Кузиной мамы, входящей в гостиную с новой порцией чая и варенья. – Извини, что всё так получилось!

Она вернулась на кухню и принесла на небольшом стеклянном подносе круглое, сахарное печенье. В это время раздались звуки квартирного звонка.

– Ну-у, наконец-то! – Она пошла открывать дверь. – Прибыли! Что так поздно?

– Здрасьте! – донёсся негромкий, смущённый голос Сапожкова.

– Это, мам, наш новенький в классе, – пояснил Кузя, – Митя Сапожков. Он уже два раза заходил к нам, да тебя тогда дома не было.

– Рада познакомиться, Митя! Я, по-моему, где-то видела тебя, да и фамилия что-то очень знакомая. – Она пыталась что-то припомнить, но вскоре спохватилась. – А меня Екатериной Николаевной величать, можешь называть просто тётей Катей. Да вы не топчитесь на пороге, живенько раздевайтесь, да проходите… А у нас гость! – сообщила она «новость», обращаясь, по-видимому, к Кузе.

– Знаю, знаю! Санька, небось? – Ещё не полностью раздевшись, он заглянул в комнату, хитро подмигнув ему. – Привет! А мы к тебе домой заходили. Дядя Богдан сказал, что ты ко мне пошёл.

Пока Кузя, как можно громче, врал, хотя в том и не было никакой надобности, Екатерина Николаевна с любопытством разглядывала нового знакомого, не то поражаясь его незаурядной внешности, не то ломая себе голову над тем, где бы это она могла его видеть.

Из прихожей доносилось шуршание развешиваемой одежды и снимаемой обуви.

– Да вы оба промокли до нитки! – всплеснула руками Екатерина Николаевна. – А ну-ка, быстренько проходите, горячий чай хлебать будем. Мы с Саней уже давненько занимаемся этой процедурой… Кузя! – с тревогой в голосе обратилась она вдруг к сыну. – А ты что такой бледный? Да на тебе лица нет! Уж не заболел ли? – Она обеспокоено поднесла ладонь к Кузиному лбу.

– Да что ты, мам! – попытался успокоить сын свою мать. – Просто продрог немного, всего-то.

В то время, как Екатерина Николаевна собирала лёгкий ужин для друзей, Кузя с Митей, ввалившись в гостиную – отчего та почему-то сразу стала гораздо меньше от заполнившей её Митькиной комплекции, – в вопрошающем нетерпении устремили свои взоры на Саню.

– Ну что, получилось? – тихим, заговорщическим голосом осведомился у него Кузя, бледнея пуще прежнего.

Саня, сложив руки на столе и сжав в кулак пальцы правой руки, поднял вверх большой, что должно было означать: всё в порядке. В гостиную с чашками на подносе уже входила Екатерина Николаевна.

– Завтра! – только и успел вымолвить Остапенко.

10. Пусть это останется между нами

– В общем так! – рассказывал на следующий день Кузя. – Ровно в девять часов вечера Борис Николаевич врезал мне по лбу и приказал спать. Потом я ничего не помню. Митя, рассказывай дальше.

– Ну, прошёлся он, значит, Кузе по лобным долям и приказывает: «Спать!», а тот так и закачался, так и закачался, как маятник. Ну, думаю, сейчас упадёт! – продолжал Сапожков, придавая своему телу колебательные движения. – А потом и говорит: «Ты видишь лицо своей мамы, до мельчайших подробностей; ты хочешь, чтобы она заснула, ты очень этого хочешь! Ты видишь, как она засыпает. Она заснула. Она заснула? Отвечай! Она заснула?» Кузя стоя-ял, стоя-ял, что-то ду-умал, ду-умал, а потом и говорит: «Она заснула!» Кандаков снова стал его переспрашивать, а тот всё на своём стоит: заснула, да заснула.

– Глядя на всё это, я сам чуть было не заснул, – пояснил Сапожков, сопровождая свои слова смыканием век. – В общем – финал всему! Потом Борис Николаевич сказал: «Вы начинаете во всех подробностях переживать происшествие, недавно с вами произошедшее. Переживайте! Сильнее! Ещё сильнее!» И он стал по порядку перечислять всё, как было на самом деле. Всех помянул. Настаивал, чтобы Кузя как можно сильнее переживал и всё время напоминал ему, что тот видит очень отчётливо лицо заснувшей Екатерины Николаевны, и что зовёт её на помощь. В общем, всё, от начала до конца, пока мы тогда, на улице, не разошлись, было проиграно, как по часам.

Митя говорил и улыбался, довольный и удовлетворённый тем, что его новые друзья, приоткрыв рты, внимательно, не перебивая, с нескрываемым интересом слушают его показания, отчёт наблюдателя.

– Напоследок, – оканчивая повествование, добавил Митя, – он приказал Кузе мысленно сформулировать образ просыпающейся мамы и, наконец, совсем проснувшейся. А потом, ка-а-ак стукнет кулаком по столу, да как крикнет испытуемому: «Проснись!» Тут Кузя наш и очухался: открыл глаза, отряхнулся, как воробышек, да и бу-ултых на диван. Вот и всё!

Когда очередь дошла до Сани, он поведал друзьям всё, как было, начиная со своего прихода к Малышевым и кончая возвращением друзей домой…

Так они и сидели на одной из скамеек, притулившейся в дальнем углу старинного городского парка, разговаривая между собой и жестикулируя руками, размышляя и споря, доказывая что-то друг другу. Осень только-только начинала бережно, но неумолимо, снимать с деревьев их жёлтое убранство, расстилая его на аллеях и ещё зелёных газонах нежным, тонким покрывалом и наводя на нём порывами холодного ветра сменяющиеся, причудливые узоры. Солнце, впечатанное в безоблачное, отутюженное небо, проникая своими лучами сквозь паутину веток деревьев, тщетно пыталось оживить картину увядающей природы.

Парк находился на левобережном, сравнительно крутом склоне возвышенности. Река, хорошо просматривавшаяся с того места, где расположились друзья, прямой лентой пересекала подкову лесного массива у её внутренней вершины, а затем, слегка петляя и забирая круто вправо, терялась в нём. Два моста, один – транспортный, другой – пешеходный, двумя близко расположенными, параллельными линиями, пересекавшими речку, дополняли собой будничную многоликость и разнообразие окружающего ландшафта, соединяя воедино панораму городского и загородного пейзажей. На правом берегу, постепенно сливаясь в одну, две дороги уводили вглубь лесного массива в сторону моторостроительного завода, расположенного в восьми километрах от черты города.

Глядя с высоты на раскинувшуюся внизу часть города и лесное покрывало, друзья невольно залюбовались красочной палитрой осени, уже успевшей наложить свой отпечаток на их облик.

Дятел, вдруг настойчиво задолбивший где-то кору паркового дерева, вывел друзей из состояния задумчивости и созерцания.

– Что же дальше-то будем делать? – нарушил молчание Кузя. – Может напишем в какой-нибудь научный журнал или газету?

– Нет! – возразил Саня, выдержав небольшую паузу. – Нет! Пока что никуда писать не надо: засмеют. Ну, во-первых, и до нас давным-давно учёные ломали и сушили над этим свои головы, и – ничего путного. А тут – на тебе, объявились какие-то доморощенные дилетанты-шпендрики и… всё решили. Во-вторых…

– Но ты же сам говорил, – запротестовал Кузя, – что нужен всего лишь один, но такой эксперимент, который бы на все сто процентов подтверждал сам факт существования телепатического явления. Чего же тебе ещё нужно?

– Чего, чего, – передразнил его Саня. – Один единственный удачный эксперимент учёных всё равно не убедит. А почему, спросят, Екатерина Николаевна тут же позабыла обо всём, что ей мысленно внушалось?

Митя не участвовал в диспуте. Он, казалось, думал о чём-то своём, сидя на скамейке и любуясь осенью. Однако, живой ум его улавливал самое главное в разговоре друзей.

– А ещё могут спросить, – словно беседуя с самим собой, вдруг задумчиво вымолвил он, – каким образом передаются мысли от одного человека к другому…

– Правильно, какой вид энергии переносит мысленную информацию, – тут же поспешил подхватить Саня, – и каким образом это осуществляется? Вот видишь сколько сразу вопросов? А ты – в газету, в журнал. Нет, Кузя, так не пойдёт, рано ещё!

Сапожков, будучи более практичным, чем его друзья, добавил:

– И вообще-то – даже любой школьник, – спросят: «А зачем, собственно, всё это вам надо? Ну, установили сам факт существования явления, потом выясните как и чем оно обусловлено. А дальше-то что?»

Друзья в недоумении посмотрели на своего оппонента, но чего-либо вразумительного в ответ сказать так и не нашлись. Они были расстроены и обескуражены убедительными доводами Митьки.

– Посоветоваться бы с кем-нибудь надо по этому поводу, – придя к твёрдому убеждению, предложил он.

– Правильно, – воспрянул духом Кузя, – со Степаном Павловичем…

Как много и много позже выяснилось, что в этот самый день Митька решил без лишней огласки самолично поставить опыт по телепатии, по своей, упрощённой методе. Явившись домой, он долго что-то вырезал, паял и примерял к своей голове, а за ужином сказал своей матери, Любви Матвеевне:

– Слушай, мам! Когда я сегодня лягу спать, то вот эти два электрода, – и он показал ей две круглые, металлические пластинки, – я прикреплю к своей голове. А вот эти два, прикрепим к твоей. Когда я буду спать и видеть сны, они обязательно должны тебе передаться вот по этим проводам. Когда я проснусь, то расскажешь, какой сон мне приснился.

Ход мыслей его был ужасно прост: если приложить к своим и маминым вискам электроды и соединить их проводниками, то биотоки его мозга потекут к маминому, и она уловит его мысленную информацию. Это попахивало авантюрой. Однако, доверчивая и не особо-то грамотная Любовь Матвеевна согласилась: а что ей оставалось делать?

Этой ночью она сидела у изголовья спящего сына. У каждого на голове красовалась повязка, прижимавшая к височным областям электроды, соединённые между собой двумя проводниками. Бедная, бедная мать! Так и просидела она всю ночь напролёт, улавливая биотоки бессовестно дрыхнувшего и храпящего на всю ивановскую сына, раскрасневшегося и нахально раскинувшегося на кровати, пытающегося таким чином постичь тайны доселе неведомого.

Она сидела и смотрела на сына. Боже! Как похож он на отца! И в кого только такой вымахал? Она жила своими детьми, и всё, что могла, отдавала им: и душу, и сердце. Они платили ей взаимностью. Митя был спокойным, уравновешенным, добрым мальчиком и очень любил своих родителей. Он охотно прислушивался к их советам, чтил их, чем мог – помогал, добросовестно выполнял их поручения и наставления. Отца он любил, и жалел.

Геннадий Акимович работал на моторостроительном заводе. Это был слесарь высшей квалификации и слыл мастером «золотые руки». Он любил пошутить и побалагурить, оставаясь при этом человеком слова и дела. Всё-то у него клеилось и ладилось до тех пор, пока он не был признан лучшим рационализатором среди работников предприятий машиностроительной отрасли. На большие деньги стали слетаться дружки-мотыльки, как на огонёк. Он начал закладывать, иной раз пропивая и зарплату. Лечение не помогало. Во всём остальном это был хороший, добропорядочный муж и отец.

Старший, девятнадцатилетний сын Фёдор учился в мореходном училище, на капитана. От него Любовь Матвеевна часто получала весточки. Как всякий любящий сын, он в своих письмах не забывал справляться о здоровье родителей, их жизни, и очень беспокоился за отца. У него всё складывалось, как нельзя лучше, и мать гордилась им…

– Ну как, мам? – едва оправившись ото сна и протирая кулаком заспанные глаза, первым делом спросил сын у матери. – Видела, что мне снилось?

– Да нет, Митюш, что-то ничего не разглядела, – не сразу отозвалась она, виновато заёрзав на стуле и подбирая слова, чтобы не обидеть сына. – У тебя, наверное, очень глубокий сон был.

– Да-а! – раздосадовано протянул он, позёвывая. – А в общем-то ты права! Придётся сегодня снова повторить.

Последние слова сына заставили Любовь Матвеевну как-то внутренне содрогнуться: это уже был сыновний эгоизм, хотя и невинный. Мите было просто как-то невдомёк, что его матери, как и всем остальным родителям, надо с утра идти на работу и до самого вечера гнуть свою спину на швейной фабрике, где она работала уборщицей. Но она не могла отказать Мите, она его очень любила. Промучив её подобным образом ещё два дня, он убедился в тщетности своих попыток и решил отказаться от них.

– Мам, только ты никому не рассказывай, что мы с тобой экспериментировали… Пусть это останется между нами, для истории. Хорошо?

– Хорошо, Митюша, конечно! – поспешила успокоить мать сына, невольно смыкая веки глаз от бессонно проведённых ночей.

Да-а! Сто раз был прав Саня Остапенко, когда утверждал, что наука требует жертв.

Глава вторая. Будни житейские

1. Остапенко

– Ты уходишь, Саня?

– Да, папа. Степан Палыч просил зайти сегодня к нему, всем троим.

– Что? Опять что-то набедокурили?

– Скажешь тоже! – запротестовал сын натуженным голосом, зашнуровывая очередной ботинок. – Просто велел, чтобы зашли, а зачем – сами не знаем.

Минуту спустя входная дверь захлопнулась. По одну сторону куда-то торопился по своим делам сын, а по другую – оставался отец, сам с собой наедине, в пустой квартире. Начинало смеркаться. Богдан Юрьевич безотчётно бродил по комнате, заложив руки за спину. Остановившись возле окна, он посмотрел поверх крыш домов. Небосклон был растревожен подвижным хитросплетением полуголых веток тополей. В этом году осень выдалась холодной, ветреной и дождливой. Сентябрь месяц стоял на исходе.

Вот прошёл трамвай. Свет дуговой искры, пробившись сквозь оконные ручейки дождя, на мгновение нарушил сумеречный покой комнаты. Богдан Юрьевич уселся в глубокое кресло напротив окна. Мерное постукивание дождя о карниз подоконника навевало приятную истому, располагая к воспоминаниям и будоража мысли…