Тайна Вселенской Реликвии. Приключенческий, научно-фантастический роман в двух книгах. Книга первая

– Послушай, кент! Закурить не найдётся? – Резкий, гнусавый голос, звучавший в высоком регистре верхней октавы, неприятно полосонул по нежному слуху Кузи, растерявшегося и остановившегося от неожиданности.

Глянув в сторону притихшей компании, с любопытством наблюдавшей за сценкой, он сразу же оценил сложившуюся ситуацию.

– Ты что – оглох что ли? – Мишка, выпятив живот, засунул руки в карманы брюк. – Тебя же по-человечески просят: дай закурить!

– Послушай, Клаксон! До каких же пор ты будешь ходить с протянутой рукой? – с нескрываемой иронией в голосе, шмыгнув носом, произнёс Кузя. – Курю я только дома, на улице – мать не велит.

Он заранее знал, чем обычно заканчиваются подобные встречи, и мысленно приготовился ко всему наихудшему.

– Да и курю-то я только «Марльборо», – никогда не бравший в рот сигарет, усмехнулся он. – Если не побрезгуешь, то пошли ко мне домой, угощу.

– Да ну-у, это, наверное, далеко, да и поздно уже, – плаксиво проквакал Мишка, никак не ожидавший подобного ответа. – А ты, оказывается, шутник… Послушай, дай примерить твою оптику, у меня тоже что-то не лады со зрением.

Он вялым, небрежным движением вытянул из кармана правую руку и, протянув её, беспардонно стянул с Кузиного носа очки. Бережно взяв двумя пальцами за конец одной из дужек, он поднял их высоко вверх, словно просматривая на просвет. Вдруг пальцы руки его разжались. Очки мелькнули в воздухе, приветливо блеснув на прощание их бывшему владельцу своими стёклами, которые, встретив на своём пути непреодолимое препятствие, светлячками разлетелись в разные стороны.

– Ой!.. Разбились!.. – паясничая, с деланным испугом в голосе, прогнусавил Мишка. – Что теперь будет?..

Расстроенный Кузя, близоруко щурясь, нагнулся, чтобы поднять с земли то, что осталось от очков. Но неожиданно его подбородок уткнулся в острую Мишкину коленку, ловко и умело им подставленную. Не удержавшись на ногах, Кузя упал на спину, больно стукнувшись головой об основание фонарного столба. С трудом поднимаясь с асфальта, сморщившись от боли в ушибленном затылке, он вдруг увидел, как на плечо обидчика легла чья-то рука. Тот, нервно дёрнув плечом, обернулся, и… попытался было метнуться в сторону. Но не тут-то было. Из-за плеча, зажатого, словно в слесарные тиски, возникла знакомая, застенчиво улыбающаяся физиономия Митьки Сапожкова.

– Тебе чего?! – испуганно взвизгнул от боли Мишка-Клаксон и как-то сразу сник и обмяк, согнув свои коленки под тяжестью увесистой руки, начиная ощущать сильное биение сердца в области пяток.

– Да ничего, просто так. А тебе чего? – Митька, сбоку заглянув ему в лицо, кивнул в Кузину сторону. – Извиниться бы надо.

– Ещё чего! – Мишка растерянно и беспомощно озирался по сторонам. – А-ну отвали, пока цел! – вдруг осмелел он, заметив, как от притихшей компании отделились две тёмные фигуры и через дорогу, по диагонали, быстрыми шагами направились в их сторону.

Играя под одеждой бицепсами, слегка подшафе, к месту происшествия лихо пришвартовались крутые парни. В них Кузя сразу же узнал представителей местной шпаны: Пашку-Дантиста и Жору-Интеллигента. Первый был специалистом по части удаления, как любил он выражаться, «лишних» зубов у не особо-то сговорчивых или слишком нервных «пациентов», а другой – интеллигентно, без кипеша, шерстил по карманам и сумкам доверчивых обывателей, облегчая их содержимое.

– А-а-.., – наигранно завопил Мишка, пребывающий у них в «шестёрках», – отпусти, больно же ведь!

– Ну ты, эмбрион поганый! – прошипел в его сторону Пашка. – Заткни своё поддувало и захлопни капот!

Кузя, стоя в сторонке и всё ещё потирая затылок, молча наблюдал за начинающими набирать ход событиями. Подошедшие были настроены решительно. Их спортивного телосложения комплекции приплясывали, всё время находясь в движении. Но даже непрофессиональным взглядом не трудно было определить, что им далеко до Митьки: то была гора вулканического происхождения. Хотя, правда, он и был года на два младше их.

– Кто тут шмон наводит?.. Ты что ли, фрайер? – тихим, угрожающим голосом осведомился Пашка, пристально-оценивающе посмотрев на Митьку. – Чей будешь?

– Кто? – переспросил тот, невинно моргая глазами. – Я-то?

– Ты-то, ты-то! – передразнил Пашка.

– А-а!.. Мамин я! – помолчав немного и обезоруживающе улыбаясь, ответил Сапожков.

– Хм-м! – хмыкнул тот. – Сказал тоже – ма-а-амин! А я – па-а-апин! А вот этот, – он ткнул пальцем в сторону Жорки-Интеллигента, – мой личный биограф и ассистент! Хе-хе-хе!

Пашка как-то часто и мелко засмеялся, оставшись, по-видимому, очень довольным своей шуткой, невольно пришедшей ему в голову.

– А-ну, расцепи свою клешню! – Он кивнул в сторону Мишки, давая понять, чтобы Митька отпустил того. – И нечего зубы-то скалить.

Слова его прозвучали угрозой: он явно намекал на профиль своей «специальности».

– Ой!.. Штой-то не расцепляется!.. – изобразив на лице удивлённый вид, разгубленно произнёс Митька невинным голосом. – Что делать-то будем?

Последние слова Митька произнёс на манер Мишки-Клаксона, смешно прогундосив их, напоминая тем самым недавнюю сценку с Кузиными очками.

– Митюш, а Митюш, слышь?

Только сейчас Кузя увидел прислонившегося к стене дома какого-то мужчину.

– А-ну их, брось, не связывайся. Пошли лучше домой, матушка, небось, заждалась.

– Да погоди ты, пап, я сейчас!

– Последний раз предупреждаю: отцепись от хмыря! – Пашка, грозно набычившись, сжал свои кулаки.

Митя стоял, и, казалось, непонимающе хлопал своими глазами.

Кузя весь напрягся, с волнением ожидая приближения развязки. Ему тоже хотелось сказать Митьке, чтобы тот не связывался с этой шантрапой: кто его знает, что у них там на уме. Жорка стоял несколько поодаль от Пашки, засунув руки в карманы модного синтетического плаща. Он выжидал, приготовившись к активным действиям, по первому же зову своего напарника. Наконец Митькин вид и его неуместная улыбка привели Пашку в бешеную ярость.

– Та-а-ак, не понимаешь! Ну – лады! – Он со спокойным видом развернулся на все сто восемьдесят градусов и, пройдя несколько шагов, резко развернулся. Всем корпусом подавшись вперёд, он метнулся к Митьке.

Но потасовки, как таковой, неизбежность которой была очевидна, так и не произошло.

– И-и-ийя!.. – Ступня вскинутой вверх Пашкиной ноги, направленная прямо в лицо противника на манер героев голливудских кинобоевиков, пулей промелькнула в воздухе.

Митька, сделав вид, будто хочет о чём-то спросить Мишку-Клаксона, наклонился к его уху. Нога нападавшего, пройдя мимо его лица и ощутив вместо него зияющую пустоту, упёрлась в железную твердь опоры.

– У-у-у-..! – Натуженный, протяжный Пашкин вопль и басовитый гул фонарного столба сплелись в едином, дружном дуэте. – Нога-а-а-.., у-у-у-.., падла!..

Он крутился и корчился, лёжа на асфальте, подогнув под себя, по всей видимости, вывихнутую или сломанную ногу, обхватив её обеими руками.

– Эй, биограф! – с иронией в голосе спокойно произнёс Митька, обращаясь к Жоре-Интеллигенту. – Помог бы что ли своему авторитету, а не то вишь, как разбрэйковался!

Однако, тот стоял в растерянности и нерешительности, не в силах сдвинуться с места.

– Давай, давай! – подбодрил его Сапожков. – Ну, кому говорят? – ещё раз, но уже приказным, требовательным голосом, повторил он.

Жорка бросился помогать своему шефу.

Увлекая за собой Мишку, всё ещё удерживаемого за плечо, подальше от несмолкающих стенаний и проклятий, Митька стал что-то говорить ему. Со стороны создавалось впечатление, будто это – два приятеля, ведущие мирную, дружескую беседу. Разговор был недолгим. О чём-то посовещавшись с Митькой и несколько раз в знак согласия кивнув ему головой, Мишка наконец-то был освобождён из цепких объятий пальцев его руки. Поискав что-то и подняв с земли Кузину очковую оправу, поспешно сунув её в свой карман, а затем, оглядываясь и потирая затерпшее плечо, он на полусогнутых, ещё не успевших толком распрямиться ногах, направился в сторону своих корешей.

– Пошли, батя. Не серчай, что задержал маленько.

– А если бы они тебя того – ножом? – с пьяной укоризной покачал головой отец. – Ох, смотри, сынок, довоюешься!

– Да ничего б они мне не сделали. Идём. – Митька подошёл к отцу и тут же обратился к Малышеву. – А тебе далеко?..

Он ещё издали, ведя под руку подвыпившего отца, вызволенного из компании собутыльников, заприметил впереди себя одиноко шагавшую, маленькую фигуру, немного погодя став невольным свидетелем и очевидцем начала происшествия, остановившись, и с любопытством наблюдая, что же будет дальше. Кузю он узнал сразу, но не торопился прийти ему на помощь. Для этого нужны были веские основания, которые тут же и не преминули сказаться. Вот тогда уже в ход и была пущена «тяжёлая артиллерия».

Кузя раздумывал: то ли благодарить своего случайного избавителя, выказав тем самым своё бессилие и беспомощность, то ли горделиво промолчать. Он выбрал второе.

– Да нет! Вон мой дом! – ответил он, указывая в сторону старинного, длинного двухэтажного здания.

– Тогда нам немного по пути.

Митя снова бережно взял под руку отца, подпиравшего стенку здания и что-то бормотавшего себе под нос. Все трое не спеша тронулись в путь. В это время где-то сзади раздался протяжный вой сирены милицейской машины, мчавшейся к месту происшествия, по-видимому, по настоятельному телефонному требованию кого-то из недовольных жильцов, приятные сновидения которого были нарушены внезапным шумом и воплями.

– Шухер, братва! – испуганно прогундосил голос Мишки-Клаксона, обращённый к поверженным и униженным.

Подхватив пострадавшего предводителя под мышки, стонущего и крепко матерящегося, поддерживая его на весу под одно сакраментальное место, молодчики из команды «гоп-стоп» поспешно скрылись в тёмном пролёте домов на противоположной стороне улицы.

Кузе показалось, что ещё какие-то две фигуры – одна мужская, другая – женская, – быстро вынырнули из-под арки ломбарда, и, почти бегом преодолев несколько десятков метров вдоль улицы, юркнули в ближайший проулок.

– Рви свои когти домой, а не то сцапают ни за что, – посоветовал Сапожков-младший, обращаясь к потерпевшему.

И только тогда, когда за Кузей захлопнулись двери парадного подъезда, а две одинокие ипостаси растворились в глубине ночи, из-за угла далёкого перекрёстка вынырнула милицейская машина. Улица была пустынна и безмятежна.

7. Малышевы

Встревоженная Екатерина Николаевна встретила Кузю молчанием. А ему очень не хотелось бы огорчать свою мать.

– Прости, мам, что так поздно! Знаешь – дела! – виновато вымолвил он и, стараясь как-то успокоить свою мать, добавил: – Но это в последний раз!

– Не зарекайся, Кузечка! Сколько ещё таких дел будет у тебя впереди, – то ли в шутку, то ли всерьёз, отходя от переживаний, промолвила она, грустно улыбаясь.

Если бы только знала она, как близка была к истине, произнося эти пророческие слова.

– Иди умывайся, – сказала она, проходя на кухню. – Есть хочешь?

– Да что-то не особо. Я у Саньки немного перекусил, – споласкивая лицо и отфыркиваясь, ответил Кузя. – Разве что чайку!

– А где твои очки? – спохватилась вдруг Екатерина Николаевна, удивлённо посмотрев на сына, когда тот прошёл на кухню.

– Разбились они, … случайно!..

Мать не стала его ни о чём расспрашивать. Она просто посмотрела на него внимательно своими добрыми, усталыми глазами.

– Новые, значит, надо заказывать, – сказала она вздохнув, уже сидя напротив Кузи, пившего чай, опершись подбородком на ладони рук и глядя на сына.

А Кузя, уминая бутерброд и запивая его чаем, в свою очередь смотрел на неё и думал о том, что какая у него умная и красивая мама, и как он любит её…

И впрямь, Екатерина Николаевна принадлежала к той категории представительниц прекрасного пола, о которых обычно говорят: «Да вы только посмотрите! Ведь она чертовски женственна!» Небольшого роста, миниатюрная, с короткой, прямой стрижкой иссиня чёрных, густых волос, она была привлекательна не только своей обаятельной внешностью, но и всем своим существом – поведением, речью, манерами. Она нравилась многим мужчинам и знала об этом. Но ей нравился лишь один – её Иван.

Екатерине Николаевне и вправду было от чего вздыхать: за последнее время беды, как конфетти, одна за другой, стали обильно осыпать семью Малышевых.

Муж её – Иван Иванович Малышев, два года тому назад был назначен главным редактором областной газеты. Казалось бы, всё сулило семье достаток, благополучие, интересную работу, открывало широкие возможности и перспективы на будущее. В областном центре им предложили квартиру, служебную машину с личным шофёром, а Екатерине Николаевне – работу на должности заведующего детским отделением центральной, областной поликлиники. Чего ещё лучшего и большего было желать? Но она наотрез отказалась покинуть свой родной Крутогорск. Иван спорить не стал. Он регулярно, по воскресеньям, изредка прихватывая и субботы, наезжал домой, чтобы повидаться с семьёй.

Временным, «холостяцким» пристанищем ему служила комната, выделенная по его просьбе в редакционном общежитии. Он часто, допоздна задерживался на работе, иногда ночуя прямо в редакции на своём рабочем месте. Работу свою он любил и благоволил. Она увлекала и поглощала его целиком и полностью, с головы до пят.

Спустя полгода с его ведома и разрешения в газете была опубликована разоблачительная статья молодого, подающего надежды корреспондента Никиты Рубцова. В ней говорилось о неблаговидных, непристойных действиях и поступках руководящих лиц областного ранга, и затрагивались интересы номенклатурной элиты в высших эшелонах государственной власти.

Этого Малышеву простить не могли. Он тут же был снят с занимаемой должности, на следующий день – исключён из партии, лишён всех почестей, званий и привилегий, затем – уволен с работы, а ещё через день вернулся в Крутогорск разбитым, морально подавленным и безработным.

В течение полугода, почти что каждый день, его таскали по различным правоохранительным органам и судебным инстанциям, требуя отказаться от опубликованной статьи и, вообще, от своих взглядов.

Наконец состоялся суд, который в виде меры наказания постановил выслать Малышева Ивана Ивановича за пределы Крутогорска на поселение в один из дальних, провинциальных городов Сибири, подальше от крупных промышленно-индустриальных, культурных центров России. Он не согласился с подобным решением и подал апелляцию, отстаивая свои честь, взгляды, убеждения и добиваясь правды и справедливости.

Затем состоялся второй, за ним – третий суд, который принял окончательное решение: признать виновным, с поражением в правах и свободах, и выдворить за пределы страны…

Вот уже почти как год прошёл с той поры. Долгое время Екатерина Николаевна не знала, где её муж, что с ним. Только лишь полгода спустя она, через хороших людей и надёжных друзей, сумела узнать, что её Иван жив-здоров, работает ведущим корреспондентом в русском отделе редакции одного из французских журналов, в Париже. Только тогда она облегчённо вздохнула.

На первых порах со стороны властей предпринимались попытки запугивания и шантажа: грозились выселением из квартиры, конфискацией имущества, увольнением с работы… Но до этого дело не дошло, так как могло получить нежелательную, политическую окраску. С должности заместителя заведующего детским отделением районной поликлиники её перевели на должность участкового врача. Многие из коллег начали сторониться её. Их квартира, когда-то шумная, полная друзей и знакомых, вдруг в одночасье опустела. Лишь небольшая горстка преданных друзей вселяла в неё надежду и прибавляла сил.

Кузю перевели из образцово-показательной школы в школу для трудных подростков, хотя такое её название ни в каких официальных протоколах и документах не фигурировало. Одно лишь утешало Екатерину Николаевну, что директором этой школы был давний друг, однокашник её мужа и, просто – хороший человек, Ремез Степан Павлович.

Да ещё и от Надюши вот уже как месяц не было никаких вестей. Она училась на втором курсе Дальневосточного института на факультете океанологии, куда поступила незадолго до начала описываемых событий. Екатерина Николаевна помнит, как переживала она тогда предстоящий отъезд дочери, как отговаривала её и советовала хорошенько подумать. Но теперь она не сожалеет об этом, даже – наоборот…

Весь воскресный день Кузя провёл дома. Сначала он смотрел по телевизору какие-то скучные, однообразные передачи. Когда ему это надоело, он попробовал переключиться на перелистывание своих, много раз читанных, любимых книг. Когда и это стало ему надоедать, он принялся раздумывать, чем бы заняться ещё, и вспомнил об уговоре – примериться к маме. И он занялся примеркой, чуть ли не наступая ей на пятки.

– Послушай, сынок, – произнесла Екатерина Николаевна с шутливой иронией в голосе, когда ей уже стали надоедать его странные действия. – Что это ты за мной всё ходишь, да ходишь, будто привязанный? Делать тебе что ли нечего? Иди лучше подыши свежим воздухом, или займись каким-нибудь полезным делом.

Примеркой Кузя остался доволен: их рост почти что совпадал.

Долго не раздумывая, он извлёк из тумбочки, на которой стоял телевизор, стопку пронумерованных школьных альбомов для рисования, поудобнее умостился на мягком диване и задумался, дав волю нахлынувшим на него воспоминаниям…

Примерно через месяц после высылки отца, когда Кузе было лет одиннадцать, он, как-то раз, явившись домой из школы, быстро перекусив и отдохнув, принялся за уроки. Он быстро расправился с ними. Оставалось только решить последнюю задачку по математике. Но она почему-то не решалась.

Кузя оторвался от занятий, решив сделать передышку. Пододвинув к себе школьный альбом для рисования, взяв простой карандаш, он стал раздумывать, что бы ему такое нарисовать. Взгляд его упал на Екатерину Николаевну. Она сидела на диване, закинув нога за ногу, опершись локтём руки на ладонь другой, и в задумчивости теребила тонкими пальцами украшавшую её шею серебряную цепочку. Кузю потрясло выражение её глаз в этот миг. Столько в них было отрешённости и безысходности, столько тоски, отчаяния и печали, что этот образ матери врезался в его память на всю жизнь.

Глядя на мать, он машинально водил карандашом по чистому листу бумаги, изредка, безотчётно поглядывая то на него, то на мать. Наконец, вспомнив об уроках, он хотел было отложить альбом в сторону, как вдруг увидел на листе сделанный его же рукой рисунок лица матери. Но самым впечатляющим в этом карандашном наброске были мамины глаза. Такого выражения глаз он у мамы больше никогда не видел. Этот рисунок Кузя сохранил на память и хранил его до сих пор, как реликвию.

Однако, с этого дня он постепенно пристрастился к живописи. Но только живопись эта была какой-то странной, особенной. Основной темой его произведений, пока что в карандашных набросках, стали – глаза, человеческие глаза, рисунками которых было испещрено уже множество альбомов. Со временем, в этом, он, казалось, достиг совершенства. Он пришёл к убеждению, что только глаза, их выражение, могут передать весь потаённый, глубинный мир чувств и переживаний человека, его духовное богатство, и считал их «индикатором» человеческой души. По специальной литературе он в доскональной степени изучил анатомическое и физиологическое строение глаз, иногда подолгу рассматривая в зеркале, через увеличительное стекло, и свои. Он достиг такой точки познания и навыков в этом направлении, что, глядя прямо в глаза человеку, мог почти что с достоверной точностью определить его привычки, характер, склонности, настроения, чувства, желания, и прочее. Глядя в глаза человеку, он как бы проникал во всё его существо, в его внутренний, духовный мир.

Но рисовал он не только глаза людей, но и глаза зверей, птиц, насекомых. Это было просто какое-то наваждение, о чём знали лишь только двое: Екатерина Николаевна, да Саня Остапенко…

Просмотрев свои альбомы, Кузя поставил их на своё место. Незаметно подкрадывалась ночь. Пора было уже укладываться спать.

8. Знакомство

На следующий день, в понедельник, Кузя рассказал Сане о ночном происшествии.

– Да-а, си-и-ила! – протянул тот. – А впрочем – не было бы счастья, да несчастье помогло. Мой отец в подобных случаях говорит: «Что ни делается, всё к лучшему!» Смотри: эмоционально окрашенное событие есть? – есть; второй наблюдатель налицо? – налицо. Что ещё надо? Следовательно, необходимо переговорить с Сапожковым…

В школу Шишкин явился с опозданием на целый час, с огромным фингалом под отёкшим глазом.

– Шишкин! Что это у тебя с глазом? – изумлённо спросил учитель немецкого языка.

– Да так.., – неопределённо пробурчал тот себе под нос.

– Это у него бытовая травма, – донёсся чей-то голос с задних парт.

Гришка заёрзал на месте, отворачиваясь и стыдливо прикрывая ладонью синяк. Класс оживился и пришёл в лёгкое движение, послышались приглушённые хихиканья.

– Если ты себя неважно чувствуешь, то можешь идти домой, – сочувственно предложил учитель. – Классного руководителя я поставлю об этом в известность.

Гришка будто и ждал того. Проворно, без лишних слов, собрал свои манатки и был таков. Зато Клара Ставицкая была в приподнятом настроении: так Гришке и надо, пусть не зазнаётся. Она то и дело загадочно поглядывала на своего нового соседа, каждый раз пытаясь о чём-то с ним заговорить, кокетливо щурясь и улыбаясь. Но Митька почему-то не обращал на неё никакого внимания и отмахивался, как от назойливой мухи. Потом, на следующей переменке, она, в кругу подруг, что-то им рассказывала, а они бросали в Митькину сторону любопытные, пытливые взгляды.

Позже само собой выяснилось, что в тот злосчастный для Кузи вечер она вместе с Шишкиным находилась в компании Пашки-Дантиста – вот чей знакомый голос послышался тогда Малышеву, – получившего тогда разрыв сухожилий в области стопы. На следующий день компания решила навестить его в больнице. Он был хмур и немногословен. Лёжа на койке с подвешенной ногой, упакованной в гипс и бинты, он поманил к себе пальцем Гришку, попросив его наклониться, а затем нанёс ему кулаком сокрушительный удар в лицо. Это за то, как сказал он, что тот не предупредил заранее с кем он, Пашка, будет иметь дело.

После занятий, когда друзья вышли из школы, к ним подкатил Мишка-Клаксон.

– Послушай! – обратился он к Кузе. – Поговорить бы надо.

– Иди, откуда пришёл! – угрожающе вымолвил Саня, стеной вставая между Кузей и Мишкой. – Вали отсюда!

– Да брось… Чего ты, в натуре?.. Погоди кипешиться-то, – прогундосил тот. – Покалякать мне с твоим другом надо пару минут.

– Погодь, Сань, я сейчас. – Кузя с Мишкой отошли в сторонку. – Ну чего тебе?

– Послушай, как тебя?.. – Мишка стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, Кузьма.

– Вот ведь какое дело, Кузьма, – подобострастно начал Мишка. – Ты меня того, извини уж, что так получилось. Не хотел я. Это всё Шишка виноват, падла. Пристал ко мне, гад, говорит – иди да иди, напугай вон того мальца… Ну я и пошёл…

– А у тебя ума своего что ли нету? – усмехнулся Кузя. – Говори, что надо.

– Очки бы новые надобно справить, – начал было Мишка, вытаскивая из кармана плаща Кузину оправу.

– Эку новость ты мне сообщил, – сделал Малышев удивлённые глаза. – Это я и без тебя знаю. Только от тебя мне ничего не нужно, как-нибудь сам обойдусь. Всё равно сначала рецепт надо выписывать…

– А как же тот, ну, что Пашку?.. – поёживаясь, спросил Мишка. – Он ведь потом спросит с меня.

– А ты не бойся, иди себе спокойно. Он тебя не тронет.

– Да-а? – обрадовался Мишка.

– Чтоб мне вот на этом месте провалиться!

– Ну – лады! Тогда я пошёл?

– Иди, иди!.. Будь здоров!..

– Покедова! – Клаксон мелкой трусцой засеменил со школьного двора, то и дело оглядываясь: уж не передумал ли Кузьма.

– Сапожков!.. Постой!.. – Малышев подошёл к проходившему мимо Митьке. – Спасибо, конечно, что выручил тогда… Только очков мне от того охламона не надо. Не пугай его, оставь в покое, он и так своё получил.

– А я и не собирался никого пугать, – застенчиво вымолвил улыбающийся Митька. – Просто хотелось, чтобы всё по справедливости было. Ну, как знаешь! Раз не надо, так – не надо.

Они и не обратили внимания, что за этой сценой наблюдал весь класс, заранее поставленный в известность Кларой о предстоящем покаянии представителя блатного мира перед невинной жертвой.

Подошёл Саня Остапенко.

– Привет!..

– Привет! Да только мы сегодня с вами где-то уже встречались.

– Ну и что? – возразил Остапенко. – Лишний раз поздороваться никогда не помешает.

– Золотые слова! – согласился Сапожков, по лицу которого так и блуждала улыбка, и было непонятно, то ли он шутит, то ли говорит серьёзно.

– Послушай, – обратился к нему Кузя. – А чего это ты всё время улыбаешься?