Порча

– Ладно, приведу, – отмахнулся сын.

– Утром чтобы был дома! Понял?

– Понял… – но ни на утро, ни в обед сын домой не явился.

С утра я сходил в магазин за продуктами. Затем приготовил завтрак и настроился лечить Верин желудок, присев на табурет. Вера неожиданно попросила:

– Правая нога отекла сильно, ничего не чувствует, посмотри, – я отогнул одеяло, пересел на угол тахты. Затем снял шерстяной носок, положил голень себе на колени. Стопы у Веры были не красивые: пальцы короткие, растопыренные. Она не таила этот недостаток своей внешности. Бывало, в шутку подсмеивалась надо мной, демонстративно приставляя свои босые ноги к моим.

– Как? – поглядывает на меня со смешком и нарочи́то вертит ногами. Играючи.

– Убери свои лопатки! – отшучивался я.

Теперь стопа была похожа на надутый резиновый шар, из которого, топорщатся маленькие одутловатые пальчики. Отек не твердый. Жидкость под кожей переливается: надавишь пальцем – ямка, отпустишь, ямка выправляется. Прижмешь ладонью посильнее, жидкость внутри перетекает. Боли при этом нет. До чего хлипкое наше тело!

Потер подошву, покрутил стопу. Отек уменьшился. Надел носок. Повертел немного и левую стопу. Затем укрыл ноги одеялом.

– Почки, пусть пока тебя не волнуют, их в любое время можно вытащить, сейчас желудок надо спасать, – я снова сел на табурет и начал сканировать ладонью живот. Вера знала, что опухоль ног вызвана нарушением мочегонной функции почек, что в общем-то не настолько опасно, чтобы забыть про самый тревожный очаг недуга.

Протянул ладонь над животом, представил форму желудка, похожую на бурдюк. Пошарил. Запульсировало, заегозило. Внешнее биополе, будто дуновение, едва уловимо. Весь мир замкнут на этих легких волнениях. Осторожно, чтобы не потерять связь с тонкой материей, вслушиваюсь в свою ладонь. Перемежаясь мягкими нажимами, язычки биополя изнутри тела то ластятся под ладонью, то отлетают.

Глубоко вдыхаю. Замечаю, как импульсы постепенно расходятся. Раз за разом отвожу руку все дальше. Исследую другие органы. Ищу невидимую гать в болоте болезни. В области печени чисто. Увожу руку книзу, прощупываю все глубже, до самого позвоночника. В районе почек толкается что-то едва уловимое, но кажется чересчур слабым, не заслуживающим внимания. Встряхиваю ладонь. Возвращаюсь к желудку. Задерживаю ощущения, а мысли нет-нет, да и срываются на постороннее. Полдень уже, где же сын?

Вокруг желудка гудит что-то. Гудит и гудит, как озноб. Когда зябко, хочется укутаться в теплое. Кутаешься, кутаешься с головой, а дрожь не проходит. Снова иду по цепочке магнитных импульсов. В обратную уже сторону. Чувствую, цепочка тянется к голове. Медленно довожу ладонь до шеи. Останавливаюсь на минутку. Пощипывает пальцы. Реденько. Укусит чуть-чуть. И держит, не отпускает. Тянет в голову. Странно! Почему так сильно тянет в голову? Заходить в туда не решаюсь. Сына до сих пор нет…

Наваливается усталость. В воображении встают какие-то невнятные образы. Вижу лес, поляну, представляю, в густой траве древний пень, на нем грибы. Интересно, грибные споры, что это? Не семена и не корни… Сбрасываю наваждение и снова бреду по кочкам болезненной трясины. Усталость с ювелирной вкрадчивостью засасывает и поглощает. Смотрю на часы: вечер уже, а сына все нет.

Нужен другой способ. Нужны слова. Но где они, кто подскажет? Иду в ванную, обмываю руки, возвращаюсь, спрашиваю, наконец, у Веры.

– Алешка опять у подруги застрял?

– Пусть. Зачем он тебе?

– Чего так долго? Обещал утром прийти, нет до сих пор.

– Он двери у Вики в квартире вставляет.

– Вера, какие двери? О чем ты говоришь?

– А ты что, ему не веришь?

– Представь себе, не верю, – Вера помолчала, потом сказала:

– Станешь сейчас его притеснять, опять умотает на Север. Держать будешь?

– Да не буду я его притеснять. Но почему он обманывает?

– Кого он обманул?

– Как кого? Меня обманул. Тебе этого мало? – я был возмущен.

– У тебя все время кто-нибудь виноват. На себя посмотри сначала, – Вера вступалась за сына в своей материнской запальчивости. И тогда, не подумав, я принес и показал ей расписку. Она прочла, ничего не сказала…

Четверть века назад они лежали в просторной палате роддома с простодушной соседкой, которая ужасно боялась родов. Медсестра, пожилая и добрая женщина, заходила к ним в палату, и почти не обращала на Веру внимания, потому что знала, что беременность у нее вторая. А вот соседке уделяла особое внимание, потому что та – первородка. Хотя по годам они с трусихой были ровесницы, витамины раздавала по очереди: той – первой, а ей – второй. Вера и не обижалась. Наоборот, видела себя более опытной, и это льстило.

Ребенок зашевелился глубокой ночью. Повернулся, и начались схватки. Она отметила, что при первых родах схватки тоже начались ночью, а родила днем. Теперь схватки были короче, и роды пришлись на утро. Вера тужилась, превозмогая боль. Мучительную боль на пределе терпения, изматывающую и оболванивающую. Она не знала, кто родится: девочка или мальчик. Потом – ощущение отошедших вод. Ребеночек выходил на воздух. Рождался. Наконец, его приняли. Наступило полное расслабление, боль сразу ушла, как будто ничего и не было. И ей показали его: пуповина тянулась от маленького тельца. Согнутые ножки, скрюченные ручки, сморщенное личико, весь какой-то мокренький, красненький, некрасивый. Она мгновенным взглядом охватила его всего, шепнула про себя: «мальчик», поняла, на кого похож, и запомнила навсегда.

Вспыхнул неожиданный восторг: «Вот он какой, уже сам по себе, не во мне! Какой прекрасненький!» Потом отсекли пуповину. А когда маленький неловкий комочек схватил ртом воздух и обжегся, он закричал. Вера не удивилась. Потому что знала: это благодатный крик. Человечек! В оглушительном крике было столько обиды, но это были первые слова независимого существа – мелодия физической самости – знак соединения души с телом! Какой голос! Сколько в нем жизненной силы! Он, малюсенький и беспомощный, пока еще не представляет, что будет… Легкость и опустошенность внутри. Боль родов растворилась в радости свершившегося. Ему очень долго подбирали имя.

Сын явился к ночи. Я уединился с ним, спрашиваю:

– Почему так поступаешь?

– Вика обижается.

– Ты сказал ей, что у тебя мама при смерти?

– Сказал. Она из-за того и обиделась, что раньше не говорил.

– Алеша, не будь наивным. Неужели не видишь, что тебе снова голову морочат? – сын через какое-то время, видимо, осознал, что я прав. Во всяком случае, ходить к подруге перестал. Про расписку ни я, ни мать ему так ничего и не сказали. Только мать стала реагировать на присутствие сына прохладнее, чем раньше.

Материнская отчужденность, как погасший костер среди ночи. И ни луны нет и ни звезд. И некуда идти, и негде укрыться. Что-то очень важное оборвалось в нашей жизни и не стало семьи. Оставались мы трое в этой квартире, очень любившие друг друга люди. Был еще старший сын, женатый, который уже не жил с нами. Он тоже всех искренне любил и уважал. У Веры не было уже ни сил, ни желания склеивать осколочки семейного тотема. Видимо, готовность туда, требует отказа от здешнего.

Как-то ранним утром, проснувшись, она произнесла с хвастливым видом, будто лотерею выиграла:

– Сон видела: болезнь послана мне в избавление, в рай попаду, – «Святыи Боже!..» – Вера витала в облаках, а мне хотелось на стену лезть…

Несомненно, она хотела жить, и сожалела, что не похоронит свою старенькую маму, что «пенсию» теперь никто не принесет ей домой, что не узнает, сможет ли доверчивый сын Алеша повзрослеть, наконец. «И этот, – она думала обо мне, – сидит, лечит. Поседел, а ума не нажил. Как он без меня будет? Схватится, небось, за молоденькую, та начнет ему хвост крутить». Так в мясорубке горестных забот обрубала, обтесывала свою жизнь жена моя.

Отчаявшись, она дерзнула узнать, что там, за тем мрачным поездом, который надвигается неотвратимо на глаза, когда тебя привязали к рельсам. «В рай попаду!» – у самой азарт в глазах, лукаво улыбается при этом.

Мощным гневом одержим,

В поле пóлет горе ветер,

Чтоб росло назло чужим.

А чужие – наши дети…

Глава 10 Вопрос

Болезнь вторгалась в наш дом, как плесень, последовательно и неотвратимо. Вера, хотя и вставала пока, но с трудом. Пища отторгалась, много пила воды. Живот предательски надувался.

Раньше, видя облысевших, худых женщин в больничных коридорах, я сочувствовал им, но не сопереживал. Чужая беда, по закону самосохранения, не ложилась на дно эмоциональной чаши. В такие моменты я гордился Верой. Она была не просто красивой, красота ее была благородной. При ней всегда хотелось быть подтянутым. Однажды, правда, мелькнуло опасение: вдруг и она станет такой же тщедушной. Мимолетная, как рябь крыльев мотылька, тревога порхнула по сердцу и застыла тоскливой ржавчинкой. Теперь, когда Вера ослабла, стала худой, бледной и полысевшей, она заслонила собой остальной мир для меня.

В понедельник, вернувшись с работы, зашел в спальню. Вера сидела на краю кровати, в красном халате, в белой косынке. Живот заметно вздулся. Заглядываю в ведро, вижу, что вырвало.

– Не прошло?

– Не-а, – помотала головой.

– Что же это такое? Ничего не принимается. Надо что-то есть, так и легкие, глядишь, посадишь. Желудок болит?

– Изжога.

– Таблетки пьешь?

– Ничего не помогает.

– Может, бадан заварить? – я вспомнил, как бабка в детстве лечила желудок заваркой травы, привезенной из Горного Алтая. Высушенный бадан хранился у нас в кухонном запасе. Вера покачала головой:

– Не надо.

Я сходил на кухню, выжал через марлю полстакана натертой моркови, разбавил теплой водой. Вера выпила. Через минуту снова все вырвало. Ничего не ест, а живот растет! Что же это такое?

– Удалять жидкость нужно.

– Да, – она посмотрела на меня с надеждой.

– Дома придется. Поищу завтра врача по ближайшим больницам. Не сложно же, правда?

– Нет, не сложно, – оживилась Вера. Она давно мучилась сомнениями, возможно ли выполнение процедуры на дому?

Звонить Татьяне Гавриловне не хотелось. Бесцеремонность ее при последнем общении, как слизь с листа, прилипла к памяти и отвращала. Обращаться в поликлинику по мету жительства, тем более не хотелось, памятуя Верин отзыв о «радужной» там обстановке.

Наутро объехал все ближайшие больницы. Оказалось, хирурги, как напасти, чураются лапароцентеза. Одни ссылались на какой-то запрет выполнять незамысловатую манипуляцию в домашних условиях. Другие отфутболивали по адресу частной клиники, которая давно приказала долго жить. Третьи прямо говорили, что этим не занимаются. Между тем, домашний лапароцентез – спасение нетранспортабельного больного. Несмотря на неприязнь, пришлось звонить Татьяне Гавриловне. Она согласилась. Попросил по телефону старшего сына, чтобы он забрал ее в больнице, свозил домой и обратно.

Утром Вера наказала мне купить метр полиэтиленовой пленки. С работы после обеда отпросился. Дома на скорую руку обустроил комнату к приходу врача. Поставил у стены стул, расстелил на полу клеенку. Вера знала, что и как надо делать. Вскоре позвонил сын.

– Пап, мы приехали, я подниматься не буду, посижу в машине.

– Хорошо, Виталя, – видеть смертельно больную мать – серьезное испытание. Необязательно всем преодолевать себя.

Врач открыла двери. В домашней обстановке, без больничного халата женщина выглядела привлекательнее. Невысокая, подтянутая. Одета была просто, без изысков. Слегка подустала, но бодрилась. Из-под шапки выбилась прядка черных волос. Повесила куртку. Огляделась. Я проводил ее в комнату. Увидев Веру, она приостановилась.

– Здравствуйте, ну как вы?

– Здравствуйте. Ноги опухают, – Вера грустно улыбнулась. Она сидела на краю постели. Босые ноги напоминали растоптанные валенки.

– Да-а… – Татьяна Гавриловна сочувственно покачала головой. – Почки не справляются. Попейте кофе. Не крепкий. Почечный чай попробуйте. Кушать можете?

– Бéстолку все.

– Надо, надо понемножку есть, поправляться. Все равно что-то усваивается. Поправитесь, химию вам сделаем, – мне стало неловко за гостью. Закинуть наживку на надежду при общении с тяжело больным это – в правилах хорошего тона. Но химию-то зачем упоминать? Как в средневековье, когда кроме кровопускания ничего не умели.

Врач прошла к гладильной доске, вытащила из своей сумочки бирюзовую пленку, расстелила ее, сложила инструменты. Я спросил:

– Татьяна Гавриловна, скажите, как уколы ставить?

– Сетку на ягодице рисуете мысленно и в верхней точке втыкаете, – она, по-режиссерски жестом, небрежно чиркнула воздух, оттопырив палец. Не глянула на меня. – Один раз поставите, потом поймете. Ничего сложного. – Я ничего не понял, но переспрашивать не стал. Надела перчатки, повернулась. Вера, видя готовность хирурга начинать, приподнялась с постели. Я помог ей сесть на стул и вышел, рассудив, что предстоит сугубо специфическое дело.

Это был первый домашний лапароцентез. Через несколько минут Татьяна Гавриловна вышла в коридор. Я попрощался с нею. Вернулся в спальню. Вера лежала под одеялом.

– Легче? – спросил я.

– О чем спрашиваешь? – она посмотрела на меня утомленно. Когда пожар потушен, о настроении не спрашивают. – Убери здесь все и съезди за уколами. – Я убрал медицинские причиндалы. Осторожно спросил:

– Может обойдемся пока? – Вера молчала. – Если скатимся на уколы, то ведь это же – все, дорога в никуда. Понимаешь это?

– Понимаю, купи уколы! – Вера раздражалась. Она терпела страшную боль, а мне было невдомек.

Препараты для обезболивающих уколов выдавали в специальной аптеке. Аптекарша подала мне Трамадол, а вместо спирта для анестезии посоветовала воспользоваться настойкой муравьиной кислоты. Беда какая-то со спиртом. Не так давно им торговали все, кому не лень.

Со студенческой поры помню, как мучился перед смертью мой отец. У него был рак бронхов. Он жил в далекой горной деревне с полной, добродушной женщиной, которую я звал тетей Дусей. Два месяца я гостил у них. В дом приходила медсестра и, чтобы больной не страдал, трижды в день колола ему морфий. Под воздействием опиума отец несколько часов не чувствовал боли. Память об уколах онкобольному навевала роковые мысли.

По возвращении из аптеки я повстречался в гараже с соседом. Валера был моим другом. Я доверял ему безгранично и искренне делился переживаниями.

– Как Вера?

– Плохо, Валера, – увидев у меня на глазах наворачивающиеся слезы, друг переспросил:

– Улучшения нет?

– Не-а…

– Не переживай.

– Да как не переживать, я же люблю ее, – и тут друг мой отчебучил:

– Ты ведь изменял ей! – и добавил, видя мое изумленное лицо:

– Как можно любить, если изменяешь? – я растерялся, хлопаю на него влажными веками, а он посуровел, ждет, что скажу.

Педантичный друг мой по привычке воспитывал меня. Он понимал, что чихать в театре неприлично, но не мог сдержаться, чтобы не козырнуть лишний раз: видишь, мол, какой я правильный! Не знающим сострадания не известно чувство любви. Они о нем судят, примерно, как рукомойник о джакузи: корыто. Но вопрос повис. Повис тяжело, неуютно… Будто надел отрепья и хожу в них прилюдно.

Первый укол поставил Вере на ночь, перед сном. Помню, десятиклассниками мы стояли в очереди перед школьным медкабинетом. Делали прививку какую-то, обязательную. У меня поджилки потряхивало. Но, как все, хорохорился, не подавал виду, что боюсь. Сколько отзвенело с тех пор последних звонков, а в памяти до сих пор пиетет перед уколами. И вот пришлось делать это самому. Вера принýдила. Что болит, она сказать определенно не могла. В успокоении нуждался весь организм. Я еще раз попытался отговорить ее.

– Может без укола обойдемся? Это же химия. Тебя и так уже насквозь отравили.

– Поставь. Боишься, что ли?

– Да мне-то, чего бояться? Тебе ведь хуже будет.

– Тогда поставь.

Достал из пакета плоскую коробочку, вскрыл. В гофроячейках красовалось несколько ампул, к ним прилагался коричневый ноготок абразива. Приготовил шприц. Надрезал ампулу, нагнул за горлышко: бульк – отломилось. Высосал жидкость из ампулы. Поднял кончик иглы, нажал на поршень. Так в больницах делали. Воздух вышел. Поднажал еще чуть-чуть. Брызнула струйка. Открыл флакончик с муравьиным спиртом, промокнул ватку. Подошел к Вере. Она ждала. Помазал точку на ягодице, уколол с опаской. Игла вошла удивительно просто. Медленно выдавил содержимое шприца. Приложил тампон на место укола. Вера прижала пальцем ватку. Вот и все. В самом деле, ничего сложного.

Вскоре Вера успокоилась и уснула. И только сейчас до меня дошло, какие она терпела муки. Боже мой, какой же я недотепа!

Пространство передвижения для Веры навсегда закрепилось за нашей спальной комнатой. Когда она уставала лежать, мы проделывали с ней трогательную забаву. Вера усаживалась на край постели, я накидывал ей на спину одеяло, подтыкал со всех сторон, чтобы не поддувало. Сам подвигался на табурете как можно ближе, клал ее руки себе на плечи, обнимал слегка. И так мы покачивались из стороны в сторону. Плавно, ритмично. Вере это нравилось. Худенькая, как соломинка. Ручки тонюсенькие, в белой косынке, в светлой ночной сорочке. Иногда косынка скатывалась, и тогда открывалась абсолютно лысая голова. Что с тобой сделалось, Верочка!

Наши отношения не отличались трогательностью. Вера никогда не обращалась ко мне со словами «дорогой», «любимый». И я никогда не афишировал свою привязанность к ней. А вот теперь, когда она оказалась в беде, повернулся какой-то клин в душе, и я впервые в жизни стал называть ее, не стесняясь, умилительно «Верочка».

Да, не всем дано чувство любви. Люди завистливые равняют его с плотскими утехами. Семейная жизнь – не боевая разведка. Она чревата протяженностью во времени. Металл устает от времени, а человек от разногласий. Порой хочется отвлечься. Соблазн, как собственный затылок, не заметен.

Что имеем – не храним,

Потерявши, – плачем.

Черный аист отменил

Ставки на удачу.

Глава 11 Визит

Первый зловещий инцидент случился в воскресенье. Утром принес Вере зеленое яблоко. Она поднялась с кровати, присела, нерешительно подержала яблоко в руке, будто тяжелый камень. Насмелившись, откусила немного. Долго сидела, прислушиваясь. Я спросил:

– Устала лежать? – она посмотрела на меня, пожала плечами, ничего не ответила.

– Давай, покачаемся, – Вера согласно кивнула. Я накинул ей на плечи одеяло, присел, приобнял слегка, и таким образом мы стали покачиваться. Эти простые движения отвлекали Веру от болезненных тягот, и мне было отрадно осознавать, что хоть чем-то могу ее утешить.

– Нравится?

– Ы-гы, – отвечает Вера с сомкнутыми губами. И поддакивает кивком головы. Голос тоненький, словно забавляется. Звук выходит из глубины груди, будто из хрустальной вазы. В этих незамысловатых покачиваниях – сиюминутное счастье! Вера, такая беспомощная и легкая, с удовольствием отдавалась незатейливой забаве. Мне почему-то вспомнилось, как качал ее на маленьких качелях в детском садике, когда мы поджидали там нашего четырехлетнего старшего сына. Она была тогда довольной и веселой. А теперь…

Косынка на голове у Веры скатилась назад.

– Косынку поправим? – поднимаю руки к голове. Подтягиваю косынку вперед. Голова гладкая. Вера сидит безропотно. – Вот так. Косыночка должна быть тут, – я надвинул косынку на лоб.

Вдруг Вера мотнула головой, вырывалась из-под косынки, уставилась на меня. Как-то энергично, не по-человечьи, смотрит. Косынка сползла на шею. Слышу скрытный глухой рык. Сквозь сжатые губы показалась пена. Мигом схватываю ее, наклоняю вниз, лицом к ведру.

Что такое? Только что Вере нравилось покачиваться со мной. Поправил косынку и вдруг такая реакция. Косынка?.. Мне представилось, как в церкви женщины стоят с покрытыми головами. Религиозный символ и бурное волнение – все это связалось воедино. Что-то не то. Закралось подозрение. Почему вдруг такое неприятие простой косынки?

После освобождения желудка Вера на какое-то время задремала. Вновь протягиваю ладонь. Фокусируюсь на ощущениях, обволакиваю ответный гребень напряжения над желудком. Спустя какое-то время увлекся, не заметил, как Вера проснулась. А она, проснувшись, вдруг встрепенулась, бок отжала, и выдала с сарказмом:

– Может и есть в тебе что-то, только что ты все давишь? Давит и давит, – осеклась, испуганно уставилась на мою руку и добавила, будто оправдываясь: – Раздавил все уже здесь. – Ее пронзительные глаза вспыхнули смятением. «Может и есть в тебе что-то…» – почему иронизирует вдруг?

В один из вечеров, сидя на краю кровати, Вера задумчиво разглядывала свои опухшие ноги. Я подсел рядом. На вопрос, что болит, она медленно подняла голову.

– Дышать трудно, – и замолчала, вслушиваясь в себя. Мне вспомнились невозмутимые глаза «доброй» женщины, врача: «Умрет легко, легкие не болят…»

– Давай посмотрим, что там у тебя, – завел ладонь Вере за спину, наставил на лопатки. Через минуту почувствовал волны, отдающие прохладой. Почему из груди тянет холодом? Прошло еще несколько минут. Вскоре нащупал переливы полей. Плотность в них была иной.

Фиксирую ощущения. Ущипнуло безымянный палец, затем средний. Погружаюсь глубже, проникаю мысленно внутрь. Отрешился от всего внешнего.

И все бы происходило в обычном режиме, если бы не одна странность: Вера ни с того, ни с сего стала отстраняться назад. Будто невзначай. Откидывает туловище и натыкается спиной на руку. Раз, другой раз. Энергия биополя – явление хрупкое. Ощущения в руке ускользают.

– Вера, не ерзай, пожалуйста, – она на минуту замирает, затем вновь отшатывается. Невольно вроде бы. – Вера, можешь сидеть ровно? – Молчит. – Трудно сидеть? – Молчит. – Что с ней? Я поставил перед ней табурет, положил на табурет пару подушек. – Наклонись. – Вера послушно улеглась, руки сложила под голову.

Сидя сбоку, держу руку над спиной. Приловчился, вновь нащупал энергетическую рябь. Представляю пузырьки легочных альвеол, их ритмичное вздутие, кровь, текущую по сосудам. Все мельтешит, меняется. Ладонь долго парит над спиной, исследуя новые поля. Где тут метастазы?

Вера неожиданно поднялась с подушек.

– Ноги затекли, – и улеглась на постель, беспардонно прервав сеанс. Я в недоумении переключился на ноги. Опухоль на правой ноге затопила голень. Действительно, тревожный симптом, но не критично. Кручу стопу в разные стороны, а в голове, как в жернове: «Умрет легко. Умрет. Умрет…»

Поздним вечером прочел молитву и решил перед сном еще раз основательно обследовать легкие. Подставил табурет с подушкой.

– Ляг сюда, – Вера присела, послушно наклонилась. Какое-то время она лежала на подушке спокойно, потом стала изворачиваться. Словно внутренняя пружина расправлялась в ней. Левой рукой поджимаю спину, а правой сгущаю потоки биополя. Неожиданно, с невероятной силой отпрянув от подушек, Вера разгибается, запрокидывается, махом падает на постель.

Я в изумлении отстраняю табурет, заступаю следом. Вера притаилась. Как пушинку, поворачиваю ее набок. Она завертелась, не дается.

– Вера, что с тобой? – молчит. – Да что же это! Вера, Вера? Что с тобой, почему молчишь? – Всматриваюсь в лицо: бледное и безжизненное. Передернул, как две травинки, плети рук, схватил их левой рукой в запястье, а правой тереблю пространство за спиной и шепотом тарабаню катавасию: «Сохрани…от болезней, от недуга тяжкого…» Неотступно вглядываюсь в ватное лицо. Нет! Надо собраться. Собраться, успокоиться!

Приподнимаю, держа за спину. Вера обмякла, глаза закатились. Током стрельнуло: «Умирает?» И закричал:

– Вера, Вера. Слышишь меня? – стучу ладонью по спине, встряхиваю за плечи. Что с собой? Вера, очнись!

Наконец, из сжатых губ показалась пена. Быстро поворачиваю туловище, наклоняю лицом к ведру. Когда все прошло, поднял, уложил ее на кровать. Вера уснула и задышала легко, ровно. Слава Богу, вытащил! Будто из водоворота вынырнул. Но торжество спасения – чувство многомерное. Тревога не покидала меня. Решил дождаться, когда Вера проснется и поговорить. Утром подсел к ней на кровать, спрашиваю:

– Вера, что с тобой? Разве так можно? Сама-то борись, не поддавайся. Я ведь не смогу жить без тебя. Неужели ты этого не понимаешь? Слышишь меня?

– Слышу.

– Почему молчишь тогда?

– Что ты хочешь услышать? – она действительно не понимала вопроса .

Я решил схитрить, надавить на материнское чувство.

– Вот выздоровеешь, разменяем эту квартиру, переберемся поближе к Витальке. Может быть, у них внук скоро родится. Будут приносить его к нам. Алешке тоже подыщем квартиру в том районе. Может и он женится, и у него будут внуки. Представляешь? А как мы без тебя? Мы же не справимся. Не сможем мы без тебя, – Вера закрыла глаза, ничего не ответила.

Весь день на работе я не находил себе места. Закатившиеся Верины глаза висели в памяти, как приговор. Едва дождавшись окончания рабочего дня, я с нетерпением помчался домой. Вера поджидала меня, сидя в халате. Она поела, и все обошлось. Увидев меня, попросила воды. И во взгляде, и в интонации голоса появилось то самое, душевное равновесие, которое исходило от нее всегда раньше и заряжало нас спокойствием.