Моя чужая мама

Она остановилась посреди комнаты, обхватив себя руками. Дрожь, которую она так старательно подавляла весь день, вернулась, начинаясь с кончиков пальцев и пробегая по всему телу.

«Это просто звук», – прошептала она в темноту. Губы едва шевелились. – «Просто звук. Там ничего нет. Ничего страшного».

«А шепот? А Вилка? Это тоже было ‘ничего страшного’?» – ядовито возразил внутренний голос.

«Так. Лена. Соберись», – она заговорила громче, ее шепот стал жестким, приказным. – «Ты взрослый человек. Ты не боишься темноты. Ты не боишься звуков. Ты сейчас возьмешь телефон. Включишь фонарик. Медленно выйдешь из комнаты. И спустишься по лестнице. И посмотришь. Что бы там ни было, ты просто посмотришь. Узнаешь. Знание лучше, чем страх неизвестности. Лучше. Ты сильная. Ты справишься».

Она дышала глубоко, как перед прыжком в ледяную воду. Вдох. Выдох. Еще раз. Она пыталась убедить не только свой разум, но и свое тело, которое отказывалось подчиняться, скованное инстинктивным ужасом.

«Это мой дом», – повторила она свою главную мантру. – «Мой. Дом».

Она сделала шаг к двери. Потом еще один. Каждый шаг давался с трудом, словно она шла против сильного ветра. Рука легла на холодную, круглую ручку двери. Она замерла, прислушиваясь.

Тишина.

Густая. Абсолютная. Ждущая.

Она медленно, стараясь не издать ни малейшего скрипа, повернула ручку.

Дверь поддалась, открываясь внутрь спальни без единого звука. Лена замерла на пороге, вглядываясь в чернильный провал коридора. Она сделала шаг. Половица под босой ногой предательски скрипнула. Звук показался ей оглушительным, как выстрел. Она замерла, задержав дыхание, ожидая ответа из темноты внизу. Но дом молчал.

Она взяла телефон. Дрожащий палец нашел иконку фонарика. Холодный, белый луч вырвался из аппарата, пронзив мрак и упершись в противоположную стену коридора. Пылинки, до этого невидимые, закружились в свете, как крошечные призраки.

Первый шаг из комнаты. Воздух в коридоре был ощутимо холоднее, он словно цеплялся за ее обнаженную кожу, покрывая ее мурашками. Она сделала глубокий, судорожный вдох, который застрял в горле. Лестница была в нескольких шагах. Темный провал, ведущий вниз, в самое сердце дома. В эпицентр звука.

Она подошла к краю. Луч фонарика метнулся вниз, выхватывая из темноты первые ступени. Деревянные, потертые, они казались ступенями в преисподнюю. Она поставила на верхнюю ступеньку правую ногу. Вес тела медленно перенесся на нее. Дерево отозвалось тихим, протяжным стоном, словно жалуясь на беспокойство. Лена замерла снова, ее сердце билось где-то в горле, мешая дышать. Выдох получился рваным, шумным.

Вторая ступенька. Левая нога. На этот раз беззвучно. Она двигалась с грацией напуганной кошки, ставя ноги ближе к краю, где половицы скрипели меньше. Луч фонарика скользил перед ней, ее единственная путеводная звезда в этом океане мрака.

Третья ступенька. Четвертая. С каждым шагом вниз холод становился все более ощутимым. Это был не просто холод отсутствия тепла. Это был мертвый, проникающий до костей холод, какой бывает в старых подвалах или склепах. Она спустилась на середину лестницы. Отсюда уже была видна часть гостиной. Диван, похожий на спящего зверя. Угол стола.

Именно тогда луч фонарика наткнулся на него. На полу, посреди комнаты, лежал источник звука. Это была книга. Одна из тех, что Лена привезла с собой и пока не успела расставить по полкам. Видимо, она поставила стопку слишком близко к краю, и верхняя книга соскользнула.

Облегчение. Горячая, пьянящая волна облегчения захлестнула ее, на мгновение вытесняя страх. Мышцы, до этого сжатые в камень, расслабились. Она чуть не рассмеялась от абсурдности ситуации. Книга. Просто упавшая книга.

Она спустилась с лестницы уже увереннее, почти не таясь. Шаги стали тверже. Она дошла до конца, ступила на ровный пол первого этажа. Теперь она чувствовала себя почти глупо. Напугалась из-за такой ерунды.

Она подошла к книге, наклонилась и подняла ее. Тяжелый том в твердой обложке. Все сходилось. Именно такой предмет мог издать подобный глухой удар. Она положила книгу на стол, рядом с нетронутой рамкой, которая все так же лежала лицом вниз.

Нужно выпить воды и идти спать. Глупости все это. Она повернулась в сторону кухни, которая находилась за небольшим простенком, образуя уютный уголок. Луч фонарика скользнул по стене, по краю кухонного стола и… замер.

Там кто-то был.

Время остановилось. Воздух в ее легких застыл. Каждый мускул ее тела парализовало. Она не могла ни закричать, ни пошевелиться, ни даже отвести взгляд.

За столом, на ее стуле, сидела женщина.

Она сидела прямо, почти неподвижно, положив руки на колени. Ее фигура была четкой, материальной, не призрачной дымкой, как описывала Вилка. Но что-то в ней было чудовищно неправильным.

На ней было длинное, темное платье из грубой ткани, какое могли носить сотни лет назад. Глубокого, выцветшего синего или черного цвета, с высоким, глухим воротом. Волосы, темные, с проседью, были гладко зачесаны и убраны в строгий пучок на затылке. Но не одежда была самым страшным.

Ее кожа. Она была серой. Не бледной, а именно серой, как старый пергамент или высохшая глина. Без единой морщинки, но абсолютно безжизненная, лишенная румянца, лишенная тепла. Она словно была вылеплена из пепла.

Лицо женщины было спокойным, почти безмятежным. Тонкие, плотно сжатые губы. Прямой нос. И глаза. Они были открыты и смотрели прямо на Лену. Но они были пустыми. Как два темных, мутных омута, в которых не отражался ни свет фонарика, ни жизнь. Они просто смотрели, не мигая.

Тишина в доме стала абсолютной. Лена слышала только оглушительный стук собственного сердца. Она стояла, пойманная в луч своего же фонаря, как кролик перед удавом, не в силах оторвать взгляд от этой невозможной, сидящей за ее столом фигуры. Это был не сон. Не галлюцинация. Это было реально. И это было в ее доме.

И тогда женщина медленно, очень медленно, подняла одну свою серую руку, указывая на стул напротив. Ее губы едва заметно шевельнулись, и из них, беззвучно, но так, что Лена услышала это слово каждой клеткой своего тела, полился тот самый шепот. Старый. Протяжный. Бесконечно усталый.

– Садись, доченька.

Глава 6. Вчерашний день

Ключ в замке поворачивается с привычным, натренированным беззвучием. Лена, четырнадцатилетняя, худенькая, с слишком серьезными для ее возраста глазами, приоткрывает дверь на сантиметр. В нос сразу бьет знакомый, удушливый коктейль запахов: застарелый сигаретный дым, который уже, кажется, въелся в сами стены, сладковато-липкая вонь дешевого пива и под ней – едва уловимая, но самая омерзительная нота – кислый дух перегара.

Она проскальзывает в квартиру, как мышь, и так же бесшумно прикрывает за собой дверь. Замок не щелкает. Она уже давно научилась закрывать его так, чтобы не издавать лишних звуков. Каждый звук в этой квартире – потенциальный триггер.

Прихожая завалена. На полу валяются скомканные рекламные листовки, которые никто не убирал уже неделю. Рядом – пара грязных ботинок матери, брошенных как попало. Лена ставит свои старенькие кеды ровно, у стены, и на цыпочках, стараясь не задеть разбросанные вещи, пробирается дальше.

Гостиная, совмещенная с кухней, – эпицентр хаоса. На журнальном столике, среди пыльных стопок старых газет, выстроилась целая армия пустых пивных бутылок. Коричневые, зеленые, они похожи на уродливых стеклянных солдатиков, павших в неравном бою с маминой тоской. На диване, свернувшись калачиком под старым, выцветшим пледом, спит она. Мать.

Ее волосы, когда-то каштановые и блестящие, теперь тусклые, спутанные, разметались по подушке. Лицо одутловатое, бледное. Рот приоткрыт, и из него вырывается тяжелое, сиплое дыхание. Даже во сне ее лицо не расслаблено, оно искажено страдальческой гримасой. Лена смотрит на нее секунду, и в груди привычно ворочается тяжелый, холодный ком, сотканный из жалости, злости и бессилия. Она любит эту спящую женщину. И ненавидит ее. Одновременно.

Тихо, стараясь не скрипнуть половицей, Лена проскальзывает в свою комнату. Это ее убежище. Маленькое, но чистое. Здесь нет бутылок. Здесь пахнет книгами и ее духами – дешевыми, с ароматом яблока, которые она купила на сэкономленные карманные деньги. Она бросает на стул тяжелый рюкзак, из которого торчит уголок дневника с пятеркой по алгебре. Хочется показать. Похвастаться. Но она знает – сейчас не время. Сейчас мама спит. И это – лучшее, что может быть. Когда она проснется, начнется либо плач, либо крики. Либо, что еще хуже, приторная, виноватая нежность, от которой тошнит больше, чем от запаха пива.

Она переодевается в домашнюю футболку и шорты и возвращается на кухню. Нужно поесть. Желудок сводит от голода. Она открывает холодильник. Внутри – пустота и уныние. Половинка почерневшего лимона, засохший кусок сыра в пакете, пара банок с соленьями. И – ее неприкосновенный запас – лоток с несколькими тонкими полосками бекона. Пособие по потере кормильца приходит десятого числа. Сегодня девятое. Деньги, которые мама не успела пропить, закончились вчера.

Она достает одну, самую тонкую полоску бекона. Одну. Завтра придут деньги, и можно будет купить еды. Если мама не заберет карточку первой. Лена достает сковородку. Ставит на плиту. Аккуратно кладет полоску бекона на холодную поверхность. Включает газ.

Шипение. По кухне плывет дразнящий, солоноватый аромат. Она разбивает на сковородку два яйца. Белок медленно схватывается, превращаясь из прозрачного в молочно-белый. Она смотрит на этот простой, почти ритуальный процесс, и это единственное, что приносит ей подобие спокойствия. Это то, что она может контролировать. Свой ужин. Из двух яиц и одной полоски бекона.

Она перекладывает еду на тарелку, стараясь не греметь посудой. Ест стоя, прямо у плиты, быстро, почти не жуя. Так безопаснее. Чтобы в любой момент можно было бросить все и убежать в свою комнату.

За спиной раздается стон.

Лена замирает с вилкой в руке. Сердце ухает куда-то вниз.

Мать на диване шевелится, что-то бормочет во сне. «…не уходи… прошу…»

Лена не дышит. Она ждет.

Но мать лишь переворачивается на другой бок и снова затихает, погружаясь в свой липкий, алкогольный сон.

Лена торопливо доедает последний кусок. Быстро, но тихо моет за собой тарелку и вилку, вытирает их и убирает на место. Никаких следов. Словно ее и не было. Она бросает последний взгляд на спящую мать, на батарею пустых бутылок, на серый, безрадостный мир своей квартиры.

И снова на цыпочках уходит в свою комнату. Закрывает дверь. Садится за стол. Открывает учебник.

Завтра новый день. Нужно делать уроки. Нужно быть сильной. Нужно пережить. Снова и снова.

Лена сидела за своим маленьким письменным столом, с головой погрузившись в мир контурных карт. На сегодня по географии задали отметить основные маршруты Великих географических открытий. Перед ней лежала раскрытая карта мира, чистая, полная обещаний и неизведанных земель. Тонкий грифель карандаша едва слышно шуршал по бумаге.

Она вела линию от побережья Португалии, огибая Африку. Путь Васко да Гамы. Она представляла себе крошечные каравеллы, затерянные в бескрайнем, ревущем океане. Представляла мужество моряков, плывущих навстречу неизвестности, к мифическим землям, где водятся драконы, а реки текут молоком и медом. Ее линия была ровной, уверенной. Потом – путь Колумба. Через Атлантику, к новым, неожиданным берегам. Лена рисовала пунктир, и ей казалось, что она сама плывет на «Санта-Марии», чувствуя соленые брызги на лице и надежду в сердце. Каждое название – мыс Доброй Надежды, Магелланов пролив – звучало как музыка, как заклинание. Это был другой мир. Мир, где люди совершали открытия, преодолевали страх, двигались вперед. Мир, который был так не похож на ее собственную, замкнутую в четырех стенах реальность.

Она как раз обводила контуры Южной Америки, когда за спиной скрипнула дверь.

Лена не вздрогнула. Она привыкла к этому звуку. Она просто замерла, опустив карандаш. Атмосфера в комнате мгновенно изменилась. Воздух, до этого спокойный и разреженный, стал плотным, тяжелым, пропитанным виной и тревогой.

Шаги. Медленные, шаркающие. Мать подошла сзади. Лена чувствовала ее присутствие затылком, ощущала исходящий от нее кисловатый запах вчерашнего пива, смешанный с приторным ароматом духов, которыми она пыталась его замаскировать.

Две руки легли ей на плечи. Руки были холодными, чуть дрожащими.

«Леночка… доченька моя…» – голос матери был надтреснутым, полным слезливого раскаяния. Это была ее любимая роль после пробуждения. Роль кающейся грешницы.

Мать опустилась на колени рядом с ее стулом, прижалась щекой к ее плечу. Лена чувствовала влагу ее слез на своей футболке.

«Прости меня, солнышко мое. Прости. Я… я не хотела. Я плохая мать, я знаю. Ужасная. Но я так тебя люблю, Леночка. Ты же знаешь, я тебя очень люблю».

Лена молчала. Она смотрела прямо перед собой, на недорисованный маршрут Магеллана. На синие просторы Тихого океана на карте. Она просто смотрела, и ее лицо было непроницаемой маской. Она не двигалась, не дышала. Она превратилась в камень.

Мать, не дождавшись ответа, обняла ее крепче. Ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий.

«Ну что же ты молчишь, котенок? Ну скажи что-нибудь. Накричи на меня. Ударь. Что угодно, только не молчи. Твое молчание… оно убивает меня. Пожалуйста, Лена».

Лена молчала.

Она слышала каждое слово. Она чувствовала каждое прикосновение. Но между ней и матерью была стена. Невидимая, но прочнее, чем любая крепость. Стена, построенная из сотен таких же вечеров, из тысяч несдержанных обещаний, из тонн выпитого алкоголя и пролитых слез. Каждое «прости» было лишь кирпичиком в этой стене. Каждое «люблю» – раствором, скрепляющим эти кирпичики. Она знала цену этим словам. Завтра придет пособие. И сегодня нужно было вымолить прощение, чтобы завтра с чистой совестью можно было снова погрузиться в туман.

Мать плакала все горше, ее всхлипы становились громче, переходя в тихий, жалобный вой.

«Леночка… ну пожалуйста… не молчи со мной так. Поговори со мной. Я же твоя мама…»

Лена молчала.

Она просто сидела, прямая, как струна, и смотрела на карту. На пути великих мореплавателей. Они уплывали от своих домов, чтобы найти новые миры. Она тоже уплывала. Прямо сейчас. В свой собственный, безмолвный, ледяной океан, где не было ни маминых слез, ни ее объятий, ни ее лживых слов. Только тишина. И одиночество. И недорисованный маршрут кругосветного путешествия.

Тихий, жалобный плач длился еще несколько минут. Лена не шевелилась. Она была статуей, высеченной из терпения и льда. И это каменное, непробиваемое молчание оказалось страшнее любого крика. Оно было как зеркало, в котором мать видела лишь свое собственное уродливое отражение, и это было невыносимо.

Внезапно всхлипы прекратились.

Мать отстранилась. Ее руки, только что обнимавшие дочь с мольбой, разжались. Она медленно поднялась с колен. Воздух в комнате загустел еще сильнее, в нем запахло грозой. Лена почувствовала это изменение, как животное чувствует приближение бури.

«Молчишь, да?» – голос матери изменился до неузнаваемости. Просительные, плаксивые ноты исчезли, сменившись низким, вибрирующим от ярости рычанием. – «Конечно. Зачем тебе говорить? Смотришь на меня, как на пустое место. Осуждаешь».

Лена продолжала молчать, но ее спина напряглась еще сильнее. Она ждала. Буря всегда начиналась после затишья.

«Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Свысока! Как будто ты одна у нас святая, а я – грязь под ногами!» – мать начала ходить по маленькой комнате, ее шаги были тяжелыми, злыми. – «Неблагодарная! Я тебе жизнь дала! Я тебя ращу одна! Одна, слышишь?! А ты… ты даже слова доброго для матери найти не можешь!»

Она остановилась у окна, резко развернулась. Ее лицо было искажено гневом, глаза, еще красные от слез, теперь метали молнии.

«А кто меня когда-нибудь любил?! Кто?! Твой отец?! Ушел воевать за черт знает что и оставил меня одну с тобой на руках! Герой! А я тут, одна, крутись как хочешь! Бабушка твоя? Только и знала, что попрекать, что я все не так делаю, не так живу, не так дышу! Всегда была для нее разочарованием!»

Ее голос срывался на крик. Она жестикулировала, размахивая руками, словно отбиваясь от невидимых врагов.

«Все от меня чего-то хотели! Всегда! А когда я упала, кто-нибудь протянул мне руку?! Хоть кто-нибудь?! Нет! Никто! Все только смотрят! Родственнички наши дорогие… тетя твоя… дядя… Звонят раз в год на день рождения, спрашивают "как дела"для галочки и все! Им плевать! Всем на меня плевать!»

Она снова подошла к Лене, нависнув над ней, и ткнула пальцем ей в плечо.

«И ты! Ты такая же! Ты просто смотришь! Смотришь, как я утопаю! Тебе удобно, да? У тебя есть чистая комнатка, еда в холодильнике, которую я покупаю! А то, что я с ума схожу от одиночества и тоски, тебе на это наплевать! Тебе проще молчать, чем помочь собственной матери!»

Крик достиг своего апогея. Это был крик отчаяния, боли, ненависти к себе и ко всему миру. Крик человека, который тонет и в бессильной ярости пытается утянуть за собой на дно единственного, кто оказался рядом.

«Ты не хочешь мне помогать! Ты просто ждешь, когда я сдохну, да?! Чтобы зажить спокойно?! Признайся! Ждешь?!»

Лена не шелохнулась. Она смотрела на свою недорисованную карту. На далекие, недостижимые берега. Сейчас она была там, на палубе каравеллы, и рев океана заглушал крики матери. Она никого не ждала. Она просто плыла. Подальше от этого безумия. Подальше от этой боли. Подальше от дома.

Слова закончились. Ярость, не находя выхода, не находя ответа в оглушительном молчании дочери, достигла точки кипения. Она требовала действия, физического выплеска. И она его нашла.

Воздух в комнате сгустился до предела, а затем взорвался.

Рука матери, до этого безвольно висевшая вдоль тела, взметнулась вверх. Движение было резким, инстинктивным, как удар хлыста. Ладонь с силой врезалась в щеку Лены.

Звонкий, хлесткий звук пощечины разорвал тишину комнаты. Он был оглушительным, окончательным, как точка, поставленная в конце самого страшного предложения.

Голову Лены мотнуло в сторону. На несколько мгновений в ушах зазвенело. Мир качнулся. Она почувствовала, как по щеке, от скулы до подбородка, разливается горячая, пульсирующая волна боли. Она была такой сильной, такой настоящей, что на секунду пробила ледяную броню, заставив ее судорожно вдохнуть.

И тут же наступила тишина.

Абсолютная. Мертвая. Тишина, которая бывает только после катастрофы.

Крики оборвались. Мать замерла, ее рука все еще была поднята в воздухе. Она смотрела на свою ладонь, потом на ярко-красное пятно, расплывающееся на бледной коже дочери. На ее лице отразилось нечто новое. Не гнев. Не раскаяние. А чистый, животный ужас от содеянного. Ее глаза, только что метавшие молнии, расширились, в них плескалось недоумение и шок. Словно не она, а кто-то другой, кто-то чужой и страшный, живущий внутри нее, нанес этот удар.

Лена медленно, очень медленно, повернула голову обратно. Она не плакала. В ее глазах не было ни страха, ни ненависти. Только пустота. Она смотрела на мать, и этот пустой, бездонный взгляд был страшнее любого упрека.

Мать отшатнулась, словно обожглась об этот взгляд. Она опустила руку. Рот ее приоткрылся, она хотела что-то сказать, но не смогла издать ни звука. Слова застряли в горле. «Прости» было бы слишком мелко. Слишком поздно.

Она сделала шаг назад. Потом еще один. Ее лицо исказилось гримасой отвращения к самой себе. Она развернулась и, спотыкаясь, почти выбежала из комнаты Лены, захлопнув за собой дверь.

В квартире снова воцарилась тишина. Но теперь она была другой. Это была тишина после непоправимого. Что-то сломалось окончательно. Последняя, самая тонкая нить, связывавшая их, оборвалась со звуком этой пощечины.

Лена сидела, не шевелясь. Она медленно подняла руку и осторожно, кончиками пальцев, коснулась горящей щеки. Боль была реальной. Красное пятно на ее лице было реальным. А значит, реальным было и все остальное.

Она опустила взгляд на свою карту. На недорисованный маршрут Магеллана. Теперь она точно знала, что однажды она завершит свое кругосветное путешествие. И больше никогда не вернется.

Дверь за матерью захлопнулась, и мир снова сжался до размеров маленькой комнаты. Тишина, нарушаемая лишь гулким стуком ее собственного сердца, давила на уши. Лена сидела неподвижно еще целую минуту, может, две. А потом первая слеза, горячая и тяжелая, скатилась по щеке. Не по той, что горела от удара, а по другой, словно тело инстинктивно пыталось сохранить баланс боли.

Слеза докатилась до подбородка и упала на контурную карту, оставив на бумажном океане крошечное темное пятно. За ней последовала вторая, третья. Они катились беззвучно, без всхлипов, без судорожных вздохов. Она научилась плакать тихо. Это был еще один навык выживания в этом доме – умение страдать, не издавая ни звука.

Она не вытирала слез. Просто позволила им течь. Руки сами потянулись к столу, нащупали карандаш. Пальцы, чуть дрожащие, сжали его. Нужно было доделать задание. Завтра спросят. Нельзя получить двойку. Нельзя дать еще один повод для упреков.

Она снова склонилась над картой. Мир расплывался перед глазами, контуры материков двоились и дрожали. Она моргнула, стряхивая пелену, и сфокусировала взгляд на той точке, где остановилась, – на побережье Южной Америки.

Карандаш снова коснулся бумаги. Пунктирная линия, обозначающая путь Магеллана, поползла дальше, огибая континент. Каждый миллиметр этого пути давался с трудом. Рука дрожала, и линия получалась неровной, прерывистой, как ее собственное дыхание.

Тихий океан. Лена выводила название над бескрайним синим пространством. Еще одна слеза упала, на этот раз прямо на букву «О», превратив ее в маленькую, расплывшуюся кляксу. Она смотрела на эту кляксу, и ей казалось, что это не слеза, а капля того самого, настоящего океана. Соленая. Горькая.

Это была не первая ее домашняя работа, омытая слезами. Она помнила, как решала уравнения по алгебре, и слезы капали на страницу, смешиваясь с чернилами, создавая фиолетовые разводы. Помнила, как писала сочинение о семье, и каждое слово было ложью, а каждая буква – болью, и соленые капли впитывались в тетрадный лист, делая его волнистым. Тетради по всем предметам хранили следы ее тихих, одиноких вечеров.

Она повела карандаш дальше, через океан. Филиппинские острова. Здесь Магеллан погиб. Лена нарисовала маленький крестик, как требовал учитель. Крестик получился кривым, жирным. Рука дрогнула, и грифель оставил на бумаге рваный, уродливый шрам. Она замерла, глядя на этот крестик. Великий мореплаватель не вернулся домой. Он отдал свою жизнь за мечту, за открытие.

А за что отдаю свою жизнь я? – промелькнула мысль.

Она тряхнула головой, отгоняя ее. Нельзя думать. Нужно делать.

Оставшиеся корабли экспедиции поплыли дальше. Индийский океан. Мыс Доброй Надежды. Она уже рисовала этот маршрут сегодня, только в другую сторону. Круг замкнулся. Пунктирная линия вернулась в Испанию, туда, откуда начался путь.

Она закончила. Кругосветное путешествие было завершено. На карте. Она отложила карандаш. Щека все еще горела, но уже не так сильно. Или, может, она просто привыкла к боли. Она провела пальцем по влажному пятну на карте. Бумага под ним размокла и стала хрупкой.

Она закрыла тетрадь. Закрыла учебник. Сложила все на краю стола в аккуратную стопку. Завтра будет новый день. И новое домашнее задание. И, может быть, новые слезы. Она встала и, не раздеваясь, легла на кровать, свернувшись калачиком. Она закрыла глаза. И уплыла. Далеко-далеко, за пределы всех нарисованных ею карт, в свой собственный, безмолвный и безопасный океан.

Прошло несколько часов. Лена доделала все уроки, механически, страница за страницей, предмет за предметом. Последнее уравнение было решено, последнее правило выучено. Она закрыла последнюю тетрадь, и тишина в комнате стала оглушительной. Желудок снова напомнил о себе тихим, жалобным урчанием.

Она осторожно приоткрыла дверь. Из гостиной не доносилось ни звука. Лена вышла из комнаты. Мать снова была на диване, в той же позе, в которой Лена застала ее, вернувшись из школы. Видимо, после вспышки ярости она нашла в себе силы добраться до кухни, найти припрятанную в шкафу за крупами бутылку водки, сделать несколько глотков прямо из горла и снова провалиться в забытье. Это был ее привычный цикл последних месяцев: короткое, агрессивное или плаксивое пробуждение, доза алкоголя, чтобы заглушить похмелье и муки совести, и снова сон. Глубокий, тяжелый, почти коматозный. Лена не разбиралась в стадиях алкоголизма, но интуитивно чувствовала, что это – дно. Или что-то очень близкое к нему.