Забытое слово

Ночь была чудесная, очень теплая и вкусно пахнущая.

Сидели бы мы дольше, но небо разродилось теплым дождем, и все пошли спать. Постелив матрац, мы с Захаром улеглись на полу и обнялись.

На следующий день зашли, как обещали, к родителям. Мать, в благоприятный момент уединившись со мной, завела разговор:

– Надя. Это хороший парень. Он не пьет, работает, единственный в семье. И очень тебя любит. Думаю, у него серьезные намерения… Я предлагаю тебе пожить у нас. Пусть какое-то время. Сама посуди, что подумают его родители, если узнают, где ты живешь?

– А то не знают.

– Мало ли что. Что было, то прошло. Пусть они думают, что у нас все хорошо. Я прошу тебя.

Мне вспомнились неприятности, про которые говорил Ленька.

– Мам, я подумаю.

– Подумай.

Думать пришлось недолго. Через месяц я поняла, что беременна. Решив временно не ставить мать в известность, собрала вещи и переехала к ней. Между нами установились прохладно-культурные отношения.

Первому о своей беременности рассказать мне хотелось, естественно, Захару. Я зашла к нему домой, когда его родители отсутствовали, без предупреждения. Захар, вероятно, спал, когда раздался звонок в дверь, но, увидев меня, обрадовался.

– Привет, – сказала я.

Вместо ответа он полез целоваться. Я отстранилась, проходя в комнату:

– Подожди…

– Чайку попьем?

– Нет.

– Покурим? У меня с ментолом!

– Нет. Я не курю больше.

Он удивился:

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Любовь не получилась. Песню такую знаешь?

Захар захлопал ресницами. На нем была старая фланелевая рубашка синего цвета, бесформенные темные штаны; сам он был небритый и непричесанный. Ужас какой-то.

– Беременна я.

Мне казалось, он испугается, будет выкручиваться и так далее… Но я ошиблась. Он очень обрадовался и нежно-нежно обнял меня.

– Львенок мой, – прошептал он. – Я тебя люблю.

Что в этот миг произошло – не знаю, но, наверное, с этой секунды я влюбилась в него. Долгое время я думала, что нет у меня любви к Захару, но она была. Она появилась именно тогда. Я поняла это спустя годы по одному единственному признаку: мне тогда до боли стала мила его старая фланелевая рубашка. В ней я почувствовала его самым родным человеком. Потом между нами было многое, но когда я его изредка вспоминаю, то помню всегда хорошее: что-то нечеткое, несфокусированное, в старой фланелевой рубашке… и до боли родное.

Маме Захара было не отвертеться. Екатерина Юрьевна с Семеном Ивановичем заявились к моим родителям свататься. Мои, конечно, были очень рады. Свадьбу решили сыграть через два месяца, после чего я уеду жить в квартиру родителей мужа.

Через неделю мне стало плохо. Мутило, тошнило, болела голова и все тело. Хотелось курить. Но я преодолевала все, ходила на работу и сидела в мастерской, пропитанной запахом масляной краски. От этого запаха мутило еще хуже, чем от еды, весь состав которой свелся к яблокам. Впрочем, и они вылезали через пять минут после того, как я их съедала. Дома либо лежала, либо блевала в туалете.

– Надь, тебе бы к врачу, – видя мои мучения, посоветовала мама.

– Обычная беременность. А на больничном я деньги потеряю. На две копейки какая свадьба?

– Ну что ты, мы с папой уже договорились в долг у хороших знакомых взять; сыграем как надо.

– А ты не боишься, что разведусь?

– Куда ты с ребенком разведешься?

– Учти, мама, я у тебя денег не просила. А что вы с родителями Захара порешали, так это ваша инициатива. Я вообще не знаю, как на свадьбе есть и пить буду, когда от одного вида еды выворачивает.

Примерно через месяц такой жизни я проснулась утром и почувствовала небывалое: меня не тошнит. Я встала, прошла на кухню, достала яблоко и смачно откусила. Потом поняла, что хочу супа, хочу хлеба, хочу масла… хочу есть! «Умоюсь и нажрусь», – подумала я и побежала в ванную. Села на унитаз и… позвонила в женскую консультацию. Мой врач Демин принимал во второй половине дня. Взяла отгул, пошла ко врачу. Часа два сидела в очереди. Странно, по новостям передавали, что население перестало рожать, жителей в городе на 50 тысяч стало меньше, а очереди в женскую консультацию почему-то огромные. Когда наконец я попала к врачу, он меня осмотрел и неуверенно произнес:

– А может, и беременности не было?

– Как не было? Вы же сами ее поставили и срок указали.

– Медицина может ошибаться. Тем более срок маленький, всякое бывает. Надо платно сделать анализ.

Анализ сделали часа через три, результат ждала еще час. Я нервничала, так как у врача заканчивался рабочий день. Но я успела к нему.

Демин заойкал.

– Беременность есть! Тогда что же случилось?.. Вам надо лечь в больницу на сохранение.

Глубоким вечером, голодная, измученная, приехала я в городскую больницу. Полчаса ждала, когда ко мне подойдет дежурный врач. Пришла высокая темноволосая холеная женщина.

– Меня зовут Маргарита Генриховна. Пройдемте.

Я пошла за ней в операционный кабинет.

– Залезайте на кресло, сейчас посмотрим.

Я послушно подошла к креслу и остолбенела: у его подножия красовался облупленный эмалированный таз, до краев наполненный кровью.

Маргарита Генриховна тоже его увидела.

– Зоя!

Вошла молодая полноватая женщина.

– Почему после смены не убрано?

– Сейчас уберу…

– Отставь в сторону. Давай девчонку посмотрим.

Молодая помогла мне взобраться на кресло, так как ноги почему-то перестали слушаться.

– Там нечего сохранять, – по-королевски спокойно констатировала Маргарита. – Ребенок умер неделю назад. Срочная чистка. Слезай, будем документы оформлять.

Молодая помогла слезть и подойти к письменному столу. Королева вооружилась ручкой и спросила:

– Сколько тебе лет?

– Маргарита Генриховна, а кровь на консервацию или вылить в раковину? – крепко держа таз обеими руками и слегка покачивая, спросила задумчиво молоденькая.

– Да вылить её! – бросила в сторону Королева. – Та-а-к… Сколько тебе лет?

Мне вдруг стало очень трудно ответить на такой простой вопрос. «Сколько?.. В четырнадцать я стала уходить из дому… Это было очень давно. Жила с Борисом… Наверное, много-много лет. Но двадцати мне еще не было: это юбилей, его бы я запомнила…»

– Наверное, восемнадцать.

Она, вероятно, подумала, что я издеваюсь.

– Восемнадцать… Половой жизнью со скольки лет живешь?

– Не помню.

– Как не помню? С двенадцати, тринадцати…

– Позже.

– Пишу с четырнадцати. Болела чем?

– Болела.

– Та-а-к…

Королева отложила ручку и внимательно на меня посмотрела:

– Что с ребеночком сделала?

Я взглянула на ее лицо, но оно стало немножко размываться, да и весь кабинет как-то стал чуть-чуть покачиваться. Так обычно бывает, когда лишку выпьешь.

– Ничего не сде-ла-ла.

Язык вдруг начал заплетаться.

– Маргарита Генриховна, ей плохо! – раздалось сбоку. Меня поправили на стуле и велели нюхать вату, которая ничем не пахла.

Прошло какое-то время, мне посвежело.

– Залезайте на кресло, сейчас почистим, – скомандовала Королева.

– Как почистим? Без наркоза? – попятилась я.

– Конечно, без наркоза. Где я тебе так поздно анестезиолога возьму? – Королева любовно осмотрела инструменты пыток.

– Я не буду без наркоза. Я завтра утром пойду платно делать тогда. А может, у вас платно наркоз есть?

– Богатая нашлась! Нет у нас наркоза! Нет! Как же раньше женщины аборты делали? Притом женщины – не чета тебе, – замужние и порядочные. А ты шлялась-шлялась, нагуляла в подол, нажралась яда какого-то, пришла в больницу и права качаешь! Полезай, дура, у тебя заражение крови начинается!

– Сама ты дура, – вдруг очнулась я. – Что ты обо мне знаешь? Кто ты такая, чтобы судить? Я ради ребенка курить бросила, капли в нос от насморка не капала… У меня свадьба должна быть! Какая ты врач!.. И не боюсь я тебя, можешь издеваться надо мной как хочешь, только под наркозом. И заражения крови не боюсь. Я сама, может быть, помереть хочу… – Я еще много хотела сказать, но не выдержала, и разрыдалась.

Молоденькая бегала, махая передо мной ваткой.

– На всю больницу орет, – устало вздохнула Королева. – Зоя, поищи на первом этаже анестезиолога. Скажи, Рита просит.

Через десять минут в хирургический кабинет зашел жизнерадостный мужчина. Увидев меня, весело просюсюкал:

– Да кто же у нас плачет? – и, обращаясь к Королеве, вопросил: – И кто же довел до такого состояния бедную девочку?

– Она хочет наркоз, – махнула в мою сторону Королева.

– Сделаем. Укладывайтесь на кресло.

Они вдвоем помогли мне забраться.

– Нет, ну это невозможно! – горячо воскликнул анестезиолог. – У бедного ребенка абсолютно не дышит нос!

– У меня насморк, – объяснила я ему.

– Дайте ребенку нафтизин, – скомандовал мужчина.

Мне дали, и я закапала себе в нос.

– Мои родители не знают, что я в больнице. Сообщите им, пожалуйста. Мой телефон…

– Маргарита Генриховна обязательно сообщит, не волнуйтесь! Протяните мне ручку, пожалуйста!

Я протянула. Анестезиолог стянул ее жгутом и воткнул в вену иглу.

– А теперь, дорогая моя, считайте!

– Один, два, три, четыре…

Я попала в какой-то лабиринт. Проваливалась в какие-то дырки, скатывалась по каким-то горкам. Всюду было замкнутое пространство. Небо… Я так хочу увидеть кусочек неба и солнце… Но лабиринт нескончаемый, он растягивается и сжимается, становится то светлее, то темнее, и, чтобы выбраться из него, я должна сказать нужное слово… Забыла. Забыла нужное слово. А! Вот оно! «Отче… Отче наш…» Язык не слушался, его будто вообще не было. Я попыталась сказать мысленно, и у меня получилось. «Отче наш… Иже еси на небесех. Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя яко на небеси, и на земли…» Дальше не могу вспомнить… Лабиринт, ставший почти небесного цвета, начал темнеть, засасывая меня куда-то против воли… Вспомнила! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, – ибо Твое есть и Царство…» Лабиринт стал очень просторным… «И Сила…» Я смогла сама управлять движением. «И Слава…» Я увидела выход. «И ныне, и присно, и во веки веков!» – прокричала я. «Аминь…»

Проснулась я ранним утром в палате. На животе лежала грелка со льдом. Огляделась. Моя кровать стояла у стенки; кроме меня в палате было еще восемь человек. Все спали. Я отвернулась лицом к стенке и уставилась на потрескавшуюся грязную стену. «Наверное, у меня был мальчик. Говорят, когда сильно тошнит, то мальчик. Впрочем, когда на яблоки тянет, то наверняка девочка… Теперь никого. Наверное, не стоило так резко курить бросать… Да и кушать надо было. Недоглядела… А может, Бог увидел, что я недостойна быть матерью, и взял душу обратно. Какая из меня мать? Непутевая…» Я потихоньку заплакала. Даже не от того, что ребенка потеряла, и не от того, что болело все тело и нарушились все планы, а просто так, от бессилия.

– Не плачь, что ты! – надо мной склонилась кудрявая девчоночья головка. – У меня на пятом месяце ребенок умер, так роды вызывали. Столько страху натерпелась! А у Светланки третий раз беременность прерывается. Ее ночью выскабливали, сказали, что двойня была. Вот она уж убивалась! А у тебя все хорошо будет.

– Тебя как зовут? – повернулась я к девчушке.

– Настя.

– Спасибо, Настя. У тебя тоже все хорошо будет. Ты красивая и добрая.

Настя улыбнулась мне и заплакала.

– И каким подонком надо быть, чтоб бросить Настенку! – гневно процедила с дальней постели молодая женщина.

– Меня зовут Лида, – представилась она. Вслед за ней начали называть свои имена другие «больные». Из них только две женщины оказались старше тридцати лет.

В десять позвали всех на завтрак. Я попыталась встать, и тут же ощутила тянущую нестерпимую боль по всему низу живота. Передвигать ноги можно было только очень осторожно. Я предпочла остаться в кровати, несмотря на то, что жутко хотелось есть.

Пришел незнакомый врач. Осмотрел меня, подавил живот:

– У вас, девушка, сильное воспаление. Нужны антибиотики. Больница бедная, своих лекарств у нас нет. Так что запишите, пожалуйста, перечень того, что вам должны принести…

– Только подешевле, пожалуйста…

Настя позвонила моим родителям. Оказывается, Маргарита Генриховна не обманула и сообщила им, где меня искать. Настин звонок пришелся кстати, так как в тот момент мама собиралась меня навестить. Часа через полтора она пришла с лекарствами. Мне тут же вкололи дозу, и я выползла на кушетку в коридоре посидеть рядом с матерью.

Помолчали.

– Как ты, Надь? – мама первой нарушила молчание.

– Так себе. Плохо.

Мама заплакала. Я кусала губы, чтобы не разреветься.

– Мам. Я тут немножко не в себе была и всякой фигни наговорила врачихе. Что с детства жила половой жизнью, что болела всякой дрянью… Это все неправда. Мне дурно стало, я чуть сознание не потеряла. Не могла даже вспомнить, сколько лет и как зовут. Так что, если тебе что скажут, – не пугайся… и не верь.

– Надь… Ты после больницы, что бы ни было, живи у нас. Ладно? – мама положила свою руку мне на колено.

– Ладно, – тут же согласилась я.

Лечение затянулось, боли были неимоверные. Захар пришел навестить на третий день после того, как очутилась в больнице.

– Представляешь, Надя… – протяжно сказал он, – моя мама каким-то образом посчитала твой срок беременности и решила, что ребенок не от меня. Что ты его в Бузулуке нагуляла.

Захар после таких слов вопросительно уставился на меня, желая, вероятно, услышать возмущение и оправдание.

– Разумеется, – я устало кивнула головой, – специально за этим туда и ездила.

– Надя, я серьезно…

– И я серьезно. Пошел ты на фиг, Захар. Иди и женись на своей мамочке. И наймите репетитора по математике.

– Прости, Надя… Надя, прости, – Захар схватил меня за руку, когда я попыталась встать и пойти в палату.

В этот момент мимо проходила Маргарита Генриховна. Заинтересованно взглянув на меня, она махнула рукой в сторону процедурной:

– Пожалуйте на инъекцию.

Я ушла в процедурный кабинет. Там пожилая медсестра сделала мне два укола в ягодицу и изготовилась сделать третий укол в вену. На этом этапе у медсестры что-то не заладилось. Чтобы я не скучала, она затеяла разговор:

– Какой у вас диагноз?

– Замершая беременность, – ответила я.

– Что же вы такое наделали? – покачивая головкой, как кукла-неваляшка, ласково пробулькала она.

– Ничего!

– Грипп у нее был, насморк сильный, – раздался из-за моей спины голос Маргариты Генриховны.

Медсестра вздрогнула и поцарапала мне руку.

На следующий день Захар пришел с цветами и конфетами. Конфеты были невкусные, а цветы через день завяли. То ли дело принес цветы ухажер моей соседки по палате Вике! Огромные розы простояли две недели, как только что срезанные. Соседку выписали, а они все стояли. Все женщины ахали на такую любовь. Вика делала аборт.

Борьба со страхом

Прокантовавшись в больнице полтора месяца, выписалась. Маргарита Генриховна на прощанье сказала, что детей у меня не будет. Вообще.

Пришла жить к родителям. Они всеми силами пытались делать вид, что ничего не произошло: иногда возникало ощущение, что мы вернулись во времена моего младшего школьного возраста. Только Даша была очень радостной. Я ходила на работу, после работы сидела дома. Захар заходил раз в два дня. Свадьба как бы откладывалась по молчаливому согласию сторон. Срок, на который она намечалась, прошел, и все находились в подвешенном состоянии. Мною завладевало отчаяние. По ночам снились кошмары и я не могла выспаться, а днем охватывала непонятная сонливость.

В один из вечеров, когда домашние уже спали, я сидела на кухне и тупо смотрела телевизор. Показывали что-то научное. «Науки, – вещал человек в костюме, – именуемые оккультными – а это действительно науки, хотя многие и до сих пор именуют их шарлатанством, как в свое время именовали генетику и кибернетику, – эти науки исследуют взаимосвязи между явлениями, между которыми на первый взгляд вообще не может быть никаких взаимосвязей…». Вдруг мне показалось, что все, что со мной происходит, – понарошку. Будто все вокруг – фильм, а я – зритель. Будто все люди живут в другом измерении, которое не соприкасается с моей жизнью. Я в полной изоляции, и надо что-то делать. И тут меня потихоньку стал забирать страх. Сначала неясное какое-то беспокойство, потом – тревога, а дальше – безудержный, сумасшедший страх: такой силы, что в животе что-то сжалось, стало трудно дышать и замутило. Я с трудом подавила в себе желание закричать что есть мочи. Весь вечер боролась с этим страхом, а под утро заснула и закричала от ужаса, пугая родных.

Через день договорилась о встрече с Захаром.

Встретились в парке у дома моих родителей. Стояла дождливая осень, гулять было темно и холодно.

– Захар, – начала разговор я, пиная черные листья под ногами, – мне плохо. Я хочу прояснить наши отношения. Ты на мне женишься?

– Тебе обязательно сейчас? Давай попозже.

– Нет, Захар. Сейчас или никогда. Если ты завтра не пойдешь со мной подавать заявление, то можешь вообще забыть о моем существовании.

– Надя, да что с тобой? Раньше ты сама не хотела, а теперь тебе приспичило!

– Короче: нет?

– Не знаю.

От Захара был виден только силуэт. Призрак. Опять призрак. Меня постепенно охватывал приступ страха. Начало мутить. Я повернулась к призраку спиной и пошла по направлению к родительскому подъезду.

– Надя, Надя! – Захар забежал вперед и схватил меня. – Ну что случится, если мы позже решим этот вопрос?

– Ты дурак, Захар. Я жить не хочу. Я себе вены перережу. А потом ты решай этот вопрос.

– Надя, Надя, подожди… – Захар заплакал. – Подожди. Я обещаю… Я клянусь, что завтра приду к тебе утром с паспортом. Я возьму отгул. И ты жди меня. Мы сходим и подадим заявление. Завтра. Клянусь.

Когда мать Захара узнала, что Захар подал все-таки заявление, она неделю никак не комментировала случившееся. Екатерина Юрьевна уже успела уверовать в то, что гроза пронеслась стороной: нет беременности – нет проблемы. Ей казалось, что она сумела настроить сына против меня; она не считала нужным справиться о моем здоровье и порвала всякое общение с моими родителями. Спрятав на всякий случай паспорт Захара, она настолько потеряла бдительность, что сама же указала ему потайное место: Екатерина Юрьевна и представить не могла, что мое влияние на ее сына еще в силе.

Оправившись после недельного молчания, она вместе с мужем явилась к моим родителям договариваться вновь о свадебных нюансах. Я предложила не тратиться, но меня никто не послушал.

– Захар – мой единственный сын, и мне для него ничего не жалко, – отрезала будущая свекровь.

– Мы Надю тоже очень любим, – торопливо закивала мать. Ради того чтобы поднять мою и семейную репутацию, она готова была не только отдать то, что есть, но и влезть в долги.

Я тоже понимала, что замужество спасет меня от роли изгоя в семье и обществе. Всю жизнь с Захаром я прожить не собиралась и планировала развод в благоприятное время.

Однако моего душевного состояния свадебные приготовления не улучшили. Становилось все хуже с каждым днем. Особенно по вечерам. Я пила успокоительные, бормотала «Отче наш» на кухне, когда все спали, но страх не отступал. Я стала класть библию под подушку, предварительно прочитав там что попадется, – ничего не помогало. В один из вечеров, не в силах выдержать приступ страха, я схватила с полки бокал и с грохотом разбила об пол. Один осколок отлетел и поранил мне ногу. На шум сбежались родители.

– Даша спит, а ты гремишь! – начала было мать, но, увидев мои глаза, остановилась.

– Надя, что с тобой?..

Папа взял меня за плечи, а мать попыталась взять из моих рук библию.

– Не трогайте. Не трогайте меня. Вы не настоящие. Это все понарошку… – забормотала я.

– Ольга, может, ей лекарство какое дать? – недоуменно спросил отец маму.

– Надя, успокойся. Это у тебя предсвадебное волнение, все пройдет… – вкрадчиво заговорила мама.

– Нет у меня волнения, – оборвала я ее. – Мне плохо. Мне очень плохо. Меня к врачу надо, иначе я на свадьбе что-нибудь выкину. Мне все время орать хочется.

– Ты действительно хочешь к врачу?

– Очень. Только так, чтоб меня никуда не положили. В больницу я не лягу.

Мама задумалась и вдруг обрадовалась:

– Ладно. Мы сходим к Славиной жене. Она ведь психиатр. И никто ничего не узнает.

На следующий день мы побывали в дурдоме, и мне выписали таблетки нескольких видов. Лечение должно было закончиться за неделю до свадьбы. Это время настало быстро. Таблетки не помогли. Я была в отчаянии. Родители не знали, чем помочь.

Где-то за три дня до свадьбы я сидела скрючившись на кухне с библией в руках. «Я должна что-то изменить, – думала я. – Но что? Жизнь, конечно. Я должна жить так, чтобы Бог мне помогал. А когда он мне помогает? Когда я живу так, как хочет он. Я буду жить как следует. Я буду доброй к людям, не стану спать с кем попало. Перестану пить водку в таких количествах. Я не буду ругаться с родителями, буду к ним внимательна. Я раньше плохо к ним относилась, – впредь такого не будет…»

Как-то раз меня занесло случайно в церковь на исповедь, и я сказала священнику, что конфликтую с родителями. Он сказал: «Их надо почитать». Я ответила: «Я не могу их уважать и любить после того, что они сделали». А он повторил: «Надо ПОЧИТАТЬ». Теперь я поняла разницу.

«Сейчас я их почитаю. Я живу с ними в мире, как и со всеми. Мною все довольны. Я не делаю никому зла. Я даже не желаю смерти Борису. Тогда в чем я поступаю не так для новой жизни?.. Что еще я должна сделать? Что?»

И тут я увидела искомое препятствие, которое я давно и никак не могла преодолеть.

Я НЕ МОГЛА ПРОСТИТЬ!

От этого открытия я оцепенела. В моей голове пролетали все обиды, все несчастья, со мной приключившиеся. И люди. Люди, от которых я терпела боль физическую или, что еще хуже, моральную.

«Простить. Надо их всех простить. Но как? Как оправдать то, что они сделали? Родители… Мама. Как простить ее? Как?»

И тут я представила, что когда-то мама была маленькой девочкой. Как ей тогда жилось? Как жилось ее маме? Я вспомнила бабушкины рассказы о том, как она была молодой и прошла ужасы эвакуации в войну; о том, как влюбилась в моего деда, который был суров, пил, гулял с женщинами… А бабушка на себе троих детей тянула, полагая, что главное счастье в жизни человека – образование, которого сама была лишена. Она насильно заставляла мать учиться, а та хотела бросить техникум, потому что стыдно было ходить на учебу в нищенской одежде. Но бабушка настояла на своем. Она давила на детей, и, наверное, маме жилось несладко: поэтому после учебы она уехала далеко от дома, где быстро вышла замуж за моего отца. Может, и любовь между ними мне только казалась? Бедная, несчастная мама… Откуда она знала, как воспитывать детей? Хорошо, что она меня не била: ей от бабушки доставалось…

Мне до боли стало жалко мать.

А папа? Он рос также в многодетной семье; его отец воевал, вернулся инвалидом и умер, когда папе было четыре года. Мать вновь вышла замуж, отдав маленького папу на воспитание его старшей сестре. А младшего папиного брата убили, когда тот был еще подростком. Папа жил в глухомани, в тяжелом физическом труде. Потом он встретил мать и покинул все, что связывало его с прежней жизнью. Они создали семью в надежде обрести счастье и любовь, которые им недодали. Надежда… Я – Надежда, которая не оправдала их ожиданий. Я…

Я сжала голову руками и затряслась в рыдании, закусив рукав.

Я простила родителей. И ужаснулась обиде, нанесенной им мною. Я пыталась им отомстить за их несправедливое ко мне отношение, даже не задумываясь о том, что их души давно отравлены несправедливостью. Я ковала звенья бесконечной цепи, как это делали многие до меня.

ЗЛО ПОРОЖДАЕТ ЗЛО.

Надо порвать цепь. Как?

НАДО ПРОСТИТЬ И ПОПРОСИТЬ ПРОЩЕНИЯ.

Так просто.

Не в силах сдерживать рвущиеся рыдания, я стала плакать во весь голос. Мама прибежала на кухню:

– Надя! Опять ты Дашу будишь! Да что с тобой! Тебя опять в больницу вести надо! Ты совсем не в себе!

Я молча опустилась перед ней на колени и, склонив голову, четко сказала:

– Мама, ПРОСТИ МЕНЯ!

Одной рукой мама схватилась за шею, а второй оперлась о дверной косяк.

– Ты что, Надь? Что с тобой? Коля-а-а!

Прибежал папа.

Я, не вставая с колен, продолжила:

– Папа, ПРОСТИ МЕНЯ! Я была плохой дочерью. Простите меня, пожалуйста, если можете…

Они оба заплакали, попытались поднять меня с колен, но у них не получалось; в конце концов мама села на пол рядом со мною и стала уговаривать простить их тоже. Мы все переобнимались и разошлись по комнатам, и в ту ночь долго не могли уснуть, а когда уснули, это был самый крепкий сон за последние годы.