Полная версия:
Жил-был я…
– Почему?
– Я ведь замужем. И ребёнок есть. Уже год ему.
– Ну и что?
– Чудной парень! – Она усмехнулась.
– Мальчик или девочка?
– Мальчик.
– А как зовут?
– Дима.
– Дмитрий… А отчество?
– Анатольевич… – Потом добавила: – Муж на работе.
– На работе? – улыбнулся я.
Она догадалась, что я понял её обман, поправила:
– До осени следующего года.
– Длинная у него смена.
– Он в армии.
– А…
– А когда вы узнали, что я работаю в военкомате?
– Сегодня.
Она посмотрела на меня тем, прежним взглядом. Пошли. Дошли до её дома.
– Спасибо, что проводили. До свидания, – она закрыла за со- бой калитку и вошла в дом.
Час простоял у её дома. Вышла она. Начала развешивать бельё.
– Надя, – позвал я её. Она подошла к калитке.
– Ну, что?
– Может, завтра или в воскресенье сходим в кино?
– Я люблю своего мужа… – неожиданно сказала она.
– Ты говоришь одно, а глаза говорят совсем другое.
Она отвела взгляд в сторону, как-то поёжилась.
– Пойду… А то Димка на кухне лазает…
– Я ему завтра игрушку принесу!
– Не вздумай!.. Пойду, вон бабушка в окно смотрит.
– Следит?
– Да…
Она пошла к дому. Остановилась. Обернулась.
– Мы лучше будем с тобой друзьями! Хорошо?
Мне показалось, что она сказала это как-то умоляюще.
– Надя, а помнишь?..
– Не надо!
– Хорошо, – сказал я, повернулся и хотел уйти.
– А как тебя зовут? – тихо спросила она.
– Володя.
– До свидания, Володя.
На этом записи в дневнике заканчивались. В конце, между ли- стами, было вложено несколько фотографий киноактрис и тот самый рисунок из журнала, наклеенный на картонку. Во всех фото- графиях и рисунке было что-то близкое. Глаза! Очень похожие глаза у всех этих женщин. Таинственные, особенные той южной красотой, какая есть в глазах украинок и итальянок… Отдельно, на тетрадном листке в клетку, было переписано начало стихотворения Лермонтова:
У ног других не забывалЯ взор твоих очей;Любя других, я лишь страдалЛюбовью прежних дней;Так память, демон-властелин,Всё будит старину,И я твержу один, один:Люблю, люблю одну!Был также небольшой клочок бумаги, на котором было написано: «…она стояла на остановке с двумя детьми. Рядом её муж. Мы с ней посмотрели друг другу в глаза. Неужели она меня любила, любит и будет любить всегда, как и я её?..»
Дотронулся март
Своей солнечной кистью
Белого холста зимы
И
Прожёг его насквозь.
Весенний, чуть смешной, наивный ветер
Щенячьей мордой тычет в молоко берез,
Шарахается, фыркает, барахтается в снеге,
Рвёт, осмелев, и треплет рукава дубов,
И лает на зиму.
ТБИЛИСО
Новелла
I
Чёрная февральская ночь.
Вблизи здание аэропорта похоже на огромный стеклянный ак- вариум. Только вместо водорослей поднимаются прямоугольные колонны, а вместо рыбок снуют по лестницам, этажам, переходам люди. Издалека, в ночной черноте, этот стеклянный аквариум напоминает раскалённый добела кусок металла, и из окон льётся не свет, а вырываются языки пламени.
Нигде не чувствуешь себя таким маленьким и одиноким, как на поле аэродрома.
Под ногами хрустят смёрзшиеся комочки снега, кусочки льда.
Хруст, как хрустят раскусываемые леденцы.
– Ты – пилот самолёта. Самолёт летит со скоростью 900 кило- метров в час. В салоне 260 пассажиров. Сколько лет лётчику?
– Девятьсот разделить на двести шестьдесят… Приблизительно… Три с половиной года?!..
– Ты, понимаешь, ты – пилот самолета!
– А-а-а…
Поле аэродрома уходит вдаль, постепенно сливаясь с темно- той неба. Там, в этой темноте, чиркая сигнальными огнями, сви- стя и всхрапывая двигателями, исчезают одни самолёты и оттуда, из темноты, неожиданно появляются другие.
Холодный сырой ветер.
Стюардесса, держа в одной руке фонарик, внимательно всмат- ривается в билет, отрывает от него корешок, записывает что-то ка- рандашом в тоненькую школьную тетрадку, и тогда только пассажир поднимается по трапу в салон самолёта.
– Там проверяют, тут проверяют, в самолете проверяют! Луч- ше бы вовремя отправляли!
С какой необъяснимой покорностью мы вверяем свои жизни этим летающим железным машинам! С покорностью и торопливостью.
– Девушка, а девушка!.. Скорей, девушка!..
Стюардесса, держа в одной руке фонарик, внимательно всма- тривается в билет, отрывает от него корешок, записывает что-то карандашом в тоненькую школьную тетрадку и тогда только пас- сажир поднимается по трапу в салон самолета.
Тишина салона. Стеклянные чаши фонарей светят жёлтым светом, как будто в них налили мутной, со ржавчиной, воды.
– Пристегните ремни!
Всхрапы двигателей, дрожь от сдерживаемых тысяч лошадиных сил, плавный рывок, взлёт. Ватная глухота в ушах с набором высоты прокалывается и исчезает. Сначала в одном ухе, потом в другом.
Монотонный гул двигателей.
В иллюминаторе чёрно-синее небо, колючие точечки звёзд. На миг представилось, что с двигателями самолёта что-то произошло. Катастрофа! Паника! Ужас! Крики! Последнее мгновение перед смертью: бледное лицо Женьки; сквозь его «грибоедовские» очки безумные глаза; побелевшие пальцы стискивают ручки кресла…
Раннее утро.
Женька спит, уютно устроив своё длинное худое тело в кресле. Свет жёлтых фонарей в салоне потускнел, стал бледновато-грязным. В иллюминаторе – восход солнца. Словно кто-то полосонул бритвой по синеве горизонта и рана налилась густой кровью. Постепенно эта кровавая рубиновая полоса становится всё шире и шире, рубиновый цвет размывается и становится бледно-розовым. Появляется белый диск солнца. Иллюминатор, будто линза, фокусирует его лучи, и они жгут лицо, шею, пекут сквозь одежду.
– Горы! Кавказ! Там скоро будет Тбилиси!
Самолёт делает один круг над аэродромом и взмывает вверх.
Второй круг.
Третий.
Когда при развороте самолёт клонится набок, в иллюминаторе видны горы, огромное ущелье с ниточкой реки на дне его.
Кавказ подо мною…Стою над снегами у края стремнины…Отсюда я вижу потоков рожденье……грозных обвалов движенье…Ещё один круг, и самолёт садится.
Ослепительно светит солнце, искрится под солнцем иней, всё поле аэродрома заросло его беловато-серебристыми иголками.
Неподалёку от дверей багажной камеры пожилая грузинка в валенках, фуфайке и чёрном платке сжигает дощечки от ящика. Костерок горит весело, тихонько потрескивая, пламя его небольшое, но яркое, словно в рисованных мультфильмах.
– Сын и отец едут в автомобиле. Катастрофа. Отец умирает. Сына пытаются спасти. Ввозят в операционную. Входит хирург. Смотрит на пострадавшего и говорит: «Это мой сын».
– Отец погибает не родной, а этот, хирург, родной.
– Нет.
– Сдаюсь.
– Хирург – его мать.
– А-а-а…
«Рафик» тёмно-зелёного цвета.
Кто-то достаёт апельсины. Вьётся из-под ножа корочка апельсина оранжевой стружкой и мягко плюхается в Женькины ладони.
Пахнет бензином и апельсинами…
Откуда-то выскакивает самосвал и обгоняет наш «рафик». Са- мосвал проносится на чудовищной скорости и быстро уносится вперёд, отрываясь от «рафика» всё дальше и дальше.
– Пронесся, как носорог в прериях!
Все хохочут.
Водитель «рафика» оборачивается, смотрит на нас и… прибавляет скорость. Мы мчимся за самосвалом. Расстояние до него со- кращается.
Скорость всё возрастает.
Какое-то острое ощущение азарта. Быстрота, стремительность, риск.
– Гони!
– Дави!
– Жми!
За окнами «рафика» свистит ветер. Слышно, как надрывается мотор у самосвала, как шуршат колёса. Кажется, что мы мчимся в туннеле. Чуть в сторону – и зацепимся за каменную стену. Заскре- жещет обшивка «рафика», посыплются стёкла, мы опрокинемся и, подчиняясь страшной скорости, начнём кувыркаться по асфальту. Кровь, стекло, железо, скрежет, крики, – всё в одном клубке.
Все затаили дыхание.
Вот уже «рафик» выравнивается с кабиной самосвала. Вот со- бирается пойти на обгон. Но! Самосвал рванулся вперёд, словно уносимый какой-то немыслимой силой, и уже невозможно никак его догнать. «Рафик» ещё некоторое время мчится на прежней скорости, потом, будто надорвавшись от страшной гонки, едет медленнее, стыдливо сворачивает в узкую улочку и, словно состарившись на триста лет, трясётся по ухабам.
Гостиница, в которую нас поселяют, находится у подножия горы. Собственно, это не гостиница, а общежитие института физкультуры. Дорога от «гостиницы» поднимается дальше, вверх и, сворачивая, уходит вправо.
Склон горы до самой макушки зарос соснами. Кажется, их во- ткнули в снег. Очертание горы напоминает штормовую волну. Она вздулась до гигантских размеров и вот-вот обрушится на город, круша и уничтожая всё на своём пути.
Пока мы устраиваемся, умываемся, переодеваемся, наши хозяева в соседней комнате о чём-то говорят по-грузински, двигают столами, гремят стаканами.
– Будьте осторожны! Грузины очень гостеприимны! – преду- преждают нас.
На столе рассыпаны яблоки, стоят тонкие, чисто вымытые стаканы с капельками воды на стенках, лежат на бумаге разломанные лепёшки.
Один из встречавших нас парней берёт бутыль с чачей и нали- вает её по чуть-чуть в каждый стакан. «За первый поцелуй и за пер- вую слезу», – произносит он тост с какой-то глубокой печалью, и все торжественно выпивают.
Стаканы кажутся выкованными из тончайшего серебра.
У одной из девушек глаза пронзительной синевы. Если бы встре- чались синие рубины, можно было бы сказать, что у неё глаза, как си- ние рубины.
Парень, который сказал первый тост, наливает полный стакан чачи. Мы многозначительно переглядываемся.
– В знак дружбы между нами я хочу, чтобы каждый отпил глоток из этой чаши. Пусть все, сидящие за этим столом, будут друзьями, и пусть каждый, отпив глоток, поделится с другим счастьем.
Стакан пошёл по кругу. Последний глоток выпиваю я.
II
– Шеф везёт полную машину дырок. Дорога плохая: ямы, ухабы. Одна дырка упала. Шеф тормозит, подходит к выпавшей дырке, хочет бросить её обратно в кузов и… проваливается в неё.
– Всё?
– Всё.
– Ничего не понял.
– Абстрактный анекдот.
– А-а-а…
Женщина в чёрном берете:
– Расписание на сегодня такое: до обеда вы знакомитесь с на- шим институтом, потом обед, после обеда едем в район старого Тбилиси, после ужина в театр: кто хочет – в Руставели, кто – в Мар- джанишвили, пожалуйста!..
«Рафик» останавливается. Женщина в чёрном берете:
– А сейчас вы познакомитесь со своими коллегами и ректором. Идёмте! Они уже ждут нас!
Коллеги. Смотрим друг на друга. Рассказываем о спектаклях, словно знакомим со своими друзьями. Или вот: ощущение, что встретились посланцы с разных планет. Изучающие взгляды.
«А что у вас, на вашей планете?» – «У нас – то-то, а у вас?» – «У нас вот то-то». – «Но ведь мы же занимаемся одним и тем же делом!» – «Одним». – «А не знали о существовании друг друга». – «Не знали».
– Расскажите о «Вишнёвом саде»…
– А правда, что…
– Мы вас познакомим с нашим молодёжным театром…
– Послезавтра спектакль о Пиросмани…
– А вы ещё не были в старом Тбилиси?..
– А какой район у вас называют «Африка»?..
– Концепция очень интересная…
– Последняя книжка Бахтина…
– Семиотикой театра? Нет, не занимаемся…
– Это великий актёр! Жалко, что мало снимается в кино…
– На фуникулёре побываете…
– «Вишнёвый сад» – это печаль по ушедшему. У каждого поко- ления свой «Вишнёвый сад»…
– На первом курсе театроведы пишут одноактную пьесу, на вто- ром – двух, а на пятом – пятиактную. Так практически изучаем те- орию драмы…
– А сейчас вы их посмотрите. Два актёрских курса…
– Доброжелательность критики… Не задевая актёрского досто- инства… Не ядовитая критика. Ядовитая, когда враждебное искус- ству направление…
– Мы к вам приедем в мае…
Лабиринт коридоров. Комнаты, классы, залы.
– Проходите! Садитесь! У нас урок мастерства. Этюды. Этюды с палками… У кого не развито воображение, тот не любит театр. Те- атр – это воображение, единственная реальность во всей театраль- ной условности – это актёр. Актёр должен заставить поверить в ус- ловность. Верит актёр – верим и мы. Он – наши глаза, уши, сердце, наши слёзы, смех и восторг!
Палка в руках студента превращается то в воображаемую скрипку, то в дерево, то в коромысло, то в трость, то в телескоп.
Лабиринт коридоров. Комнаты, классы, залы.
– Здравствуйте! Знакомьтесь!.. Занятие по сцендвижению. На- стоящему актёру не нужны ни палка, ни коврик, ему хватит его тела, его глаз, лица, рук. Ему даже не нужен голос, слова. Он может бе- седовать с вами молча.
Все студенты в чёрном трико. Девушка, стесняясь своей полноты, прячется за ширму.
III
«Рафик», клюнув носом, резко остановился. Женщина в чёрном берете выпрыгнула на дорогу:
– Выходите. Старые кварталы лучше пройти пешком.
Узкие кривые улочки. Дома лепятся друг к другу, как ласточкины гнёзда. Прямо на тротуаре стоят табуретки, с гнутыми спинками стулья, на них сидят пожилые мужчины, старцы. У дверей в дома стоят, заложив руки в карманы, надвинув на глаза кепки, молодые парни.
Маленький магазинчик. Мыло, лепёшки, ткань, серебряные колечки, бусы из цветного пластика, чеканка, гвозди, краска, запчасти для автомобилей.
– Вон в том доме с колоннами останавливался Лермонтов.
Девушка с пронзительно-синими глазами что-то оживлённо рассказывает Женьке.
Как-то неожиданно вышли к Куре. На той стороне, прямо по са- мому краю крутого, обрывистого берега, стоят одно-двухэтажные дома. Если сорвёшься и упадёшь вниз – смерть неминуемая
Всю жизнь жить на краю опасности. А может, только в этом и есть полнота жизни? Или, точнее, только на краю опасности ощущаешь прелесть жизни? Или так исторически складывалась жизнь, что постоянно на краю опасности?
Тело, прежде чем упадёт в воду, в кровь обдерётся об эти об- рывистые берега. Удар о воду, небольшой фонтан брызг, кровавое пятно, втягиваемое в воронку водоворота…
А слева от этих домов над обрывом замок Метехи. Перед замком статуя всадника.
Девушку с пронзительно-синими глазами зовут Нино.
– А что означает слово «Тбилиси»? – спрашиваю я у Нино.
– Тбилиси – это тёплый. Тбили в переводе с грузинского – тёплый.
– Тёплый, – повторяю я.
– А вы что, не знаете легенду о Тбилиси?
– Не знаю.
– Когда-то здесь кругом были очень густые леса. В эти леса за- ехал, охотясь, царь Вахтанг Горгасали. Вдруг из кустов вылетел фазан. Вахтанг стрелой убил этого фазана. Подъехал, поднял его из родника и чуть не обжёгся. Вода в этом роднике была очень го- рячей. Вахтанг объявил, что на этом месте будет город, а называть- ся он будет – Тбилиси… Тёплый…
– Тбилиси, – повторяю я и смотрю на Нино. В её глазах вспы- хивает синий обжигающий огонек.
– Да, Тбилиси, – говорит она тихо.
Мне кажется, что она, наспех накинув пальтишко, сбежала с уро- ков, а на её тонких пальчиках обязательно есть чернильные пятна.
Стены, когда-то огоражившие монастырь Метехи, давно раз- рушились. Монастырский двор открыт всем ветрам. Сегодня хо- зяйничает холодный, который дует с Куры.
В бывшем храме монастыря молодёжный театр. Фойе. Неболь- шой зал и сцена с двумя площадками. Красные блики на серых сте- нах, толстый канат и цепи, свисающие с верхней сцены на нижнюю, гулкость эха – всё это уже какая-то торжественная трагедия. Се- годня вечером здесь идёт «Гамлет». «Быть иль не быть?» Эхо по- своему будет подхватывать каждое слово, а стены монастыря – эти древние философы – будут толковать их смысл.
В лужицах на дворе монастыря плещется солнце, трепещут от ветра тонкие стебельки пробивающейся травы. Всего один шаг из одного времени в другое.
Протискиваясь по узким улочкам старого Тбилиси, «рафик» поднимается вверх, выезжает на широкую дорогу, делает какие-то непонятные для нас манёвры и останавливается, как нам сообща- ют, у картинной галереи.
За столом, заставленным разными яствами, напитками и цве- тами, сидят девушка и юноша. Красота их лиц, сочность и яркость красок мира, который их окружает, настолько радостны, что, ка- жется, эта радость зазвучит необыкновенно весёлой мелодией. Но зачем между девушкой и юношей это уродливое лицо смерти? А может, не между, а вместе с ними? Или это лицо старости, не- мощи, которая ждёт их? Или это символ преграды между истин- но влюблёнными?
– Идите сюда! Здесь картины Пиросмани!
Из скорбных глаз жирафа вот-вот выкатится слеза, капнет на пол, прожжёт его, а потом и земной шар.
– Помнишь, как в кинофильме он ушёл со своей свадьбы. Встал из-за стола, перелез через каменную ограду и ушёл.
– А знаешь почему? Потому что он по жизни был странником.
«Странник… Он выходил из каморки, где жил, на улицу Тифлиса, и ему виделся огромный мир. Многообразный, бесконечный. Стоило свернуть куда-нибудь, и перед глазами открывались не- известные государства. Невероятные приключения подстерегали тебя вон за тем домом!.. Необыкновенное в обыкновенном, бесконечное в повседневном…»
Шашлык не на палочках, а сдернут с них. И не шашлык уже, а кусочки жареного мяса на тарелке. Нарочито пересоленого. На- верное, специально для того, чтобы есть, запивая сухим вином. На- стоящее сухое вино пресное, как вода. И очень холодное! Опорож- нённую бутылку тут же убирают со стола и ставят полную. Пошли в ход все закуски, которые стояли в витрине: сыр, солёная рыба, зе- лень, лепёшки, консервы.
Когда-то я учил на грузинском припев песни о Тбилиси:
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,Ушенод сицоцхлец ар минда,Сад арис схваган ахали варази,Сад арис чагара Мтацминда!Нравилось, словно птичий клёкот, это сочетание звуков: цхл, мтц.
Когда запели эту песню, я подтянул на грузинском. Верно, очень смешно выговаривал: все грузины заулыбались. Но я был горд, что вот знаю хоть немного по-грузински!
А потом начали петь:
Расцветали яблони и груши…И с нами вместе запел хозяин кафе. Видно, мы ему понрави- лись.
Коварность холодного вина начала проявляться. Мы все как- то в одно мгновение опьянели.
– Надо уходить… пора… – шепчет женщина в чёрном берете.
А на стол всё ставятся и ставятся, взамен выпитых бутылок, полные. И жалко уходить, и невозможно уже пить.
«Конца веселью быть не должно. Есть конец человеческим воз- можностям».
– Через полчаса в театр… в театр… начнётся спектакль… – клох- чет, словно наседка, женщина в чёрном берете, переходя от одного к другому. – Пора… пора…
После застолья подниматься вверх тяжело, ещё тяжелее бежать. Мы с Женькой бежим. Бежим, потому что выпили много вина и уже невмоготу. Ноги еле передвигаются. Хоть забегай в первую подворотню. Но мы люди интеллигентные, бежим до специально сооружённого для этих целей места!.. «М» не работает, спасает «Ж»!
Около двенадцати ночи, перед тем как уснуть.
– В автобусе едет пьяный. Рядом с ним стоит девушка. Он её то и дело толкает. Наконец девушка не выдерживает: «Да стойте вы на ногах!» Пьяный: «Я стою… я ничего…» – «Ничего. Да вы же выпивши. Вы же пьяный. Вы же напились, как сапожник!» Пья- ный внимательно рассматривает девушку сверху донизу. «А у вас ноги кривые… У вас очень кривые ноги… У вас ноги, как у кавале- риста!.. А, между прочим, я завтра буду трезвым… А у вас кривые ноги так и останутся…»
– Ха-ха!.. А теперь давай споём:
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,Ушенод сицоцхлец ар минда,Сад арис схваган ахали варази,Сад арис чагара Мтацминда!ІV
За окном тихонько кружит снег. Большие пушистые хлопья. Стволы деревьев на склоне горы кажутся ещё более чёрными. Почти обуглились. Гора стала как будто выше. Её агрессивность увеличилась.
– Спишь?
– Нет.
– Слышишь?
– Эдит Пиаф.
– Напились вчера, как дураки на поминках.
За стеной поёт Пиаф. Кто-то смеётся. Потом музыка и смех утихают. Голоса звучат реже, глуше… Тишина…
Звон разбитого стекла. Со скрежетом проехали по полу нож- ки стола. Возня. Глухие удары. Хрип.
– Дерутся, что ли?
В соседней комнате хлопнула дверь. Всё затихло. На ступеньках лестницы капельки крови.
V
Нумерация мест в театре имени Марджанишвили не по рядам, а по порядку: 1, 2, 3 и т. д. Моё место 85. Билетёрша показывает, в каком оно ряду. Вспоминаю текст из учебника по француз- скому языку, где тоже билетёрша помогает найти место и получает за эту услугу мелочь. Здесь я только благодарю.
Пиросмани играет правнук грузинского князя. Кто-то впере- ди меня говорит по-французски.
На помосте лежит человек. Очень долго, без движений. Потом начинает еле-еле шевелиться. С трудом поднимает голову. Тихонь- ко о чём-то говорит… Я не понимаю ни одного слова по-грузински. Слушаю интонацию и наблюдаю за глазами этого актёра, играю- щего Пиросмани. Я не могу оторваться от этих глаз. Чувствую, что ими, так же, как и я, заворожён весь зал. Кажется, прошло очень много времени. Целая человеческая жизнь, пока актёр поднимал- ся на ноги. Он рассказал одними только глазами всю жизнь этого гениального самородка.
Глаза жирафа.
Глаза Пиросмани на фотографии.
Пронзительной синевы глаза девушки, которую зовут Нино.
VІ
– Митя. По-грузински – Мико.
– Женя.
– Виктор.
– Я – ночной комендант этого общежития. А вы, я слышал, из Москвы приехали?
– Из Москвы.
– Спортсмены?
– Нет… Мы из театрального института.
– Театрального?!.. Вы никуда не уходите сейчас?
– Нет.
– Я приду… Подождите.
Он принёс две бутылки домашнего вина и две варёные карто- шины. Разлил вино по стаканам, разрезал картошку.
– За знакомство. Но прежде, чем выпить, обязательно произно- сят тост. Я наполовину грузин, у меня мать украинка была, но обы- чаи грузинские все знаю и язык знаю. Я делаю мраморные плиты… Надгробия… Это моя основная работа, а здесь я работаю, чтобы трудовой стаж шёл.
Мико приподнял стакан с вином.
– Однажды, чтобы наказать провинившегося, придумали та- кую казнь: казнили на глазах провинившегося его родителей. На его лице ни один мускул не дрогнул. Тогда казнили его жену и детей. И это не тронуло. Ни одна слеза не выкатилась из его глаз. Стали думать, что бы сделать, чтобы он заплакал. Ничего не придумали и казнили его друга. И вот тут он заплакал… Удивились все и спро- сили его. Он сказал: «Родителей не было жалко, потому что они ста- рые и умерли бы и так. Жену нашёл бы другую, от неё родились ещё дети. А вот друг один, друга уже не найдёшь…» За друзей
Натюрморт: соль, три стакана, две бутылки с вином и разрезанная картошка.
Часто повторяющаяся фраза: «Пока все не выпили, следующий тост не произносится!»
В час ночи мы поём в три голоса:
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,Ушенод сицоцхлец ар минда,Сад арис схваган ахали варази,Сад арис чагара Мтацминда!Натюрморт: соль, три стакана и пятилитровая бутыль вина.
VІІ
Парк Победы имени Сталина.
Круг небольшого стадиона. По кругу бегает мужчина в спортив- ном костюме. Слышно, как под его ногами чавкает снежная жижа.
Дерево с тонкими, опущенными вниз ветвями. Будто вдова распустила волосы и причитает по умершему.
Мощная лестница поднимается вверх по склону горы. Сту- пеньки её забиты снегом, залеплены наплывами льда. Сбоку, чуть поодаль от лестницы, узкая тропка.
Ступеньки лестницы – словно стёртые зубы. Остались одни дёсны, которые ничего уже не могут пережевать. Ну разве толь- ко манную кашу!
Дерево с распущенными волосами, а рядом с ним небольшой ис- кусственный водоём. Сколько слез уже наплакала безутешная вдова! На вершину горы не подняться, потому что лестница занесена снегом, залита льдом. Сквозь снег и лёд проступает кровь тех, кто всё же попытался подняться. Срывался, катился, обдираясь, калечась. Кричал, проклинал, звал.
– Почему не убирают снег с этой лестницы?
– А зачем? Всё равно сюда зимой никто не ходит.
– Была эпоха – и нет эпохи…
– А представляешь, сколько здесь было народу раньше! Плечо к плечу, рука к руке!
