ЭГО

– А можно мне когда-нибудь увидеть, как ты живёшь? – он не нашёл в себе причин отказать. Да и не хотел.

Они шли по вечереющему Петроградскому, ступая в лужи подсвеченных фонарями улиц, не скрывая молчания. Он шёл чуть впереди – старый плащ ловил ветер и хлопал по ногам. Она – сзади, сжимающая в руках недорогую бутылку красного и какой-то бумажный пакет из лавки.

– У тебя уютно, – сказала она, войдя в прихожую.

– У меня пыльно, – буркнул он и откинул стопку бумаг со стула.

Пока она рассматривала полки с книгами, он наливал вино в разные стаканы – бокалов не держал. В его квартире было только то, что осталось: пишущая машинка с выпавшей литерой «е», потрёпанный плед, венгерский торшер и картины на полу, прислонённые к стене. Картины, которые он не называл «своими».

Мэри подошла ближе.

– Это ты рисовал?..

– Случайность. Я разлил тушь, и она… собралась в форму.

Она провела пальцем по краю одной из работ, будто что-то считывая.

– В этом есть тоска. Но и дыхание. Ты просто не дал себе его услышать.

Он пожал плечами.

– Писать – другое. Там слова. Там ты контролируешь. А краска – она не слушается. Она делает, как хочет.

Они сидели на полу, пили вино и обсуждали всё и ничего:

– Любовь – это форма предательства?

– А одиночество – это цена за искренность?

Он засмеялся.

– У тебя талант усложнять всё прекрасное.

– А ты – обесценивать всё живое, – ответила она, откидывая голову.

– Знаешь, Виктор… – Мэри склонила голову, вино в её стакане отражало тусклый свет лампы, – иногда мне кажется, что люди боятся не одиночества, а возможности быть понятыми. Потому что быть понятым – страшнее. Это значит, кто-то заглянет туда, где ты сам боишься смотреть.

Он молча кивнул, водя пальцем по ободку стакана.

– Понимание – это нож. Оно может освободить. Или разрезать пополам.

– А ты чего боишься? – спросила она, глядя прямо.

Он не ответил сразу. Потом:

– Того, что всё, что я пишу – это просто попытка уговорить себя, что я существую.

Она усмехнулась, печально.

– Ты думаешь, другие иначе?

– Я не знаю. Но иногда мне кажется, что я всё время жду аплодисментов за боль, которую сам же себе причиняю.

– Потому что боль – это единственное, что ощущается по-настоящему. А остальное… – она сделала глоток. – Остальное, может, и было бы радостью, если бы нам позволили её не бояться.

Он посмотрел на неё.

– А если радость – это не чувство, а привычка?

– Тогда ты давно её разучил, Виктор. Но знаешь, плохие привычки можно переучивать.

Он усмехнулся.

– Ты будто пришла сюда с заданием меня исправить.

– Нет, – покачала она головой. – Просто… вдруг ты всё это время не писал, а просто пытался вспомнить, как звучит тишина. Настоящая. В которой тебе не нужно быть никем. Даже собой.

И в этой тишине что-то в нём дрогнуло. Как будто фраза, которую он годами не мог найти, наконец родилась – не в голове, а в груди.

Они смеялись. А потом – танцевали. Неуклюже, с книгами под ногами, с заевшей плёнкой на проигрывателе, которая повторяла один и тот же джазовый аккорд. Её волосы щекотали ему подбородок. Он позволил себе не думать.

Позже она открыла его рукопись – он не сопротивлялся.

"Он не искал веру – он искал покой.

Но когда ты живёшь среди пророков, молчание становится вызовом.

Он не подслушивал – просто слишком хорошо слышал.

Он не предавал – просто однажды перестал верить, что может спасти."

А потом стало ясно: чтобы быть Иудой, не обязательно продавать.

Достаточно развернуться и уйти, когда тебя нужнее всего."

– Это сильно, – сказала она, не сразу отрывая взгляд от страницы. – Но ты ведь понимаешь, что это не про Иуду?

Виктор поднял брови, сдержанно.

– А про кого?

– Про любого из нас. Про тех, кто устаёт быть спасением. Кто боится, что его присутствие только усугубляет. Ты не заметил? Даже твой Иуда здесь – не предатель, он просто… уставший человек.

Она провела пальцем по строчке:

– "Достаточно развернуться и уйти…" – Вот это, Виктор, не оправдание. Это – боль. Настоящая. И ты её написал. Без метафор. Без украшений.

Он смотрел на неё молча. Она подняла взгляд:

– Пиши так дальше. Только так ты начнёшь говорить по-настоящему.

Утром Виктор проснулся в тишине, в полутени, где пыль золотилась в луче света, пробивающемся сквозь занавеску. Она ещё спала на диване, укутавшись в его старую рубашку. Мир не изменился, но перестал быть враждебным. Он встал, достал лист бумаги. И впервые за долгие месяцы написал первую строчку без внутренней боли.

XII

Вета

Утро было таким же, как всегда. Именно это и пугало больше всего.

Свет через жалюзи пробивался под тем же углом, как обычно. Автобус проехал в те же 8:31, оставив после себя характерный запах дизеля. Дворник, курящий у угла здания, был тем же, что и вчера – но его лицо показалось Вете чуть-чуть искажённым, как будто она смотрит на него через тонкий слой воды или стекла. Она дошла до офиса без задержек. На проходной охранник поднял глаза, кивнул – но в этом кивке не было какого-то характерного узнавания. Мужчина будто видел её впервые.

Офис встретил Вету тишиной, в которой было что-то лишнее. Не мёртвая тишина выходного дня, не нервная тишина перед дедлайном. А глухая, нагнетающая тишина, как будто воздух в комнате знал больше, чем люди, находящиеся в ней.

Она замерла на секунду у входа.

Кресла стояли как обычно, но одно из них было сдвинуто от стола на несколько сантиметров – неуловимо, но достаточно, чтобы ощутить нарушение привычной симметрии. Операционный директор была помешана на соблюдении порядка, никто из персонала не позволил бы себе оставить свое рабочее место как попало.

На её рабочем столе лежал белый конверт. Плотная бумага, чуть шероховатая. Без имени. Без логотипа. Ни единой зацепки, которая могла бы помочь опознать отправителя. Рядом – её ноутбук. Включён. Хотя она точно выключала его вечером, по общему закону офисных джунглей. Когда она дотронулась до тачпада, палец предательски задрожал. На экране возник браузер. Открылась страница с интерфейсом облачного хранилища. Поле пароля – всё уже заполнено. Пароль был странный: набор знаков и цифр. Не её привычный, не тот, который стоял у нее на всех сервисах.

Её дыхание стало поверхностным. Она машинально вытащила флешку из конверта: чёрная, простая, чуть тёплая на ощупь.

«Почему она вообще тёплая?» – мысль пронеслась в голове, как маленькое наблюдение.

Вета покрутила флешку в пальцах и вставила её в ноутбук. Экран моргнул. На секунду стал чёрным. Потом – открылось окно с папкой. Внутри – три файла.

– audio.mp3

– footage.MOV

– EXIF_frames.zip

Девушка щёлкнула по аудиофайлу.

Экран моргнул на секунду – будто колебался, открывать ли.

Сначала – тишина. Не мёртвая, не техническая, а живая тишина, как в комнате, где кто-то только что перестал говорить. А потом – её голос: резкий, срывающийся, на вдохе. Непривычный.

– «Ты не понимаешь. Если это уйдёт – всё сгорит. Мы не сможем отмыться. Даже если скажем, что это не мы…»

Она не сразу поняла, что это – она. Интонации были чужие. Речь – не выстроенная, не редакционная, а животная, почти сдавленная. Словно она говорила это в отчаянии. Или – под давлением. Сердце в груди заскользило, как лёд в стакане. Она почувствовала, как ладони вспотели. Пальцы дрожали так, что кнопка «пауза» казалась недоступной.

И тут – второй голос. Мужской. Не сразу, как бы со сдвигом, как если бы лента растянулась.

– «Ты знала. Ты выбрала.»

Голос был распадающимся. В нём будто сразу несколько слоёв – один хриплый, другой – почти ласковый, третий – гулкий, как в подвале. Он звучал так, как будто он говорил не в микрофон, а прямо в голову.

Вета вслушивалась. Что-то знакомое. Оборот фразы. Темп речи. Интонация, будто человек сдерживает раздражение. Максим? Нет. Не он. Леон? Похож. Но что-то в тембре было другим. Глубже. Старше. Или всё же он?

Непонимание вызвало прилив тошноты, как будто внутри тела переставили местами органы. Кожа на спине покрылась потом. Она дрожащей рукой закрыла плеер.

Щёлкнула по видео.

Футедж открылся без звука. Камера – спрятанная. Угол переговорной. На кадре – она, стоит у принтера, говорит с кем-то, кого не видно. Лицо напряжено. Говорит. Кивает. Слов не слышно. Но видно – она вовлечена. Она даже улыбается. Но улыбка эта чужая. Натянутая. Как будто играет. или может улыбается специально, чтобы собеседник не понял её истинных эмоций. Она не могла вспомнить – ни встречи, ни принтера, ни дня, когда это было снято.

Пальцы холодели.

Она вскрыла zip-папку.

Фотографии. Рабочие экраны. Монтажные столы. Папки с названиями вроде «Скрытые исходники», «Личное/Максим», «Backup: слить/не слить». Скриншоты переписок. Среди них – её личный чат с Женей, где она писала про страхи, про то, как «иногда хочется исчезнуть». Эти сообщения она точно не публиковала нигде.

Она вынула флешку. Медленно. Осторожно. Словно это было оружие. Положила в карман. Почувствовала, что ткань рубашки мокрая на спине. Сердце колотилось не в груди, а в горле. Звук шагов – не её. Стул скрипнул в другой части комнаты.

Люди смеялись за стенкой, но смех казался синтетическим, как в сериалах такой вставляют в моменты, когда абсолютно не смешно. Она повернула голову – ассистентка Лиза подошла с кофе.

– Ты сегодня такая… собранная, – сказала она. Улыбка – пластмассовая. Глаза – тревожные.

И прежде чем Вета успела что-то спросить, Лиза уже ушла.

Весь день прошёл в расфокусе. Слова не складывались в предложения. Картинки – в смысл. Звуки становились то слишком громкими, то глохли. На экране ноутбука всё чаще моргали окна. Раз – и пропало всё. Потом снова появилось. Цифры в таблицах не складывались. Как будто их кто-то двигал, пока она моргала.

Когда она решила заснуть в коворкинге во время перерыва, пришёл странный сон. Он не вынырнул из темноты – он начался сразу, будто Вета не уснула, а провалилась сквозь щель в собственном сознании.

Она стояла в коридоре. Бесконечном. Стены были серыми, как мёртвый экран. Потолка – не было. Пол был слишком гладким, чтобы быть реальным, и всё же она чувствовала под ступнями ледяную поверхность, будто мрамор. Ни окон, ни дверей. Просто повторяющиеся участки – как будто кто-то дублировал один и тот же кусок пространства, вставляя его снова и снова.

Свет – плоский, бледный, неоткуда. Тишина – звенящая. И всё же ощущение, что кто-то идёт за ней – не ногами, а присутствием. Теплом на затылке, невыносимой близостью без касания.

В конце коридора – силуэт: высокий, чёрный, без лица. Он не двигался, просто стоял, как будто ждал.

Когда она сделала шаг – свет начал тускнеть. Когда второй – стены стали ближе. Словно само пространство стягивалось к ней.

И тут – он заговорил. Сначала – низко, глухо, как если бы слова рождались под водой, но каждое слово было как толчок внутрь черепа.

– Ты слишком близко, чтобы выйти.

– Ты уже в системе. Или… всегда была.

Голос менялся – из мужского в женский, из старческого в детский, как будто кто-то проигрывал несколько звуковых дорожек одновременно.

– Ты не наблюдаешь. Ты – материал. Мы смотрим. А ты должна остаться – до конца.

Она хотела закричать, но во сне рот не открывался, как будто язык прилип к нёбу.

Силуэт шагнул вперёд, совсем немного, и этого хватило, чтобы стало трудно дышать.

– Ты знаешь, кто я. И скоро они тоже узнают, кто ты.

Она проснулась в полной темноте. Видимо, кто-то из персонала её не заметил и выключил свет. Воздух в комнате был неподвижен, словно кто-то заранее отключил весь кислород. Тишина звенела в ушах. Экран телефона вспыхнул – белым на чёрном:

«Ты уже начала. Не сдавай назад.»

На секунду сердце стукнуло громче – будто споткнулось о чужие слова. Она потянулась, чтобы сделать скриншот, но сообщение исчезло, как будто его и не было. Ни уведомлений, ни следа. Даже раздел «удалённые» остался пустым.

Может, это всё ещё сон?

Она не могла решить, что пугает сильнее: возможность, что это был реальный человек – или то, что это послание пришло изнутри неё самой.

В свое пространство в офисе она не пошла.

Пальцы дрожали, пока нажимала кнопку вызова лифта, потом – отказ. «Временно не работает». Показательно.

Она поднялась по лестнице – не в цоколь, где монтажки и студии, а наверх. В серый служебный пролёт, который никто не использовал, кроме курильщиков и тех, кто хотел спрятаться от себя.

Максим сидел на широком бетонном подоконнике. Он выглядел так, будто давно уже знал, что она придёт. Рубашка расстегнута у горла, пиджак брошен рядом, как сброшенный щит. Плечи опущены. Лицо – не усталое, а потерянное. Как будто он весь день ждал ответов, но получил только новые вопросы. Он посмотрел на неё, не меняя выражения лица.

– Ты бледная, – сказал тихо. Его голос был почти шёпотом, но не слабым – напротив, предельно собранным.

Он встал, подошёл, оставив между ними тонкую границу – уважения, осторожности, страха всё испортить. Он не дотронулся до неё. Просто стоял рядом. Так, чтобы она почувствовала: он здесь. Всё ещё здесь, даже не смотря на их недавнюю размолвку.

– Я не знаю, что здесь происходит и что с нами делают, – выдохнул он. – Но у меня ощущение, что всё сдвинулось. Как будто кто-то внедрил в наше пространство что-то чужое. И теперь это просыпается. Оно двигается, понимаешь? Как программа, которую запустили, и ты только сейчас замечаешь, что стал её частью.

Вета молчала. Она не могла найти слов. Внутри не было ни слёз, ни возмущения. Только тугая, глухая тревога, как от звука сирены, который слышен только тебе.

Максим посмотрел прямо в глаза.

– Мне кажется, ты больше не знаешь, кто тебе друг. А кто – режиссёр этой чёртовой пьесы.

Он сделал шаг назад, но взгляд не отвёл.

– Я не прошу верить мне. Я не имею на это права. Я могу только остаться рядом. Пока ты не скажешь: «Уходи».

На секунду повисло молчание. Оно не давило – наоборот, в нём можно было дышать. И впервые за долгое время ничего не требовалось решать немедленно.

Вета не ответила на его слова. Просто осталась рядом. Они стояли в полутени лестничного пролёта – двое, вытянутые из системы, словно временно вырезанные из общего сценария.

Виктор

Кирилл вошёл без стука. Его позвали. А в этот кабинет входили только по приглашению.

Кресла у окна были обиты винным бархатом. На стенах – не книги, а вырезки из старых газет, раритетные афиши, рецензии, и даже одна вымаранная статья. Там стояло одно имя, одна мысль о котором резало сердце холодным ножом. Только имя – без текста. Кирилл знал: в этой комнате всё имело смысл. Даже пустота.

– Садись, – сказал голос.

Лев Хельман сидел, будто никогда не вставал. Его голос был лишён силы, но излучал власть. Приятный, чуть усталый. Как голос учителя, которому больше не нужно никому ничего доказывать. Который уже доказал всё этому гнусному миру.

– Знаешь, почему я тебя вызвал?

Кирилл сел. Говорить – значило проиграть. Он молчал.

Хельман разглядывал старый портсигар.

– Я читал то, что он пишет. Виктор.

Он медленно кивнул.

– Он опасен. Не потому что пишет правду. А потому что не боится писать её вслух. Это заразительно. Как проказа. И если ничего не делать, то миазмы этих слов могут распространиться и осесть в неокрепших умах, коих разгуливает тысячи тысяч по улицам Петербурга.

Он посмотрел прямо в глаза.

– Ты был нашим буфером. Мостом. Я ценю это. Правда. Но теперь, Кирилл… пора выбирать сторону.

– Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось, – выдавил он.

– Так ты всё-таки ещё веришь, что что-то от тебя зависит? – Лев Владимирович усмехнулся. – Смешно. Он – не просто человек. Он – послание. А послания нужно… перехватывать. Прежде чем они дойдут до адресата.

Молчание было холодным, как свет лампы над столом.

– У нас есть два пути. Он сдаёт рукопись нам. Или… ты его отговариваешь. Уводишь от сути. Редактируешь. Понимаешь?

Кирилл кивнул. Не потому что понимал. Потому что не было других слов.

На прощание Хельман сказал:

– Самое страшное – не когда писатель пишет то, что думает. А когда читатель начинает думать то, что написано. Именно в этом – революция.

Кирилл вышел, не оглядываясь.

***

Ночь выцвела до прозрачности. Петербург словно устал быть городом, он стал лишь отражением себя в лужах и витринах, словно растворённый в собственных тенях. Виктор шел с Мэри вдоль канала, её шарф развевался, как тонкая кисть, рисующая след в воздухе.

– Ты уверен, что не холодно? – спросила она, не глядя, слегка прикасаясь пальцами к его руке.

– Это приятный холод, – ответил он. – Такой, что заставляет чувствовать, что ты жив.

Они молчали – и это молчание было легче любого разговора. Он хотел, чтобы этот вечер не кончался. Или хотя бы, чтобы он не терял её снова – в шуме, в людях, в собственных страхах.

Они свернули на тихую улицу у старой кондитерской. Тут всегда пахло сдобой, даже ночью. На углу – мягкий свет лампы над дверью, под ней – двое. Один – в плотном пальто, со знакомой походкой и жёсткой манерой держаться. Ронин. Второй…

Кирилл…?

Виктор замер. Мэри остановилась вместе с ним, будто почувствовала, что что-то изменилось. Он сделал шаг в сторону, увлекая её за собой за угол, в тень старого водостока.

– Виктор? – прошептала она.

– Тихо…

Голос Ронина резал, как лезвие, хоть и звучал вполголоса:

– Главное – держи его рядом. Он не должен знать, что ты в деле.

– Ты думаешь, я не знаю, как тяжело ему сейчас? – ответил Кирилл. Его голос дрожал, но не от холода. – Это всё ради него.

– А ты до конца уверен, что он выдержит правду?

Мэри бросила на Виктора взгляд – вопрошающий, растерянный. Но он уже не смотрел на неё. Он смотрел только туда, где его друг и его враг переговаривались, будто заговорщики в подвале собственного сознания.

Он отступил в темноту. Больше не было слов. Только удар предчувствия – под рёбра, в самый центр горла.

Когда Мэри ушла – не задавая лишних вопросов, просто обняв его так, как обнимают людей, которые пережили землетрясение в себе, – он вернулся домой.

Окна запотели. Квартира будто съежилась, впитав в себя чужую вину.

Он включил настольную лампу. Свет упал на рукопись. Где-то между страниц – лист, которого он не помнил.

Старая бумага, как будто пропитанная типографской краской. И строки – будто вписаны сквозь него, не рукой, а голосом:

Некоторые Иуды говорят: “я делаю это ради тебя”.

Но в этом и есть предательство – не в поступке, а в том, что они уверены, что знают лучше тебя и что тебе нужно.

Он провёл пальцем по строчкам – и пальцы стали серыми от краски. Он понюхал их. Запах был реальный.

Где-то в зеркале у окна – тень прошла сквозь отражение, как ветер по воде.

Он не обернулся.

– Миша? – выдохнул он.

Ответа не было. Только пульс в ушах и еле уловимый звук – как будто типографские литеры падали на пол, печатая что-то невидимое.

***

Человек сидел в полумраке, не включая свет, лишь уличные фонари вырезали из темноты контуры его лица. Капли дождя скользили по стеклу, будто время, которое не остановить – не понять.

На столе лежала рукопись Виктора. Не новая. Не целая. Он держал её в руках уже в который раз, как что-то опасное. Слишком многое в ней звучало… слишком прямо. И слишком знакомо.

“Если слова становятся оружием – кто же тогда выстрелит первым?”

Он сам когда-то это сказал. Ещё в те времена, когда верил, что литература способна спасать. Сейчас он был не так уверен. Сейчас он знал, что она может убивать.

Ему предложили выбор. Когда-то. Незаметно. Поддержать друга – или вписаться в систему. Он выбрал второе. Сначала ради денег. Потом – ради безопасности. А теперь… он уже не был уверен, ради чего именно.

Виктор изменился. Не просто стал другим – он начал видеть. Он начал задавать слишком много вопросов. Он начал писать то, что не надо писать.

“Ты же знаешь, они не дадут ему опубликовать это,” – сказал Ронин. – “Он сам подписал себе приговор. А ты можешь выбрать, кем быть – свидетелем или соучастником.”

Кирилл закрыл глаза. Линия между этими ролями давно стерлась. Он уже не был просто свидетелем. Он прикрывал, редактировал, отговаривал. Он редактировал чужую правду.

На стене, рядом с полкой, висела старая фотография: он, Миша, Виктор. Миша смеётся. Виктор задумчив. А он – посередине, как мост между двумя мирами.

“Миша тоже хотел правду,” – прошептал он. – “И его больше нет.”

Стук дождя усилился. Кирилл не знал, куда всё идёт, не знал, кто следующий.

Но одно было ясно: Виктор догадается. Очень скоро.

XIII

Вета

Она проснулась в 5:04 утра от тишины, которая казалась неестественной. Не было ни шума города, ни голоса соседей, ни даже собственного дыхания – как будто всё внутри и снаружи выключили на монтажной паузе.

Вчера была флешка. Видео. Сон. Силуэт. Голос, которого она не могла распознать. Голос, который будто говорил изнутри головы.

Когда она пошла умываться, то поймала себя на том, что старается не смотреть в зеркало. Отражение казалось сдвинутым. Как будто оно появилось на долю секунды позже, чем должно.

Завтрак не чувствовался. Привычные хлопья с кофе казались ей ватой, которая застревала в горле.

Маршрут на работу был выучен до автоматизма, но сегодня всё было по-другому. Машины ехали слишком медленно. Повороты казались лишними. Ноги вели её не к редакции, а куда-то сквозь декорации, как если бы город больше не был реальным.

Когда она вошла в здание, первая мысль была:

«Кто-то смотрит, как я это делаю.»

У неё было чувство, что её движения – это не поступки, а кадры, отобранные кем-то другим. Словно она – персонаж, который продолжает играть сцену, даже не зная, что камера всё ещё пишет.

На ресепшене секретарша улыбнулась ей, но глаза у неё были стеклянными. Они не моргали или моргали не в тот момент, когда она смотрела.

На рабочем месте – тишина. Мониторы чужих столов показывали заставки, но она отчётливо видела, что на одном из экранов была остановлена видеозапись.

Кто-то её быстро закрыл, когда Вета вошла.

«Я становлюсь центром чего-то. Но я не знаю – чего именно.» – мысли суматошно крутились в голове, пока она шла вдоль рабочих столов.

Она включила ноутбук. Открыла редактор – из-под пальцев выскальзывали клавиши. Пальцы дрожали.

И именно в этот момент секретарша Лиза прошла мимо и бросила фразу:

– Видела новости?

Это утро точно началось с новостей. Но в этот раз – не по их каналу.

Когда Вета зашла в курилку, было слишком тихо. Лиза стояла с телефоном в руках и смотрела в экран так, будто там увидела нечто необратимое. Рядом стоял Владислав Андреевич. Он курил – хотя, вроде бы, бросил два года назад. Руки у него дрожали.

– Что случилось? – спросила Вета, не успев снять пальто.

Никто не ответил сразу.

Лиза перевела на неё взгляд, и в нём не было ни злости, ни жалости – только ошеломлённость.

– Ты видела?

– Что?

Лиза просто протянула ей телефон. На экране – заголовок новостного сайта.

«Бывший преподаватель медвуза покончил с собой. Ранее на него было вылито “информационное ведро” в скандальном сюжете на канале ‘Точка Гравитации’.»

Вета почувствовала, как внутри всё сжалось. Имя. Фотография. Тот самый герой. Сюжет, который шёл неделю назад – один из последних, что делал Леон. Материал был жёстким, грязным, с анонимными обвинениями и драматичной подачей. Она помнила, как в момент публикации сомневалась, стоит ли это выпускать. Но тогда ей показалось, что не её дело – она не в редактуре, не на монтаже.

«Я просто оператор, я просто собираю материалы, я не решаю…»

Теперь она знала: этого недостаточно.

Весь день прошёл в белом шуме. Вета словно не слышала, как кто-то звал её по имени, как стучали по столу, как кипел чайник.

Все говорили чуть тише. Глаза у всех были избегающие.

Максим закрылся в своём кабинете.

Леон куда-то исчез.

После обеда, когда в редакции уже повисло это вялое, заторможенное настроение – как будто все потонули в лёгкой гипогликемии, – на её столе появился конверт. Никто не признался, кто его положил.

Бумага – плотная, чуть шершавая. Почерк на обложке – дрожащий, неуверенный, будто его выводили сквозь линзы старческих очков. Просто: «Вета». Без фамилии. Без обратного адреса.

На секунду ей показалось, что это какая-то ошибка. Или… игра? Редакторские розыгрыши случались.

Но что-то в этом почерке, в этой тишине вокруг, уже подсказывало: нет, это не шутка.