ЭГО

Тогда что страшнее: быть Иудой или быть тем, кто пользуется его жертвой?

Иногда мне кажется, что Иуда жив. Он сидит в метро в сером пальто, смотрит в пол. Он в редакции, ставящей пометки красным. Он в звонке от старого друга с предложением, от которого нельзя отказаться. Он в запахе типографской краски, в которой захлебнулись мои рукописи. Он в смазанной подписи под контрактом. Он в зеркале.

И, возможно, я – он.

Возможно, всё это – евангелие Иуды. Того, кто не был врагом, но стал нужным. Того, кто молчал слишком долго, а когда заговорил – оказалось поздно.

Того, кого никто не прощает. Даже Бог.

Но если есть хоть капля милосердия, если прощение действительно существует – оно должно начаться с Иуды.

А если нет – нам всем давно не по пути.

Он отложил ручку. Бумага чуть дрожала от его дыхания – или от сквозняка, который проник в щель между рамами. Была глубокая ночь, та самая, в которую каждая тень становится исповедью, а каждый звук – возможной подсказкой. Виктор уставился на написанное, будто вглядывался в зеркало, и прошептал, почти беззвучно:

– Ты ведь сам знал, с чего всё началось, да? Не с Иуды… с тебя. Ты просто долго смотрел в его сторону и ждал, когда он моргнёт первым.

Он встал, прошёлся по комнате. Паркет скрипел, как совесть. Сигарета почти догорела в пепельнице, оставив после себя едкий запах прожжённых намерений. Он облокотился на подоконник и посмотрел в окно – на медленно стекающие по стеклу капли дождя.

– Ты всё время писал про предательство, – сказал он себе. – Но никогда не признал, что сам хотел быть преданным. Хотел драмы. Финала. Катастрофы. Только в этом был смысл, правда?

Он вернулся к столу. Взгляд упал на слова:

«А если он был жертвой системы?..»

– А ты разве нет? Или ты теперь играешь в мученика? – усмехнулся. – Боже, Виктор, ты же всегда был не писателем, а плагиатором боли. Воровал страдания, вшивал их в тексты, как латки в старый плащ.

Он сжал голову руками.

– Или, может, ты просто боишься, что никто не прочтёт? Что всё это – просто бумага. И ты – не носитель правды, не проводник идеи, а пыльный шкаф с письмами, которые никто не получит.

Пауза. Затем – медленно, как будто боясь ответа:

– А если я и есть Иуда?

Он выдохнул. Сел снова. Чернила чуть поплыли от капли, упавшей на лист – не дождя, нет. Капля была солёной. Необъявленной. Он стер её рукой и продолжил писать.

Дверь щёлкнула негромко. Он не обернулся – не сразу. Всё ещё сидел у стола, склонённый над бумагой, как над телом умершей истины, пытаясь вдохнуть в неё последнюю жизнь. Чернила были свежими, будто кровь. Линии – нервными, как морщины на лбу у приговорённого.

– Я не запер, да? – спросил, не глядя. Голос сухой, как пепел.

– Не запер, – отозвалась она тихо. – Я постучала.

– Не слышал.

Мэри подошла ближе. В комнате пахло табаком, бумагой и чем-то едва уловимым – тревогой, впитанной в стены.

– Ты писал? – Она склонилась к его плечу.

– Пытался. Или, наоборот, понял, что уже не могу не писать.

Он вскинул на неё взгляд, словно только сейчас вспомнил, что она реальна.

– Прости, я… – Он указал на исписанные листы. – Я кое-что нашёл. В себе. Или в нём.

– В ком?

– В Иуде. В этой фигуре. В этом символе.

Он встал и начал ходить по комнате, будто текст продолжал течь в нём даже без ручки. Он говорил, и слова лились, как исповедь перед лицом единственного, кто может не осудить.

– Понимаешь, я всю жизнь пытался быть… ну, кем-то…правильным. Говорить правду, искать свет, писать из нутра. А теперь думаю: может, я просто хотел, чтобы меня предали. Чтобы хоть что-то случилось. Чтобы хоть что-то почувствовать. Может, я сам – тот, кто тянется к ножу, а не от него.

Он остановился. Взглянул на Мэри. Та молчала, ловила его глазами, будто боялась спугнуть.

– Я понял, что мы все хотим быть Христами в своей истории. Но чаще всего оказываемся Иудами. Не потому что хотели, а потому что были слабы, слепы, измучены.

– Виктор…

– Подожди. Я должен договорить, пока не перегорело.

Он взял лист и начал читать:

«…Но, быть может, Иуда не предал – он освободил. Быть может, его поцелуй был не изменой, а пробуждением? Ведь кто ещё рискнул бы тронуть бога губами, зная, что за этим последует? Кто, как не тот, кто любит до безумия и через это безумие – губит?»

Он замолчал. В комнате было слышно только, как часы тикают где-то за дверью.

Мэри подошла и, не говоря ни слова, обняла его. Медленно, тепло, как будто не для утешения, а чтобы соединить его с реальностью. Он не сопротивлялся. Только прошептал ей в волосы:

– Я не знаю, кем я стал.

– Может, это и не важно, – сказала она. – Пока ты всё ещё чувствуешь жизнь.

И в этот миг он впервые за долгое время почувствовал: он жив.

Они стояли так какое-то время. Виктор впервые за долгое время не испытывал тревоги от молчания – оно было плотным, как вата, но не душило, а защищало. Он слышал, как дышит Мэри. Её дыхание было глубоким, как у человека, принявшего решение.

Она отстранилась первой – не резко, наоборот, с той почти интуитивной осторожностью, какой касаются сна, чтобы не спугнуть. И посмотрела на него. В её глазах было что-то, чего он не мог сразу расшифровать: ни жалости, ни восхищения – но знание. Глубокое, неоспоримое знание.

– Знаешь, – сказала она наконец, – я однажды уже слышала эти слова.

– Что? – он нахмурился.

– Не буквально. Но когда-то, в одном другом месте. – Она подошла к его столу, провела пальцами по его рукописи. – Ты ведь думаешь, что пишешь это впервые. Но это уже было. Где-то – в старом архиве, в чьей-то чужой голове, в тетради, которую сожгли. Ты просто поймал волну. Или… стал звеном.

Он не знал, смеяться ему или злиться.

– Ты говоришь, будто я не автор, а… реплика?

– Иногда нам дают возможность услышать то, что уже было сказано – но не завершено. Ты просто один из тех, кто не отвернулся.

Он сжал челюсть.

– Кто «они»?

Мэри чуть улыбнулась.

– Это слишком хороший вопрос для столь плохого мира.

– Ты знала, что я напишу?

– Я знала, что ты должен это написать. И что без этого ты умрёшь. Не телом – душой.

Она медленно провела пальцами по стеклу окна, за которым Питер растворялся в тумане, и заговорила, не глядя на Виктора:

– Когда я жила в одном доме… он был старый, с облупленными стенами, лестницей, где ступени скрипели, как будто жаловались на каждого, кто по ним поднимался. В том доме собирались странные люди. Не шумно, не открыто. Они приходили поодиночке – с книгами, папками, в плащах, в перчатках даже летом. Я думала, это литературный клуб. Поначалу даже ходила на их собрания. Знаешь, как подростки тянутся к мистике.

Она усмехнулась, но без веселья.

– Там говорили не о книгах, а… о голосе. О том, что некоторые писатели якобы слышат его – шёпот истины. Что текст – это сосуд, а писатель – проводник. Но не каждый достоин передавать. Только избранные. Остальных – либо выжигали, либо подчиняли. Я… перестала ходить, когда один мальчик из нашей группы исчез. Просто исчез, и никто не искал. Его рукопись нашли на чердаке. В ней была тьма. Живая, дышащая.

Она замолчала. Лицо её стало бледнее, глаза скользнули по комнате, будто застыв в каком-то внутреннем ландшафте, известном только ей.

– После этого я боюсь некоторых слов. Тех, которые приходят слишком легко. Иногда они не твои.