ЭГО

– Странная работа, – сказал голос за спиной. – Она как будто стесняется своего смысла.

Он обернулся.

Она стояла в проходе между рамами, обняв себя за локти. На ней было бледное пальто, простое, как выдох, и платок на голове, завязанный по старинке – как у женщин из фильмов шестидесятых. Глаза – светлые, внимательные, усталые. Тонкие пальцы чуть дрожали, но не от холода – от чего-то другого. Она не смотрела на него – только на картину.

– Это вы её написали? – спросила она, будто между прочим.

– Нет, – ответил он. – Но, кажется, это она меня написала.

Она улыбнулась. Тихо, по-настоящему. Улыбка уставшего человека, который видел достаточно, чтобы не смеяться понапрасну.

– Иногда так и бывает. Словно что-то в нас всё же стремится выйти наружу. Через случайные мазки. Через пыль. Через боль.

Он кивнул. И впервые за долгое время почувствовал, как возвращается тепло в пальцы.

– Меня зовут Мария, – сказала она, не протягивая руки. – Но друзья зовут Мэри. Так проще жить.

– Виктор.

Она кивнула – и снова взглянула на полотно.

– У этой картины странная история. Её автор однажды сжёг все свои рукописи, потому что решил, что стал слишком живым, чтобы писать. И с тех пор молчал. Молчание – это иногда тоже форма творчества, не так ли?

Он не знал, что ответить.

– Вам стоит её забрать, – сказала она, будто невзначай. – Она теперь ваша. Она дождалась.

Он не стал спорить. Не стал благодарить. Просто стоял и смотрел, как она разворачивается и уходит, будто растворяется между тенями картин.

Когда он вернулся домой, холст под мышкой, на обороте он увидел выцветшую фразу, выцарапанную в углу:

"Найди ту, что видит тебя насквозь."

Он провёл пальцем по буквам, и почувствовал – нечто внутри сдвинулось. Не слова. Не сюжет. Но, возможно, начало новой главы.

Когда он вышел из галереи, воздух показался другим – более терпким, будто насыщенным пылью от времени. Он пошёл по улице, в которой никогда не бывал, почти не разбирая дороги. Мозг цеплялся за обрывки мыслей, но в них не было структуры, только ощущение, что всё сдвинулось. Что-то началось. Или наоборот – что-то закончилось.

Он свернул во двор-колодец и вышел на переулок, где увидел вывеску café à la Bohème. Французская кафешка. Почти пустая. Запах корицы, тёплый свет и старые диванчики, как из сна.

И тут я вспомнил.

В первый раз я встретил её именно здесь. Во французской кафешке одного из Петербургских переулков. Я не помнил точного названия, так как никогда не говорил по-французски, но я отчётливо помню старые диванчики, запах корицы – и её… размешивающую глинтвейн. Волосы закрывали половину лица, но я видел этот блеск чуть опущенных глаз. Ложка старательно отбивала такт моего сердца по стенкам стакана. На высокой ножке. Девушка словно ждала кого-то, но в то же время будто бы хотела, чтобы ничего не менялось с появлением другого человека.

А в это время из старого приёмника тихо лилась какая-то музыка…

Можно было решить, что я наблюдал за ней, но всё то, что описал, я заметил лишь войдя в это заведение, за пару минут. Мне многие говорили, что я умею замечать то, на что обычно не обращают внимания. Она будто бы боялась этой встречи. Её пальцы старательно отбивали ритм по столу в непонятном танце. Возможно, у неё есть небольшая квартирка где-то в центре или недалеко от него, но это даже не столь важно, как факт того, что она играет на пианино. Честно, на мгновение я даже представил, как она играет какой-нибудь аккорд арпеджио.

Я присел за столик в конце заведения так, чтобы видеть её. Не знаю, что больше зацепило моё внимание: то, что она уже несколько минут била ложечкой по стеклянным стеночкам, её каштанового цвета волосы или эти грустные глаза…

Заказал у молоденькой официантки в кружевном платьице латте без сахара, говорят, тут очень хороший кофе, и снова принялся ждать, пока стихнет непогода за окном. У меня были попытки переключить свое внимание на разглядывание маленьких статуэток на подоконнике, бордового цвета обоев и даже такого листика с меню. Но каждый раз все параллели сходились на ней, полностью игнорируя факт того, что они не должны пересекаться. Спустя четверть часа так никто не появился, а девушка за три столика от меня заказала себе ещё один глинтвейн. Осушив и этот стакан, она встала, поправила свой серый пиджак, проведя пальцем по золотистой броши на нем, и двинулась на выход, оставив в маленькой коробочке больше, чем могло бы быть в чеке.

За одиночество сдачи не надо.

Я быстро подозвал официантку, чтобы расплатиться за недопитый кофе. Ко мне подошла брюнетка в таком же платьице, что и та, которая приняла заказ. На металлическом бейджике красовалось имя «Натали». Она вопросительно посмотрела прямо мне в глаза, в ее темно-карих я видел свое отражение.

– Вы знаете эту девушку? – спросила официантка, взяв мою кружку и поставив на поднос. Я молчал. Не знал, что и ответить на такой внезапный вопрос. Сразу стало понятно, что мое наблюдение не прошло незамеченным ни для кого, кроме виновницы этого недоразумения. Решив проигнорировать намечавшийся диалог, я двинулся к табличке выхода. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы услышать прилетевшее в спину:

– Она ждёт здесь кого-то каждый четверг…

Холодный влажный воздух вмиг наполнил лёгкие своим дыханием. Я бы возмутился такой погоде, но что ещё можно ждать от Питера в начале октября? Поэтому, стиснув зубы и скрепя сердцем, я шёл вдоль какого-то канала. Через мост от меня было видно, как у летнего сада толпились романтичные парочки, китайские туристы и просто сумасшедшие, решившие прогуляться в столь неоднозначную погоду. Однако, если так думать, то в Питере можно вообще не выходить из дома и не принимать это холодное дыхание воздуха.

Никто не даст соврать, я боялся потерять её след. Но я нашел ее у одного из ограждений, такую бледную, поглощающую бездну Фонтанки своими глазами. Щеки были слегка розовыми от холода или от надежды пока ещё целого сердца. Стояла, будто ещё минута, и ей пришлось бы слить воедино свою бездну с бездной реки… Я встал рядом, достал из кармана пальто сигарету и закурил. Тяжело справляться с отчаянием, особенно когда оно исходит от другого человека. Я почти физически чувствовал это напряжение, которое повисло между нашим молчанием. Но я не ждал и не хотел, чтобы она говорила…

– Как вы думаете… – начала она, даже не смотря на меня, – что есть настоящие чувства? Есть ли в нашем мире хотя бы малая надежда на что-нибудь действительное? Или всё и так обречено бесконечно тонуть в этой мутной воде, в омуте людских жизней, где всем нет дела друг до друга? – Она замолчала. А я и не знал, что можно на это ответить. Всей моей жизни в поисках не хватало, чтобы дать ответы и на десятую часть.

«Ох, милая… Знал бы я сам…»

Девушка тряхнула локонами волос и двинулась дальше по набережной. Как примагниченный, я – за ней, стараясь выровнять свой шаг, чтобы идти вровень. Но в этом не было особо никакого смысла, так как она шла медленно. Небо впереди выглядело так, словно неопытный ученик разлил чернила на уроке по каллиграфии, тем не менее пером писать он так и не научился. Да, потом он перейдет на всякого рода ручки, но это пятнышко так и останется на серых листах тетради где-то между строчек. Сейчас этой тетрадью было небо. Шли молча. Каждый думал о своем. Я лишь изредка замечал небольшие детали, связанные с ней: то ветер поиграет с кончиками волос, то ее рука поправит передний карман брюк, то маленькая капля начинающегося дождя проскользнет по ее щеке. Мне хотелось взять ее за руку, но я понимал, что эта идея уже заведомо обречена на фиаско. Вместо этого я старался идти близко, почти касаясь ее плеча своим. Замёрзли пальцы. Свои девушка засунула в карманы ещё несколько минут назад, а я и не торопился следовать ее примеру. Мне нравилось ощущать этот холод. Обычно он пронизывал насквозь, но сегодня все кончалось только онемением пальцев. Мои размышления о погоде в Петербурге прервал голос спутницы:

– И все-таки… романтизм мертв? – Сигарета улетела потухшим окурком на дорогу. Ну, знаете… – Я начал кашлять, давно ещё хотел завязать с табаком, но всё никак не доводилось собрать волю в кулак. – Не могу точно сказать, мертв он или нет, скажу лишь то, что сейчас он ничем не лучше вот той моей сигареты. Истлевший, прокуренный чувствами романтизм, на обертке которого кто-то писал стихи о любви. Он погибает, задыхаясь в дыме всяких разочарований, ровно как погибают последние романтики. Примерно по той же причине…

Я остановился и посмотрел на небо, серая краска которого напоминала мне дым.

– А вы… романтик? – ее голос был спокоен, но в то же время я чувствовал какое-то отчаяние и там.

– Почему вы его ждали столько времени? – сказал и моментально пожалел о том, что сделал. Любопытство – это, конечно, не порок, но в этом случае лучше было бы промолчать.

– Извините… Не мое это дело…

Её поднятая рука была сигналом, что сейчас мне стоит исправить ошибку с молчанием:

– Потому что я тот самый безнадежный романтик

Мы не виделись. Неделю, может больше. Я не узнал ее имени, а она не оставила обратного адреса. Я рисовал ее силуэты: на холсте… обычных салфетках того французского кафе одного из Питерских переулков или же на запотевших стеклах витрин. Я помнил каждое слово из нашего разговора и её глаза… Только спустя время я смог понять, почему она прятала свои руки в карманы. Тепло человека способно немного согреть его в холодную погоду, но не тогда, когда холод сосредоточен внутри тебя. Ты живёшь каждый день как предыдущий, пока внутри тебя вырастают ледники, живёшь, радуешься, а потом не в силах одолеть этот холод, ведь он становится частью тебя.

Я понял её одиночество, которое было и моим одиночеством тоже…

XI

Вета

Через три дня в редакции закипела странная, непривычная жизнь. Леон не просто вбросил пару идей – он принёс с собой шторм. Его первый проект назывался «Невидимая смена» – серия мини-интервью с уборщицами, техниками, курьерами и охранниками, которые работают в здании телебашни. Камера шла за ними в тени, голос за кадром принадлежал им. Без монтажа, без грима, без вопросов.

– Мы же всегда показываем лицевые стороны – политики, эксперты, интервью в мягких креслах. А теперь покажем тыл. Те, кто двигает эту махину, – объяснял он на летучке, размахивая планшетом.

Максим молчал. Остальные переглядывались. Кто-то хмыкнул, кто-то пожал плечами.

– Это хайп ради хайпа, – отрезал шеф-редактор с другого отдела. – У нас информационное вещание, не кружок соцреализма.

– Именно поэтому это и сработает, – парировал Леон. – Мы покажем правду. Не больную, не пропаганду, не чью-то позицию. Просто правду, от первого лица. Людям не хватает честности.

– Людям не хватает зарплаты, а не честности, – проворчал кто-то.

Максим заговорил впервые:

– Дайте ему эфир. Один. Если не взлетит – вопрос закрыт.

Вета сидела тихо, наблюдая. В Леоне было что-то неуловимо искреннее, даже в самых резких жестах. Её интуиция не кричала «опасно». Скорее, шептала: «живой».

Проект вышел в субботу в десять вечера. Рейтинг – выше, чем у всех вечерних новостей за последний месяц. Комментарии сыпались, как из рога изобилия: «плакал на моменте с охранником», «почему об этом никто не говорил раньше», «дайте им медали», но были и негативные комментарии, которые скандировали: «канал скатился», «что за тупое реалити?».

На следующее утро в редакции запахло порохом.

– Мы не должны скатываться в слёзы и жалость! – кричал один из продюсеров.

– Это не жалость, это уважение, – спокойно возражала Вета.

Максим сказал только:

– Повторим. Но умнее. Без патетики.

А Леон молча кивнул. В его глазах не было ни дерзости, ни самодовольства. Только усталость. Как будто он знал, что будет скандал. И всё равно пошёл.

Совещание началось без вступлений. Без кофе, без улыбок, без кругов приличия. Максим вошёл в переговорку первым, не глядя ни на кого, не здороваясь. За ним – Владислав Андреевич, в своей вечной серой рубашке цвета «мышь под дождём», с кипой распечаток. Леон пришёл последним. Опоздал на минуту. Ровно настолько, чтобы подчеркнуть: «Я не под вас подстраиваюсь».

Некоторые делали вид, что что-то просматривают на планшетах. Другие – просто жевали губы. Кто-то тихо стучал ручкой по столу.Комната гудела, как трансформаторная будка перед замыканием.

Максим стоял прямо перед экраном, как судья перед повешением.На экране висел скандальный сюжет. Картинка стояла на паузе – кадр, где лицо героя искажено эмоцией, а подпись внизу кричит: «Врут даже мёртвые».

Он говорил не громко. Но каждое слово опускалось, как плита.

– Мы – не кликбейт-помойка, – его голос не требовал согласия. – Мы – не цирк. Не трибуна для личных амбиций. Не поле боя.

Леон вздохнул с театральной усталостью, развалился в кресле, закинул ногу на ногу.

– А ты – не бог, чтобы решать, что правда. – Он смотрел прямо на Максима, но говорил как бы в сторону. Почти лениво. Почти вальяжно. Почти из жалости.

Вета сидела рядом, чувствуя, как в горле встаёт глухой узел. Не паника, нет. Но что-то плотное, мешающее дышать. Она не знала, на чьей стороне.

Она знала, что сюжет был грязный. Но сильный. Она видела, как люди шерили его, комментировали, спорили.

Максим – он был для неё как стена. Как опора. А Леон… он был током. Жгущим. Притягательным. Опасным.

– Рынок, господа, – вмешался Владислав Андреевич, откашлявшись, как будто вставляя монету в автомат. – Рынок – вот судья. Просмотры за сутки – плюс шестьсот процентов. Подписчики – растут. Обратная связь – рекордная. – Он смотрел на цифры, не на людей. Цифры его возбуждали.

– Это не рынок, – холодно ответил Максим. – Это распродажа совести. – Мы вывалили личную трагедию человека на всеобщее обозрение. Без защиты, без контекста. Просто потому, что можно.

– Потому что нужно, – вмешался Леон. Его голос стал чуть резче, глаза блеснули. – Потому что молчание – тоже позиция. Потому что история, которую мы рассказали, заставила людей говорить. А не спать.

Тишина. Словно кто-то вынул вилку из розетки. Даже Владислав Андреевич замер.

– Мы должны быть выше этого., – прошипел Максим.

– А может, это твоя иллюзия? – Леон встал. Медленно. Почти уважительно. – Что мы «выше»? А если нет? А если мы просто – зеркало? Не фильтр, не редактор, не спасатель. Зеркало. И людям больно смотреть – потому что им действительно больно жить.

Вета смотрела на них обоих, как на двух полюса своей собственной лояльности. Максим – сдержанный, принципиальный. Его позиция выстрадана, ей можно верить. Леон – дерзкий, опасный, но в нём – пульс улицы, реальности, грязи, в которой всё равно есть зерно.

И она не знала, как встать на чью-то сторону, не предав другую.

Коридор был пуст.

Остывший, как выкуренная сигарета. Где-то внизу гудел лифт, в переговорке кто-то громко закрыл ноутбук – глухой звук отразился эхом.

Вета шла не глядя, в себе, с тяжестью, будто несла на плечах всю тишину этого здания. Пальцы дрожали. Не страх, нет – что-то другое. Густое, как сироп из тревоги и вины.

Вета шла, будто выныривала из себя.

Словно тело двигалось автоматически, а сознание всё ещё оставалось в той душной переговорке, среди лязга голосов, молчаливых осуждений и невидимых токов между мужчинами, в которых она застряла, как в магнитной буре.

В ушах – гул. Не шум, а звонка пустота, как после удара током. Сердце било в горле. Не от страха. От того, что что-то треснуло. И пока не ясно: это внутри неё или в этом доме, который она когда-то считала своим.

– Подожди.

Голос – хриплый, низкий. Почти неуверенный. Почти ранимый.

Она вздрогнула. Обернулась.

Максим стоял за её спиной. Плечи напряжены, взгляд – не прямой, а цепкий. Как у человека, который борется с собой и проигрывает.

Вета сглотнула. Не от испуга – от напряжения. Как будто застыли все звуки, кроме его дыхания.

– Ты… – начал он, и тут же осёкся. Сжал челюсть. – Я просто хочу понять. Ты на чьей стороне?

Слишком просто. Слишком прямо.

Вета моргнула. Раз. Второй. Но слова не приходили.

Стороны? Как будто она должна выбрать между кислородом и кровью.

Она опустила глаза, чувствуя, как всё внутри неё пульсирует: не потому что виновата, а потому что не умеет быть жестокой.

– Я не знаю, – прошептала она.

Максим шагнул ближе.

– Не знаешь?

И тут – шаг. Он сделал шаг ближе. Воздух между ними стал плотным. Глаза его – раскалённое железо. В них не ярость. Хуже – надежда. Та, что рушится.

Он уже почти шептал.

– Значит, тебе всё равно?

Она отступила на полшага, спиной к бетонной поверхности.

Он поднял руку. Ладонь легла на стену рядом с её головой. Вторую он оставил свободной, но вся поза – словно замкнутая траектория. Она чувствовала его дыхание. Резкое, пересушенное. Как у человека, который не спал и не ел. Который слишком долго верил.

Он стоял над ней. Глаза – не гнев, а отчаяние. Боль, завернутая в командирский тон.

– Ты всё видела. Всё слышала. Молчала.

Он будто пытался пробить эту стену между ними.

– Для тебя это – просто шоу?

– Нет, – она покачала головой, и волосы прилипли к виску. – Просто я не понимаю, что здесь происходит.

И это было правдой. Единственное, что она могла произнести без фальши.

– Тогда скажи мне хоть что-то, – прошипел он. – Потому что я не могу больше гадать, где ты. Я думал, ты со мной. Я верил, что ты со мной.

Он не кричал. Не давил. Но его тело – давило. Это была не угроза. Это была… мольба, замаскированная под силу.

В этот момент что-то внутри Веты затрепетало. Птица в клетке, бьющаяся о прутья. И ей захотелось обнять его. Закрыть глаза. Сказать: «Да, я с тобой. Я твоя. Забери меня отсюда, только не заставляй выбирать».

Но – она молчала.

– Или ты с ним? – спросил он.

Но под «ним» он имел в виду не только Леона. Он имел в виду – всех, кто выбирает лёгкий путь. Шум. Ложь. Предательство. Не-его.

Она хотела ответить.

Но в этот момент – быстрой звук шагов с нарастающим гулом:

– Кельмин, ты что творишь?

Голос Валеры – громкий, агрессивный, резкий, как шлёпок по лицу.

Он выскочил из-за угла, будто сторожевой пёс, который наконец нашёл причину залаять.

– Ты с ума сошёл?! – орёт он. – Не трогай её! Не дави на неё, понял?! Ты её прижал к стене? Ты что, офигел?!

Рывок. Он резко толкнул Максима – не сильно, но достаточно, чтобы воздух содрогнулся. Максим отшатнулся. Молча. Удивлённо. Даже не сразу понял, что произошло.

– Не трогай её, понял? Если я еще раз увижу, что ты к ней лезешь, я сам тебя на британский флаг порву, ты понял меня?!

Голос Валеры – дрожащий. От напряжения. От ревности. От собственной неспособности понять, что вообще происходит.

– Она не твоя.

Максим в шоке. Он не сопротивляется, просто смотрит, как Валера почти трясётся от злости.

А Вета – в ступоре. Глаза круглые. Руки прижаты к груди.

– Валера… – начинает она, но он не слышит. Он уже повернулся и уходит. По коридору, волной гнева и ревности.

Тишина. Только биение крови в висках. Максим делает шаг назад, пытаясь осмыслить, что вообще произошло.

Вета глубоко вдохнула. Выпрямилась. И сказала – не громко, но в этом голосе было больше силы, чем во всех криках, что звучали сегодня:

– Если тебе действительно важна моя позиция…Если ты и правда хочешь знать, где я…Тогда докажи это. Не словами. Не обвинениями. Не тем, что прижимаешь к стене. Поступком. Будь тем, за кем я захочу пойти сама.

И она пошла. Мимо него. Медленно. Но каждое её движение звучало как молот по его броне.

Максим смотрит на неё. И в этот момент что-то в нём сдвигается. Как будто внутри – струнка сорвалась. Он ничего не говорит. Только дышит. Но его молчание зазвучало уже на новой частоте.

***

Туфли стучали по полу, как метроном.

Тук. Тук. Тук.

Один шаг – одна мысль. Один шаг – одна догадка. Один шаг – и ещё одно «а что, если бы…»

Она не бежала. Она даже не шла быстро. Просто двигалась. Машинально, будто кто-то внутри дал команду: «Иди. Просто иди».

Плечи сводило от напряжения, как будто на них по-прежнему висела рука Максима. Не физически – энергетически.

Что это было?

Она не знала, что хуже: его слова… или его молчание после.

Он смотрел на неё так, как будто она – его последняя надежда.

И он только что увидел, как она сгорает.

Я не с ним. Я не с Леоном. И не с тобой, Валера. Я…

Она не знала, как договорить.

Я просто хочу, чтобы это всё остановилось.

Слева – кабинет бухгалтерии. Запах дешёвого кофе. Справа – окна в пустой внутренний двор. Там стояли велосипеды, на которых никто никогда не ездил. Жизнь текла. Где-то. Но не здесь.

Ты хочешь, чтобы я выбрала. Чтобы я сказала: «Я с тобой». Но я не знаю, кто ты сейчас. Тот Максим, что рисовал принципы, как защитные круги? Или тот, кто прижал меня к стене, глядя не в глаза, а насквозь?

Вдруг в памяти вспыхнуло:

«Я думал, ты со мной».

Так говорят не руководители. Так говорят любящие. Или… раненые. Но кто из них ранен? Он или она? А может…оба?

Она вдохнула. Глубоко. Воздух был спертым, как в маршрутке на последних сиденьях. Коридор, казалось, длился бесконечно. Словно здание не хотело её отпускать. Как будто офис сам был живым существом, таким цепким, обиженным.

Может, всё это – не моё? Может, я снова… пытаюсь встроиться туда, где меня не ждут?

Она вспомнила, как сидела между ними – Максимом и Леоном – и ловила их взгляды.

Вы оба хотите меня видеть «на своей стороне». Но ни один из вас не спросил, где я сама хочу быть.

Дверь. Входная. Холодная ручка. Она нажала. Резкий свет. Улица. Гул машин.

Свобода. Но не облегчение. Внутри – холод. Не от погоды. От разъединения.

И впервые за долгое время ей захотелось бежать. Не в смысле – убегать. А в смысле – двигаться. Найти, наконец, себя. Не в чужом кабинете. Не между чужих принципов. А где-то вне этой бинарной войны.

Если ты хочешь, чтобы я выбрала тебя – сделай так, чтобы я выбрала не из страха. А из любви.

***

Максим стоял посреди коридора, глядя в пространство, где только что была она.

Вета. Слишком тихая. Слишком сложная. Слишком важная, чтобы назвать её просто частью команды.

Он не двигался. Даже не моргал. Он чувствовал, как его тело медленно остывает, как будто за секунду до этого всё в нём горело – и вдруг осталась только серая зола. В груди – ни гнева, ни отчаяния. Только странная, вязкая пустота, которую невозможно выговорить.

Она ушла. Не отвернулась. Не хлопнула дверью. Просто ушла. Сказала – докажи. И это было хуже, чем крик. Хуже, чем обвинение. Потому что в её словах не было претензий. Только выбор. И в этом выборе – холодная свобода.

Максим обернулся. Медленно прошёл в свой кабинет, закрыл дверь и не включил свет. Окно распахнуто, жалюзи дрожат от ветра. Он сел на край стола, не касаясь стула, как будто боялся – если сядет, то рухнет окончательно.

Я привык к системе. К ясности. К подчинённой логике: либо ты – за, либо ты – против. Но она разрушает эту систему. Своим молчанием. Своим взглядом. Тем, как не отвечает, когда я на это рассчитываю. Как будто говорит: «Я не объект в твоём уравнении».

Он провёл рукой по волосам, чувствуя, как пальцы цепляются за корни. Было желание закричать. Или ударить кулаком в стену. Или позвонить кому-то, кому всё ещё можно что-то объяснить. Но никто бы не понял. Потому что объяснить невозможно. да и звонить было некому

Я же хотел, чтобы она была рядом. Я верил, что она меня понимает. Но, может быть, это была не вера, а привычка? Привычка думать, что если кто-то молчит – значит, согласен. Что если кто-то рядом – значит, с тобой.

Он встал. Подошёл к окну. Снизу – улица. Она могла быть где угодно. Уже за углом, или всё ещё у выхода. Но дело было не в том, где она. А в том, что она больше не часть его поля контроля.

И впервые за долгое время это не вызывало паники. Это вызывало необходимость меняться. Не для неё. Не чтобы вернуть. А потому что он почувствовал свою ограниченность, впервые по-настоящему.

Если я хочу, чтобы она выбрала меня – я должен быть тем, кого можно выбрать. Не только сильным. Не только правильным. Но живым. И способным сомневаться.

Он медленно вдохнул. Сел в кресло, глядя в мутное окно. И позволил себе остаться в этом состоянии. Без планов. Без ответов. Без реплик, отточенных для совещаний.

Просто – без опоры. Чтобы наконец научиться стоять не на власти, а на себе.

Виктор

Он не знал, почему согласился. Просто, когда она, слегка наклонив голову, спросила: