Осада «Мулен Ружа»

И все же Колька долго не мог решиться – слишком серьезной была инстанция, с детства в нем сидело какое-то боязливо-почтительное отношение к этому институту, при слове «суд» ему почему-то всегда хотелось встать и вытянуть по-холуйски руки по швам, и откуда в нем это было, он и сам не знал, может, от прочитанных книг, где все творящееся в суде представало, как правило, в печальном или трагическом свете, где витал дух наказания, порою несправедливого, и где одни люди, облеченные доверием государства, определяли судьбу других, а может, это шло от рассказов взрослых, особенно от рассказов маминого брата, дяди Сергея, который несколько лет провел в суде, являясь народным заседателем, и неоднократно высказывал недовольство по поводу творившегося там, но и не уходил оттуда по собственной воле, считая, что «его скромное участие способствует все же справедливому решению участи обвиняемых». Так или иначе, Колька провел не одну бессонную ночь, размышляя над тем, идти ему в суд или нет? Но потом желание выйти из «мертвой зоны» и что-то сделать, лишь бы вновь обрести сына, победило. Колька написал заявление и пошел.

В суде его направили в кабинет, где сидел человек лет сорока, узкоплечий, сухощавый, с редкими серыми волосами, очень умный, как подумалось Кольке, и очень уставший – по крайней мере, лицо у него было такое. Два темных озерца его глаз буквально покрывала тина тоски. Глядя на этого человека, можно было подумать, что он не просто устал, а устал за все человечество сразу.

– Что вы хотите? – спросил он у Кольки скорбно, подняв лицо от бумаг.

– Видите ли… э-э… в общем… – столкнувшись с уныло сверлящим взглядом, Колька вдруг оробел, стал мямлить, словно не умел связно говорить, – так ему было стыдно, что он отвлекает столь занятого человека по пустякам.

– Говорите внятно: что у вас? – потребовал узкоплечий. – Конфликт на производстве? Тяжба с соседом? Раздел имущества?.. Впрочем, – брови его вяло шевельнулись, словно рыбки в аквариуме, – судя по всему, ценного имущества, которое надо делить, мне думается, у вас нет…

– Это верно, – согласился Колька, порадовавшись тому, как хорошо этот узкоплечий понимает жизнь. Ценных вещей у него действительно не было, разве что книги.

– Итак, что вам угодно?

– В общем, я к вам за советом… Поспособствуйте! Мы развелись… А она, то есть жена, не дает мне встречаться с Павлухой, с сыном, значит, вот!

– О господи! – вздохнул узкоплечий и возвел скорбный взгляд к потолку, что, видимо, означало: тяжело ему здесь, на переднем крае борьбы за социалистическую законность, – производство шибко вредное, а тут даже молока не дают! – Вы что, сами договориться не можете? – спросил он. – Даже конфликтующие страны, если надо, находят общий язык, а вы!.. Вы, наверное, употребляете, – он указал пальцем на горло, – вот ваша жена и не дает вам ребенка. Бросайте пить, и все образуется.

Колька оторопел от подобного обвинения.

– Да я не пью, – попытался объяснить он. – Разве что иногда, по праздникам…

– Тем более, разве нельзя договориться? Вы же взрослые люди. Поймите, у нас на более существенные дела времени не хватает… Мелкотемье нас заело!

– Я хотел миром, но она… – Колька даже вспотел от волнения. – Она – ни в какую! То есть они… Там еще теща и новый муж… Даже ребенка прячут! А я ему отец. Я не хочу, как некоторые: произведут на свет и знать не желают! Мне без Павлухи жизни нет, потому и пришел… – объяснял Колька, стыдясь собственного косноязычия.

Узкоплечий уныло смотрел на него и не верил в искренность его отцовского чувства, он решил, что у Кольки имеется какая-то своя корысть.

– Попробуйте все уладить мирным путем, – сказал он. – Вы поймите, если ваша жена – человек психически полноценный…

– Полноценный, – подтвердил Колька, – даже очень полноценный.

– … то ребенка у нее никогда не отберут. И главные вопросы будут решаться в пользу матери. Ясно?

– Да мне и не надо, чтоб отбирали. Отбирать-то зачем?

– А что вам надо? – Узкоплечий опять с унылой подозрительностью пронзил его глазами.

Колька даже заерзал на стуле от этого взгляда.

– Что мне надо?.. С сыном гулять, – пробормотал он растерянно, – в кино с ним ходить… в зоопарк… Ну и мороженое!..

А узкоплечий все смотрел и смотрел на него недоверчиво-пронзительно, уверенный, как большой знаток человеческой психологии, каковым он, по-видимому, себя считал, что видит Кольку насквозь, и в то же самое время далекий от его забот, как некое летящее в межзвездном пространстве космическое тело.

И тут Колька не выдержал: тоже мне, гипнотизер, мать твою так! – разозлился он.

– Ну, чего ты на меня смотришь? Чего?! – Колька напрягся, стал красным. – Уставился, понимаешь, как кот на колючую проволоку! Словно я у тебя бумажник спер или еще чего… Не надо, я не из пугливых!

Узкоплечий загрустил, застрадал, будто опять отдувался за все человечество.

– Сам уйдешь или милиционера пригласить? – спросил он бесцветным голосом.

Колька махнул в сердцах рукой: э-э, не так все получилось! – И пулей выскочил из кабинета.

Он вышел на улицу. Ему хотелось выть от обиды. Огорченный, приткнулся на скамейку в сквере. Была весна. Таял старый ослизлый снег на солнце, булькала мутная вода в ручьях. По обнажившейся, местами черной и влажной земле расхаживали взъерошенные возбужденные грачи, обсуждая громогласно свои грачиные дела и радуясь, что весна набирает силу… Кольку потянуло в центр, где всегда много людей, суета и где в толпе не чувствуешь себя таким одиноким. Он сел в метро, доехал до станции «Проспект Маркса». Вышел на улицу и смешался с толпой. На Петровке напротив Художественного салона зашел в рюмочную, выпил там две рюмки водки, заев бутербродами с сыром. И так как перед этим почти весь день не ел, то быстро захмелел на голодный желудок. Почувствовав себя от водки увереннее и несколько оправившись от неудачи, постигшей его в суде, Колька стал размышлять о дальнейших своих действиях, но душевное состояние его все еще было зыбким и неясным, что теперь делать, он не знал, поэтому решил отложить размышления на эту тему до другого раза.

Вокруг было шумно. Люди входили и выходили, брали водку в рюмках, бутерброды, становились рядом с Колькой, выпивали, исчезали, их места занимали другие… Только рюмки и бутерброды на столешницах как бы оставались те же (общепит разнообразием не баловал – ни в посуде, ни в еде), отчего в какой-то момент могло показаться, что люди, стоящие вокруг, не меняются, что это одни и те же люди, лишь меняются по воле игривого волшебника их лица и одежда. Несмотря на размытость мысли, имевшую место в его голове, Кольке было здесь хорошо. Он ощущал себя нужной частью этого шумного, живого, хаотичного спектакля, частью, которая связывает воедино отдельные, существующие во времени и пространстве компоненты и без которой этот спектакль не сможет существовать или будет существовать по-другому. Повеселев, он покинул рюмочную. Пройдя через Столешников, поднялся к Моссовету. Мазанув взглядом по лошади Долгорукого, по самому князю, восседающему на ней и гарцующему из тектонической сталинской эпохи в наше непростое обжигающее время, Колька почему-то вспомнил, что здесь, на месте князя, стоял когда-то другой памятник – генералу Скобелеву (об этом он где-то читал и даже видел репродукцию). Прославленный генерал, участник русско-турецкой войны, герой Шипки, тоже восседал на лошади, правда, в отличие от князя держал в руке поднятую вверху шашку, символизируя своим боевым видом победу русского оружия. Чем запятнал себя сей воин и почему его убрали, Кольке было неясно: социал-демократов в 1905 году тот не громил, в белом движении после революции не участвовал, потому как к этому времени давно уже перешел в мир иной. Может быть, генералу ставили в вину участие в завоевательных походах в Средней Азии?.. Нет, Колька ничего не имел против основателя Москвы, но генерала все же было немного жалко!.. Колька свернул налево и пошел мимо гастронома в сторону Красной площади. И здесь, шагая в толпе и вглядываясь в лица людей, идущих ему навстречу, слушая дыхание этой толпы, вбирая ее энергию, он воспрянул духом и ощутил в себе азартное желание продолжать борьбу, словно бы подзарядил находящийся внутри аккумулятор.

У гостиницы «Москва» Колька остановился. Захотелось еще выпить. После некоторого раздумья он вошел в здание со стороны Манежа, где находились ресторан и бар. Раздевшись, он поднялся наверх.

Народу в баре было немного. За стойкой по-хозяйски расхаживал крепкий широколицый малый с ухватками самбиста. Глядя на него, можно было подумать, что он только и ждет удобного момента, чтобы уложить кого-либо на ковер, вот разве что обстановка для этого не очень подходящая – слишком много хрупкого стекла, мешает форменная куртка, сковывающая движения, и белая рубашка под ней с галстуком-бабочкой. За спиной бармена громоздились, сверкая, многочисленные заграничные бутылки с яркими наклейками, разметавшиеся в три ряда по зеркальным полкам, справа на подносе стояли, излучая сияние, чистые бокалы и рюмки. Играла негромкая музыка, под которую иностранный певец хрипло страдал на своем языке, скорбя об утраченной любви.

Колька направился к стойке и вдруг замедлил шаги: спина одного из посетителей показалась ему знакомой. Он вгляделся и узнал Лонжукова. «Вот так встреча», – думал он. Рядом с Лонжуковым у стойки сидел солидный седой человек, гладкий, ухоженный, в добротном костюме темно-серого цвета, который, если судить по его барственным манерам, по неторопливому, внушительному голосу, по той легкой снисходительности, с какой он слушал собеседника, в равной мере мог быть и большим начальником в ранге министра, и подпольным миллионером, если, конечно, не совмещал в себе и то и другое.

Без долгих колебаний Колька уселся на свободное сиденье рядом с Лонжуковым.

– Чем угощаете? – спросил он намеренно громко, обращаясь к бармену.

Услышав его голос, Лонжуков обернулся и несколько опешил, увидев перед собой Кольку. Судя по тому, как дернулась его щека, появление здесь бывшего мужа Татьяны явно не входило в его планы, и даже больше – серьезно обеспокоило.

Бармен молча придвинул Кольке прейскурант.

Колька взял карточку и, сдвинув брови, со строгим выражением на лице, словно одержимый ученый муж, постигающий тонкости древней письменности египтян, принялся изучать названия коктейлей, пытаясь понять, что за напитки скрываются за столь звонкими, будоражащими сознание словами, такими, как «Юбилейный», «Адриатика», «Галатея»… После мучительных раздумий он решил остановиться на коктейле под названием «Космос». «Хоть слово, по крайней мере, привычное, – подумал он. – Надеюсь, ракетное топливо этот малый туда не добавляет!»

– Один «Космос», – бросил он бармену небрежно, словно являлся завсегдатаем подобных заведений.

Бармен был ушлый малый, и ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что за клиент перед ним сидит. Оценив Кольку, он с выразительной полуулыбкой, сочетающей в себе некоторую долю презрения и насмешки, стал приготовлять ему коктейль; в любом другом месте он с удовольствием послал бы Кольку куда подальше, считая унизительным тратить свое время на подобную шантрапу, но здесь позволить себе этого не мог: работа есть работа – ничего не попишешь!

Колька же лица бармена не видел. Он думал о сидящем в метре от него Лонжукове, удачливом и благополучном, живущем припеваючи с его женой и сыном и бесконечно далеком от Колькиных забот. Кроме того, Кольку занимал и процесс приготовления напитка. Он с интересом следил за руками бармена. Тот начал с того, что смешал некоторое количество коньяка и сухого вина, вслед за этим добавил в эту смесь немного темной жидкости из заграничной бутылки («вот оно, «топливо»», – подумал Колька), потом плеснул в бокал лимонного сока из кувшина с широким горлом и в заключение бросил туда несколько кубиков льда, благородное звяканье которых явилось необходимой точкой в этом священнодействии. Кольке нравились широкие, уверенные движения бармена, артистизм, с которым тот работал, несмотря на свои спортивные замашки, и он сам себе как зритель тоже нравился.

Завершив свою виртуозную работу, бармен поставил бокал перед Колькой.

– Сколько с меня? – спросил тот с легкой задумчивостью, свойственной состоятельному посетителю казино в Монте-Карло.

– Пять сорок.

Колька чуть не подпрыгнул:

– Сколько?!

– Пять сорок, – повторил бармен с той же выразительной полуулыбкой, с какой ранее оценивал Кольку, и указал на прейскурант: – Здесь же написано.

«Ничего себе! – подумал Колька. – С этими западными замашками недолго и без штанов остаться…» Но надо было держать марку, и он выложил на стойку деньги. Облегчив свой кошелек, «состоятельный посетитель казино в Монте-Карло» поднял бокал, посмотрел содержимое на свет, кивнул удовлетворенно, как и подобает в подобном случае ценителю, и залпом выпил, придерживая соломинку пальцем. Напиток оказался вкусным, но недостаточно крепким. «За такие деньги мог бы и покрепче что-нибудь сочинить», – подумал Колька и, продолжая играть прожигателя жизни, произнес:

– Давай еще такой же. А лучше – два!

Когда следующие коктейли были готовы, Колька сполз с сиденья и, взяв оба бокала в руки, обошел Лонжукова.

– Выпить не желаете? – предложил он. – Угощаю! Как проигравший! Здорово вы меня в клещи взяли.

– Кто такой? – спросил у Лонжукова его спутник, неприязненно взглянув на Кольку.

– Не знаю, – невозмутимо ответил тот. – Первый раз вижу.

– Врешь! – воскликнул Колька. – Ты же у меня деньги взаймы взял – три тысячи – и велосипед «Турист» – так и не вернул!

– Какой еще велосипед?! – спросил солидный удивленно.

Лонжуков развел руками, болезненно поморщившись.

– Не мешайте нам, молодой человек, – проговорил седой мужчина с некоторым присущим большим начальникам пренебрежением, но в глазах его появилось беспокойство. Он наклонился к Лонжукову и что-то торопливо зашептал. Затем они обменялись свертками.

– Разведчики! – кивнул на них Колька, обращаясь к бармену. – Кровавая борьба с Пентагоном… Или мафиозники! Совершили товарообмен: наркотики на деньги. Или наоборот. Жаль свистка нет, а то б милицию вызвал, чтоб вас тут всех с поличным взяли!

– Чего ты плетешь, идиот! – позеленел Лонжуков. Его солидный спутник, еще больше обеспокоившись, тут же попрощался и исчез.

– Никита, – заговорил бармен, обращаясь к Лонжукову, – хочешь, я эту гниду по стенке размажу?.. Вместе с его тухлыми мозгами!

– Ого! Да у вас тут целая банда! – вроде бы обрадовался Колька. – Будем брать! – И громко хлопнул в ладоши.

– Никита, он мне надоел, – простонал бармен, наливаясь краской. – Я ему сейчас хавальник набью! – И двинулся из-за стойки, несокрушимый, словно танк.

– Не надо, оставь, – придержал его жестом Лонжуков, оглядываясь на двух иностранцев, которые сидели в конце стойки и пили водку с соком, негромко беседуя. И посмотрел на Кольку: – Ты это, кончай… Я тебе не Петрушка!

– Точно! – согласился Колька. – Петрушку это вы из меня сделали.

– Да я тебя вообще не знаю! – взмахнул рукой Лонжуков.

– Зато я тебя знаю… Ты и твоя теща отняли у меня сына. И довольны, что облапошили простачка.

Лонжуков схватился за лоб:

– Черт возьми, как мне все это надоело! Разбирайтесь сами друг с другом, а меня оставьте в покое! По мне хоть каждый час тискайся со своим мальчишкой!..

– Вот как? – усмехнулся Колька. – Каждый час, говоришь? Ах, ты мой благодетель! Где ж ты раньше был? Ведь ты же сам меня из своего дома выпроваживал…

Самбист за стойкой вновь угрожающе шевельнул плечами:

– Никита, отдай его мне, я его мордой в унитаз суну!

– Подожди… – отмахнулся Лонжуков. Он нервничал. Дело принимало скандальный оборот, а этого ему не хотелось. Не хотелось шума, милиции и всего прочего – видимо, были у него на то свои причины. – Налей мне коньяку, – попросил он бармена.

Тот в одно мгновение распечатал бутылку и ополовинил ее, наполнив бокал, который придвинул Лонжукову. Положил на блюдце плитку шоколада, поставил рядом.

Лонжуков отпил немного, ломанул шоколад, прямо в бумаге, извлек дольку, положил в рот.

– Чего ты хочешь? – спросил он у Кольки после некоторого молчания, давая тем самым понять, что готов к мирным переговорам.

– Сына хочу видеть.

– Тебя как будто заклинило.

– Заклинило!

Лонжуков снова приложился к бокалу.

– Ты и меня пойми, – сказал он, переходя на доверительный тон. – Думаешь, мне легко? Погуляет Павлик с тобой, и начинаются разговоры, от которых впору на стену лезть!.. Приходит и спрашивает: мама, а зачем нам дядя Никита, если папа есть? Ничего, да? Или еще лучше: мама, давай познакомим дядю Никиту с другой тетей, а сами к папе вернемся. Весело, верно? И весь мой недельный труд по налаживанию с ним контактов летит к черту!

– Ты вот ответь мне, – заговорил миролюбиво Колька, – если б тебе не давали встречаться с сыном, что бы ты сделал?

Лонжуков пожал плечами:

– Не знаю… Ты парень молодой. Женись. Заведешь еще пару пацанов, и все твои страдания кончатся мигом!

– Женись… – вздохнул Колька. – Как у тебя все просто. Будто это коктейль выпить… – И признался: – Я после Татьяны ни на кого смотреть не могу.

– Это пройдет, – сказал Лонжуков, – по себе знаю.

– А я не хочу, чтоб проходило, – упрямо мотнул головой Колька.

– Глупо! – вздохнул Лонжуков и снова отпил из бокала и зашелестел фольгой, в которой был шоколад.

Бармен, положив руки на пояс, угрюмо слушал их разговор, удивляясь на Лонжукова, который почему-то миндальничал, снес обиду и не дал ему расправиться с этим голодранцем.

– Не бойся, – продолжал Колька, обращаясь к Лонжукову, – я к Татьяне цепляться не буду… Что отрезано, то отрезано, как говорят хирурги… – заявляя это, Колька был искренен, но не до конца. Возможность встречаться с сыном давала и другую возможность – видеть изредка Татьяну, но он никогда бы себе не признался в этом. – Налей еще, приятель. – Он придвинул к бармену пустой бокал. Тот скривился, но, получив немое указание Лонжукова, вынужден был заняться приготовлением коктейля. А Колька продолжал: – Она мне нынче чужая, Татьяна, а Павлик – сын! И я его должен видеть. Так что, уж будьте любезны, товарищи хорошие!

Лонжуков обмяк от выпитого, подобрел и почувствовал к собеседнику жалость, что бывало с ним крайне редко. «Действительно, зачем парня мучаем», – подумал он. И ему захотелось утешить Кольку.

– Ну, ладно… Ты не переживай… Все образуется… Я не против: встречайтесь на здоровье… – Он допил коньяк, на этот раз закусывать шоколадом не стал, а только коротко втянул ноздрями воздух. – Что я, не понимаю?.. Вот с Анастасией Львовной будет сложно… Она против ваших встреч, против тебя – и будет стоять, как китайская стена!

– Она-то стена… А ты кто?

– Кто? – не понял Лонжуков.

– Мужик или розовый куст?

– Ну.

– Значит, мужик. А раз так – не поддавайся! Последнее слово должно быть за тобой… – Колька сказал это и, подумав, смутился: легко сказать – не поддавайся. Он сам, будучи мужем Татьяны, не всегда умел проявить необходимую твердость – уж очень сильный характер был у тещи.

– Ты что это, на конфликт меня провоцируешь? – усмехнулся Лонжуков и испытующе посмотрел на Кольку.

– Никита, отдай его мне! – тут же оживился бармен. – Я научу его вести себя в приличном обществе…

Колька, будучи человеком мирным и незлобивым, молча сносивший все оскорбительные реплики бармена, на этот раз не выдержал.

– Кто такой? – спросил он у Лонжукова, кивая на бармена. – Местный палач?.. То-то, я смотрю, он все время в дело рвется!.. – И сказал онемевшему от изумления обидчику: – Тебе, приятель, кайлом давно пора работать, где-нибудь в северных широтах, поближе к тундре.

– Что?! – выдохнул тот, темнея лицом. – Ах ты, падла!

В один миг он дотянулся до Кольки через разделяющую их стойку и схватил его за грудки. Затрещала рубашка, Колькина шея побагровела, крепко стянутая воротником. Колька стал задыхаться.

И только вмешательство Лонжукова спасло его от дальнейшей расправы.

– Влад, перестань!.. – прошипел тот гневно и, вцепившись в руки бармена, с силой оторвал его от Кольки. – Прекрати сейчас же! – и посмотрел по сторонам: как реагируют окружающие.

Немногие посетители, находившиеся в баре, – два иностранца в конце стойки и две пары за столиками, – привлеченные шумом, все, как один, смотрели на них.

– Ну вот, устроил спектакль… – буркнул Лонжуков, метнув недовольный взгляд на бармена. И тут же, поправив очки, обворожительно улыбнулся и громко сказал, обращаясь ко всем посетителям: – Все в порядке, друзья! Простим приятелям это маленькое недоразумение. Они повздорили из-за женщины. Ну что ж, бывает! Любовь иногда делает нас излишне горячими! «Ну-ка, улыбнитесь, живо! – процедил он сквозь зубы бармену и Кольке. Те, переглянувшись, нехотя улыбнулись. – А теперь пожмите руки…» Противники, пересиливая себя, послушно пожали друг другу руки. – Ну вот, – продолжал Лонжуков, – теперь мир восстановлен. Браво!

Люди за столиками закивали, ответили улыбками.

Лонжуков, продолжая ослепительно улыбаться и переложив из одной руки в другую небольшой сверток, полученный в результате обмена от седого мужчины, прошел вдоль стойки к иностранцам. «Ду ю спик инглиш?» – спросил он. И услышав «Йес», сказал им несколько фраз по-английски, видимо, объясняя причины инцидента, после чего иностранцы тоже заулыбались и закивали головами.

В эти минуты Колька в полной мере оценил обаяние и сообразительность, присущие новому мужу Татьяны, и, испытывая восхищение, сначала позавидовал его талантам, а затем с грустью подумал, что он перед ним ничто – серая мышь, и, видимо, Татьяна правильно сделала, уйдя к Лонжукову.

Побеседовав с иностранцами и пожелав им успехов на русской земле, Лонжуков вернулся на свое место. Взял еще коньяку и во избежание эксцессов предложил Кольке пересесть за столик – подальше от не в меру резвого бармена.

Они пересели. Некоторое время молчали, прерванный разговор не клеился.

– Ты все-таки поговори с тещей-то, – попросил Колька.

– Ладно, поговорю, – пообещал Лонжуков, довольный тем, что удалось погасить ссору и избежать шумных последствий. – И Татьяне скажу, чтоб не препятствовала… Но только учти: мы с тобой не встречались. Ясно?

О том, что будет завтра, Лонжуков не думал, но сейчас он искренне верил в то, что выполнит обещание и поможет Кольке, верил и умилялся при этом, какой он славный и добрый человек. Вот ведь сидит как ни в чем не бывало с бывшим мужем Татьяны и, вместо того чтобы послать его, нахала, к чертям собачьим, думает, как ему помочь.

Кольку, изрядно захмелевшего от коктейлей, не удивляло столь неожиданное благодушие, проявленное Лонжуковым, и то, что тот вдруг встал на его защиту, не представлялось ему важным: с помощью Лонжукова открывалась возможность перебросить хоть и шаткий, но все же мосток через глубокий ров, отделявший его от сына. А после сегодняшней неудачи в суде это казалось ему особенно ценным. И вот за это, и за находчивость, проявленную «микроскопом» десятью минутами ранее, и за его заступничество, и за его обаятельную улыбку, казавшуюся теперь особенно доброй, Колька готов был, отринув прошлые обиды, полюбить Лонжукова, как брата. Он даже пообещал себе не называть его впредь «микроскопом».

Лонжуков, в свою очередь, осмысливая возникшее в нем расположение к Кольке, удивлялся на себя: как же так? Что случилось? Почему он сел с этим парнем за стол переговоров, первоначально не желая этого? И дело здесь было не в свертке, который находился у него в руках и который, как уже догадался читатель, определенным образом влиял на его поведение, заставляя Лонжукова избегать каких бы то ни было конфликтов (что было в этом свертке – деньги ли, бриллианты – кто знает!). Он вдруг с интересом обнаружил, что душа его не противится доброму поступку – а почему в самом деле надо разлучать отца с сыном? – и даже больше: ему нравилось это чувство доброты в себе. В этой суровой жизни, где постоянно идет жестокая борьба за существование, где приходится, как на ринге, все время отражать удары то справа, то слева, чтобы выстоять, утвердиться и доказать, что ты не кретин, а кретины – те, которые ничего не имеют – ни денег, ни власти, живут как будто с бензином на нуле, когда стрелка еще дергается на красной отметке, а бак уже пуст, в этой суровой жизни почти не было времени, чтобы снять боксерские перчатки и расслабиться, мало его оставалось и на доброту, считавшуюся, по мнению преуспевших в борьбе, пустой безделицей, которая требует слишком многого – не только переключения мозгов, но и перенастройки психики, изменения в мускулатуре лица, в общей пластике и даже в том невидимом аппарате, от которого зависит выражение наших глаз. И вот сейчас, ощущая в себе эту ноющую, сладко сосущую тягу к добру, Лонжуков испытывал удовлетворение и, как уже было сказано, умилялся на самого себя.