Осада «Мулен Ружа»

– Папка, миленький! Как хорошо, что ты приехал!

Колька крепко обнял сына. Ощущая в руках его худенькое трепетное тельце, чувствуя на шее жаркое дыхание мальчика, он так разволновался, что чуть было не пустил слезу.

– Пап, ты меня бросил? – прижимаясь к нему, вдруг спросил малыш обиженно.

– Я?.. Да кто тебе сказал такое?

– Баба Настя. И дядя Никита… – и зашептал с жаром: – Я ждал тебя, ждал, честное слово!

– Нет, нет, Павлуха, я тебя не бросал… – Колька тоже перешел на шепот. – Они пошутили… Просто я был занят, – солгал он, не желая говорить правду, в противном случае пришлось бы слишком многое объяснять, а ему не хотелось тратить сейчас на это столь дорогое время – ведь в любую минуту могли появиться хозяева дачи. – Понимаешь, я много работал, – сказал он, – потом приболел, в общем, не мог…

– Не бросай меня больше, ладно? – попросил мальчик, еще крепче прижимаясь к Кольке.

Колька стоял, боясь пошевелиться и нарушить тем самым приятность минуты. Ему было хорошо, бесконечно хорошо, и он забыл, размягченный, о течении времени. «Чего же это я стою, как столб? – подумал он наконец. – Надо же что-то делать, надо спешить, пока никого нет…» И вдруг его обожгла неожиданная мысль: а что, если взять Павлика и сбежать с ним отсюда? Спрятаться где-нибудь до завтра, а утром сесть вдвоем на теплоход – и айда до Астрахани! И пусть ищут, если не хотят по-человечески… Кольку аж в жар бросило – до того ему понравилась эта затея. Он оторвал мальчика от груди, посмотрел ему в глаза:

– Понимаешь, Павлуха, я завтра уезжаю… далеко… Хочешь, поедем вместе?

– Хочу! – тут же с жаром согласился мальчик. Это «хочу» словно подстегнуло Кольку. Он опустил ребенка на пол, потом подхватил его поудобнее и выскочил за дверь. «Скорее, скорее! – стучало у него в голове. – Только бы добежать до совхозного сада!»

Расстояние от крыльца до ворот Колька преодолел в считанные секунды, распахнул свободной рукой калитку и выбежал наружу. Очутившись на улице, он поспешил было вперед, но неожиданная картина, открывшаяся ему, повергла его в замешательство. На дороге против ворот стояла кавалькада из трех легковых автомашин, видимо, только что подкативших: впереди – две иномарки (одна из них – лонжуковская, новенькая, темно-синего цвета, парадно сверкающая никелированными частями), вторая белого цвета и черная «Волга» – сзади. Дверцы машин уже были открыты, и оттуда, громко разговаривая, смеясь и перебрасываясь шутками, вылезали пассажиры. Их было человек двенадцать-четырнадцать. Судя по отдельным репликам, которые уловило обостренное Колькино сознание, разговор шел о предстоящем отдыхе и шашлыках.

– А мясо, мясо замариновали? Привезли, не забыли?.. – настойчиво интересовался один из них, солидный, с брюшком, в изысканном летнем костюме фисташкового цвета, заграничного пошива, державшийся с окружающими с некоторым превосходством.

– Все в порядке, Вадим Иванович, не волнуйтесь! – отвечали ему. – Оно в багажнике, в большой кастрюле. И маринад – что надо!

Колька увидел Татьяну, Лонжукова, за ними шагала Анастасия Львовна, возле которой пританцовывал одутловатый брюнет с маленькими хитрыми глазками, видимо, очередной ее поклонник. Среди гостей было несколько молодых женщин и мужчин, загорелых, интересных, модно одетых. Сбоку серой тенью держался Антон Елисеевич.

Лонжуков уже шел к калитке с намерением войти во двор и открыть ворота для въезда машин и тут увидел выбежавшего навстречу Кольку и растерянно замер. Анастасия Львовна тоже увидела бывшего зятя с внуком на руках. У нее дернулся подбородок, приоткрылся рот, и Колькино ухо уловило короткий сдавленный звук, вырвавшийся у нее из горла и выражавший не то удивление, не то испуг. Она остановилась как вкопанная, раскинув безвольно опущенные вниз руки, словно осужденная, идущая на казнь. Пожалуй, впервые видел Колька ее такой растерянной… Татьяна, выглядывавшая из-за плеча Лонжукова, побледнела, глаза ее расширились, полуоткрытые губы дрогнули и сразу же намертво склеились в надменном ожидании. Сегодня она была необыкновенно хороша – и эта бледность, и расширенные глаза только подчеркивали ее сегодняшнюю красоту, дополненную эффектной прической и элегантным летним платьем. Встретив ее взгляд, Колька почувствовал, как грудь полоснуло болью от того, что теперь эта женщина принадлежит другому и что прошлое не вернуть.

Гости, не заметив замешательства хозяев, продолжали обсуждать детали предстоящего отдыха, причем солидный в фисташковом костюме, громко цокая языком и чуть ли не переходя на пение, расхваливал вкусовые качества дефицитной по нынешним временам лососины, которую он привез с собой и которая явится «чудесным дополнением к столь гонимой нынче водочке».

Колька напряженно смотрел на этих людей, прижимая к себе сына, и мучительно думал, что же ему теперь делать. Было ясно, что затея его рухнула: не хватило каких-то нескольких мгновений. Колька даже вспотел от волнения, словно оказался в парной, пот катился струйками у него по вискам, скулам, полз по шее за воротник. Ну нет, сжался он, как пружина, Павлика он им так просто не отдаст!

Первой опомнилась Анастасия Львовна.

– Ты что же это делаешь, мерзавец! – взвыла она, наливаясь кровью. – Люди, он же ребенка ворует! Средь бела дня!

Услышав крик хозяйки, гости сразу смолкли и, уразумев наконец, что происходит нечто нехорошее, дружно устремили глаза на незнакомого человека с ребенком, пятившегося к калитке.

Колька не стал дожидаться, пока приехавшие сообразят, что к чему, и начнут действовать, и метнулся назад во двор. Захлопнул калитку, резким движением задвинул большой металлический засов. Так-то оно лучше будет! Его голыми руками не возьмешь! Некоторое время он подпирал калитку спиной, словно не верил в надежность засова, затем отлепился от нее и, пятясь задом, двинулся в сторону дома, устремив цепкий взгляд на ворота и примыкающий к ним забор.

В калитку забарабанили.

– Открой, негодяй, сию же минуту! – послышался полный негодования голос Анастасии Львовны. – Открой, ты слышишь?!

«Угу, счас открою! Разбежались!» – ответил про себя Колька. Он понимал, что в запасе у него есть всего лишь две-три минуты, чтобы что-то предпринять, пока кто-нибудь из компании не сообразит перелезть через забор, а что этим дело кончится, он не сомневался.

Чей-то сочный бас пророкотал за воротами, обращаясь к хозяйке дома:

– Анастасия Львовна, хотите, я калитку выломаю? Мне это раз плюнуть! – и в подтверждение своих слов «бас», видимо, навалился на калитку, отчего та затрещала. – А потом я ему башку отверну! – добавил «бас», преисполненный героической решимости.

– Эдик, перестаньте! – строго остановила его Анастасия Львовна. – Не надо ничего ломать! – и добавила сухо: – Ломать – не строить…

– Действительно, зачем ломать, – сказал Лонжуков, – когда можно перелезть через забор…

Слова Лонжукова были встречены одобрительными возгласами, приехавших забавляло неожиданное приключение, они, видимо, почувствовали вкус к предстоящей ловле злоумышленника. А тот, кто нахваливал лососину, громко сказал:

– Товарищи, нужно оцепить дом, чтобы он сам через забор не смылся!

– Не уйдет, – убежденно заявил Лонжуков. – Сзади – обрыв, справа у соседей – злая собака… Волкодав! В момент ногу перекусит! Единственная возможность бежать – так это со стороны сада… Андрей, покарауль там, а мы с Эдиком махнем через забор.

Тут, по всей видимости, вернулась Елена Львовна, ходившая за молоком, потому что послышался рассерженный голос Анастасии Львовны:

– И где тебя только носит, старую жопу! Павлика чуть не украли!..

– Ох… – сдавленно прозвучало в ответ.

– Вот тебе и «ох»! С соседями надо меньше трепаться и дверь на замок запирать!

О чем они говорили дальше, Колька уже не слышал. Он вбежал в дом, посадил Павлика на диван и коротко приказал ему:

– Сиди здесь!

Потом вернулся в прихожую, сдернул с места массивную деревянную вешалку, стоявшую там, подтащил ее к выходу и припер ею входную дверь. Проделав эту операцию, он заметался по комнатам, закрывая на ходу окна и громко щелкая шпингалетами, как будто закрытые окна могли спасти его от нападения, ведь при желании любое стекло можно было выдавить без особого труда.

Покончив с окнами, Колька помчался по деревянной лестнице на второй этаж; он помнил, что комната наверху является самым удобным местом для обзора, чему способствовали имеющиеся там три окна, расположенные в разных направлениях: из них хорошо были видны и дача соседей, и совхозный сад, и в первую очередь ворота и улица за ними. Дверь в комнату была заперта. Колька ударил ее раз-другой плечом, и дверь, не выдержав напора, распахнулась: замок здесь был слабый, и теща неоднократно собиралась его поменять. В комнате мало что изменилось с тех пор, когда он заходил сюда последний раз. Добавились кое-какие безделушки на комоде, палас на полу и на стене появилось охотничье ружье, привлекавшее строгостью своих линий. Колька догадался, что ружье принадлежит Лонжукову – тот любил охоту, и Колька знал об этом его увлечении, однако наличие столь неожиданного предмета в тещиной спальне представлялось ему странным: возможно, хозяйка не хотела, чтобы оружие висело в одной из комнат внизу, где бы мозолило глаза Павлику, пробуждая в малолетнем внуке желание поиграть с ним?

Колька распахнул окно, выходившее в сторону ворот, посмотрел, что там происходит… Тут он увидел, как на верхней кромке забора в полутора метрах от калитки появились две руки. Следом показалась голова Лонжукова. Его, видимо, подсаживали (высота забора была не меньше двух метров). «Да-а, глупейшая ситуация… – подумал Колька. – Сейчас этот тип перемахнет через забор, откроет калитку и ворота, потом они высадят дверь в доме и – пишите письма!.. Надо сматываться. Это значит бежать, оставив Павлуху. С мальчишкой забор не преодолеть… А бежать одному нельзя… Стыдно! Пацан подумает: струсил папаша… И вся эта шумная компания, конечно, возрадуется. Особенно мои бывшие родственнички. И «микроскоп» с ними… Бежать – это значит покориться, признать их правоту, силу, признать все то дерьмо, что они несут с собой… Ну уж нет!» Колька коротко сплюнул в окно и замычал под нос неразборчиво какую-то песню.

Он отступил в глубь комнаты, продолжая размышлять о своем незавидном положении, и вдруг отчаянная мысль пронеслась у него в голове, обдала жгучим холодком. Он бросил взгляд на стену, где висело ружье, торопливо шагнул к комоду: патроны, патроны, должны быть патроны! Он начал лихорадочно рыться в ящиках, переворачивая трясущимися руками их содержимое. Ему повезло: на дне третьего ящика под стопкой чистого постельного белья, приятно пахнущего лавандой, он нашел то, что искал, – целую пачку патронов, еще не распечатанную, в новой фабричной упаковке. Колька схватил ее, тут же распечатал. Снял ружье со стены, переломил стволы, вложил в каждый по патрону, а пачку сунул к себе в карман. С ружьем наперевес он устремился к окну. В голове у него шумело от возбуждения, ухало, грохотало, словно кузнечный молот ударял по раскаленной болванке.

Он снова посмотрел в сторону ворот, на Лонжукова. Тот уже сидел на заборе, примериваясь спрыгнуть вниз. Рядом с красным от напряжения лицом карабкался владелец баса, именуемый Эдиком. Оживленные голоса за воротами подбадривали их.

Колька высунул ружье в окно и, направив стволы вверх, нажал спусковой крючок. Звук выстрела, качнув воздух, прозвучал в утренней тишине, подобно грому.

Люди за воротами онемели, на их лицах застыло испуганное выражение. Пес Зураб полез в будку. Насекомые в траве и птицы умолкли – так, во всяком случае, показалось Кольке. Лонжуков и Эдик застыли, восседая на заборе в нелепых позах, впечатленные решительным видом человека с ружьем в руках, которого увидели в окне.

– Поворачивайте обратно, – крикнул им Колька, – не то буду стрелять!

И для пущей убедительности вскинул ружье и прицелился.

Лонжуков и Эдик, бледные, с перепуганными лицами, коротко переглянувшись, нырнули за забор.

На звук выстрела наверх прибежал Павлик.

– Папа, это ты стрелял? – спросил мальчик.

– Я, – с какой-то отчаянной интонацией в голосе ответил Колька.

– А зачем?

– Да так… Попугать кой-кого требовалось… Для смеху!

– Дай и мне стрельнуть, – попросил малыш.

– Нельзя, Павлуха. Это, брат, не игрушки… У меня просто выхода другого нет, – объяснил Колька, стараясь говорить будничным тоном, словно речь шла о чем-то обычном – о покупке детской книжки, например. Ему не хотелось волновать ребенка, который видел, что за воротами остались его мать и бабушка.

Колька чувствовал, что в голове у мальчика накопилось много вопросов, и почему-то боялся их. Но Павлик молчал, внимательно и серьезно посматривая на отца.

Колька обошел комнату по кругу, выглядывая поочередно в каждое из трех окон и проверяя, как там ведут себя его противники, что затевают? Над забором с той стороны, где был совхозный сад, показалась чья-то голова. Колька пригляделся и узнал упитанную физиономию все того же Эдика. «Вот сука! – поморщился Колька. – Перед бабами своими красуется… Тоже мне, десантник! Сидел бы лучше в машине и «Мальборо» свое курил…»

Эдик подтянулся на руках и влез на забор, думая, что Колька его не видит.

Колька тут же выставил в окно ружье. Голова у него шла кругом, лицо горело. Он чувствовал себя так, словно оказался в бурном потоке, сильное течение которого мощно и неумолимо уносило его все дальше и дальше, приближая к бездне, и уже ничто не могло его спасти. «А, будь что будет!» – с удалью обреченного подумал он и разом отделил себя от невеселых мыслей, рисовавших ему суровую расплату за все то, что он сейчас совершал.

– Эй, мужик! – окликнул он Эдика. – Ты куда?

Увидев, что его обнаружили, Эдик заметно огорчился, но слезать с забора не спешил и попытался взять Кольку на горло:

– Слушай, ты! Не валяй дурака! Убери ружье! Это глупо, неужели ты не понимаешь?

– Мне терять нечего, – ответил Колька. – Все, что можно было, – уже потеряно… А вот ты чего на заборе расселся? Тебе что, больше всех надо? Или ты, может быть, борец за справедливость? Что-то не похоже… Насколько мне известно, ты в этом доме не хозяин, так что гуляй!

– Ну попадись мне, козлина, – взбеленился Эдик, – я тебя заставлю свое дерьмо есть!

– Давай, давай! – согласился Колька и, прицелившись в забор пониже Эдика, нажал на спусковой крючок.

Прогремел выстрел, и Эдика с забора как ветром сдуло. «Ну вот, – усмехнулся Колька, – так-то оно лучше будет».

За воротами загалдели с новой силой.

– Вот и ружье пригодилось… – мрачно съязвила Анастасия Львовна, обращаясь к Лонжукову и стараясь излить на него свою досаду. – Верно говорят писатели: если ружье висит, то оно непременно выстрелит…

– Да не будет он в людей стрелять, пугает только! – заверил солидный в фисташковом костюме, уверенный в своем знании людей.

– Николай-то? Он может, он отчаянный! – сказал убежденно Антон Елисеевич, вдруг нарушив свое обычное молчание.

– И все равно я бы попробовал еще, – сказал солидный в фисташковом костюме, обращаясь к мужчинам, и в первую очередь к Эдику. – Уверяю вас, в человека он не выстрелит… Кишка тонка! Я эту публику знаю. На понт берет!

– Вот вы и попробуйте, – ответил Эдик. – Я здесь, между прочим, не в Афгане, чтоб башку под пули подставлять! Я сюда шашлыки приехал есть.

Его слова словно подстегнули Анастасию Львовну.

– Никита, поезжай за милицией! Они его живо обуздают! – сказала она Лонжукову каким-то неприятным, визгливым тоном, накачивая себя. (Колька никогда не слышал, чтобы теща говорила таким противным голосом.) И с яростью обрушилась на засевшего в доме Кольку: – Все! Погорел, мерзавец! Упекут теперь за решетку, и там тебе самое место! Подонок! – и к своим, уже на полтона ниже: – Я еще на свадьбе поняла, что он тюрьмой кончит, когда он на меня, как маньяк, набросился… И-эх, Таня! – воскликнула она в сердцах. – И угораздило тебя с ним связаться!

Татьяна ничего не ответила. Отвернулась. За все это время она не произнесла ни слова. По крайней мере, Колька ни разу не услышал ее голоса.

– А может, не надо милиции? – сказал Лонжуков. – Шум, гам, лишние разговоры… Сами управимся, своими силами.

– Мне бояться нечего! – снова забушевала Анастасия Львовна. – Я человек честный, уважаемый!.. И друзья мои – люди уважаемые, серьезные люди!.. Это он пусть боится, бандит! Поезжай за милицией, Никита!

Но Лонжуков, поразмыслив, решил, что будет лучше, если он все-таки останется на месте происшествия – мало ли что! – а за милицией поедет кто-либо другой. Он подошел к владельцу второй иномарки, своему приятелю, объяснил тому, как проехать на станцию и где найти отделение милиции, и тот уселся за руль. Громко заработал мотор.

Колька взглянул на отъезжающую машину и почувствовал накатившую на него тоску. «Надо как-то вырываться, – подумал он устало. – Но как? Обложили, точно зайца, сволочи!»

Он посмотрел на сына, жестом указал ему на стул, стоявший в центре комнаты, и сказал, стараясь выглядеть веселым:

– Садись, Павлуха, надо поговорить…

Павлик глядел на отца и, кажется, все понимал. И очень жалел его, хотя и не представлял, сколь серьезными могут быть последствия. Просто чуяло его маленькое сердечко, что здесь что-то не так.

Он верил, что отец его добрый, хороший человек, никому не желающий зла, что бы там ни кричали за воротами. Павлик влез на стул и замер. Колька прохаживался по комнате взад и вперед, поглядывая то в одно окно, то в другое, продолжая вести наблюдение за тем, что делается на улице, и стараясь не упустить из виду ни одной мелочи в действиях противника.

Шум за воротами поутих, хотя народу прибавилось – на выстрелы сошлись жители соседних дач. Некоторые были с Колькой знакомы, другие знали его только в лицо, третьи вообще не имели о нем никакого понятия. Уяснив суть происходящего, теперь сообща решали, что следует предпринять и как обезвредить захватчика. Варианты все были глупые. Один, например, предложил бросить в окно дымовую шашку, чтобы выкурить злодея во двор, где его проще будет захватить, и выразил при этом готовность сбегать к себе на дачу и такую шашку принести. Автор столь любопытного проекта, как выяснилось, работал на «Мосфильме» директором кинокартины и держал у себя в доме на всякий случай пару дымовых шашек, которые обычно используют при съемке батальных сцен. «Что вы говорите, ненормальный! – возмутилась Анастасия Львовна. – Там же ребенок, ценные вещи… А вы хотите – дымовую завесу!» Другой умник, недавно вернувшийся из Европы, одетый в вельветовые шорты с красной надписью латинскими буквами «перестройка» на заднем кармане, предложил более ошеломительный ход. Идея заключалась в том, чтобы выстрелить в Кольку ампулой со снотворным и усыпить его, как это обычно делают с крупными хищными животными в африканских заповедниках, когда требуется оказать им необходимую медицинскую помощь. «А у вас есть эти самые ампулы и спецружье?» – спросили у наделенного столь богатой фантазией «европейца». «Нет», – ответил тот. «Так что же вы, в таком случае, предлагаете! – обрушились на него. – Вы б еще группу захвата предложили вызвать из Америки!» Потом разговор как-то незаметно пошел по другому руслу. Стали обсуждать личность Кольки и почему он так поступил. «Вы говорите, ребенка хотел украсть? Ишь ты!» – «Хотел. Слава богу, сорвалось…» – «А зачем ему красть?» – «Это вы у него спросите…» – «И все-таки? Должна же быть причина?.. Вы, видимо, не давали ему с мальчиком встречаться?» – «И правильно не давали! Видите, какой он человек? Он всегда дурно влиял на ребенка… Вы что, стали бы спокойно смотреть, как из вашего сына черт-те что делают?!» – «Судя по всему, он мальчика любит. Это хорошо. А то отцы нынче какие пошли: только развелся, и поминай как звали! И ребенок, которого он еще вчера обожал и души в нем не чаял, сегодня ему до лампочки!..» – «Эдак каждый из ружья начнет палить – что же тогда будет?!» – «Жаль парня! Захват чужой дачи, применение огнестрельного оружия – лет пять получит как пить!» – «Нечего с хулиганьем нянькаться! Сколько можно! Пора ужесточать законы… Ведь это подумать только: ружье на невинных людей поднял! Распустились, обнаглели без Сталина, сволочи! Иосиф-то Виссарионович, он бы этого не допустил…» – «А разве нельзя было мирно договориться насчет пацана? Сами тоже виноваты! Сейчас бы никто не стрелял…» – «Послушайте, мы в ваши дела не лезем, и уж вы будьте любезны!..» Одним словом, одни, как обычно бывает, осуждали Кольку, другие жалели его, понимая, что тюрьмы ему не миновать.