Осада «Мулен Ружа»

После столь откровенного разговора с тещей, определившего позиции сторон, Колька в течение некоторого времени регулярно ездил к дому Татьяны, надеясь поймать ее и объясниться по поводу сына, но без успеха. Он заходил в подъезд, поднимался по лестнице, долго и настойчиво звонил в дверь. И каждый раз внимательно прислушивался. Но за дверью было тихо – ни шороха, ни вздоха. Кольке казалось, что если бы там пролетела муха, то он непременно бы ее услышал… «Не похоже, что затаились, – думал он, внимая тишине в квартире, и объяснял себе: – Видимо, укатили куда-нибудь на отдых. Нашли комфортабельный блиндаж и хотят отсидеться там, пока буря не утихнет… Ну, ничего, мы люди не гордые, мы подождем». Колька выходил из подъезда и всякий раз караулил во дворе до ночи, прохаживаясь взад и вперед мимо пустой в это время детской площадки, мимо голых деревьев, мимо оцепеневших, притулившихся друг к другу автомобилей. Была зима. Было очень холодно, мерзли руки, ноги. Колька снимал перчатки и согревал горячим дыханием окоченевшие пальцы. И пристукивал ногами, словно выплясывал одному ему известный танец. Когда совсем было невмоготу, он находил какую-нибудь ледышку и, пытаясь согреться, начинал гонять ее по двору, увлекался, входил в раж, не обращая внимания на недовольные взгляды прохожих, которые шарахались от него в разные стороны.

Однажды к Кольке подошел милиционер – видимо, не выдержала чья-то активная душа из местных и сообщила куда надо, что во дворе каждый вечер бродит какой-то странный тип и что-то высматривает: может, наводчик, а может, кто и похуже.

– Ты чего? – спросил милиционер, внимательно всматриваясь в Кольку. Это был молодой парень, Колькин ровесник, коренастый, с рыжими тонкими усиками, краснощекий от мороза.

– Чего? – не понял Колька, отбивая ногой ледышку, словно подавал угловой.

– Ты валенком-то не прикидывайся, – сказал милиционер строго и для убедительности положил руку на кобуру с пистолетом. – Во дворе чего делаешь, спрашиваю?

– Гуляю. Воздухом дышу, – мирно отозвался Колька.

– А почему именно здесь?

– Нравится.

– Третью неделю подряд?

– Ну и что? Здесь не запретная зона – не огорожено. Ходи кто хошь!

– А вот грубить – нехорошо!

– Да кто ж грубит-то?

– И туману напускать бесполезно, – продолжал строго милиционер, пальцы у него мерзли, но он не спешил снимать их с кобуры. – Потому как я всякую подозрительную личность и в тумане различить сумею, при темных очках, понял? Так что в прятки играть не будем. Предъяви документ!

У Кольки, по счастливой случайности, оказался с собой военный билет – он брал его в тот день на работу, чтобы показать в отделе кадров, где уточняли кой-какие данные. Пока Колька снимал перчатки и рылся в карманах, отыскивая его, милиционер стоял напряженный, как струна, готовый отразить любой выпад, если таковой последует. Наконец билет был найден, и Колька протянул его милиционеру. Тот долго изучал документ в свете фонаря, под которым они стояли, изредка косо поглядывая на его владельца.

– Ермолаев Николай Степанович… Год рождения… Выдан Баумановским райвоенкоматом…

– Точно, – подтвердил Колька. И когда милиционер закончил изучение красной книжечки и закрыл ее, спросил: – Все? Можно идти?

– Не торопись, – сказал милиционер и убрал военный билет к себе в карман.

На Кольку, надо сказать, это не произвело никакого впечатления. Милиционер же ожидал от него другой реакции. Он был уверен, что Колька возмутится, станет негодовать, будет требовать военный билет обратно, но тот безразлично молчал. Это молчание блюститель порядка истолковал весьма своеобычным образом и сказал скорбно:

– Значит, поддельный…

– Что «поддельный»? – не понял Колька.

– Документ твой.

– Сам ты поддельный! – разозлился Колька.

– А вот грубить нехорошо, – спокойно заметил милиционер. – К тому же я при исполнении… наказуемо вдвойне.

– Эх! – махнул рукой Колька. Он никак не мог понять: то ли милиционер шутит, то ли он попросту идиот. Блюститель порядка помолчал немного.

– Так что же все-таки ты здесь делаешь? – спросил он.

– Жену жду… бывшую, – признался Колька. – И ее мужа.

– Зачем?

– Поговорить надо.

Милиционер опять истолковал Колькины слова неожиданным образом.

– Драку хочешь устроить? – поинтересовался он. И вдруг спросил участливо: – Давно развелись?

– С полгода…

– Симпатичная?

Колька со вздохом кивнул.

– Значит, не любила, – высказал предположение милиционер.

– Да нет, почему же, любила. До сих пор понять не могу: за что же мне такой подарок от судьбы получился – ее любовь?.. Я человек неприметный, а она… она, прямо как из итальянского кино!.. Бывало, лежу ночью, смотрю на нее, спящую, и думаю: неужели эта красивая девушка моя жена?.. А теперь как представлю, что рядом с ней этот… «микроскоп»… кричать хочется от обиды!

– «Микроскоп» – это кто? Муж ее, что ли?

– Он самый.

– Фамилия у него больно странная…

– Да нет, это не фамилия, это я его так называю… В очках он ходит и вроде умный с виду. А фамилия его Лонжуков…

Помолчали. Посмотрели друг на друга. Оба зябко повели плечами.

– Да-а, – вздохнул милиционер и с сочувствием посмотрел на Кольку: – Я тебе так скажу: если разлюбила – труба! Тут ничто не поможет, хоть на голове стой!.. И бить его бессмысленно, раз она его любит. Ну, ударишь ты его, и что? Она тебя за это только ненавидеть станет…

– Да нет, не собираюсь я его бить, – повел головой Колька, а сам подумал: случись драка, скорее Лонжуков ему шею намнет, чем он ему, он же крепкий, как лось, этот Лонжуков.

– Ладно, ладно… – не поверил Кольке милиционер. – По себе знаю… Была у меня тоже история… Можно сказать, гвоздем по сердцу! – Милиционер сунул руки в карманы черного дубленого полушубка, печально усмехнулся. Глаза его затуманились, выражение лица стало размягченным и каким-то детским. – Познакомили нас в кино, перед сеансом. Подружка приятеля. Смотрю: стоит передо мной чудо природы с улыбкой ангела! Я в нее сразу влюбился. Это как ожог, понимаешь, – раз, и все! Я когда раньше в книжках про такое читал, не верил, думал: так не бывает – сочиняют писатели. А тут вот сам… с первого взгляда.

И вдруг, расчувствовавшись и утратив всю свою казенную официальность, милиционер поведал Кольке историю своей несчастной любви, любви, которая, видимо, все еще сидела в нем, лизала языками обжигающего пламени его молодое сердце, не давая ему излечиться от недуга, хотя и прошло уже несколько лет. И вот что услышал Колька.

Она, бывшая спортсменка-разрядница, пловчиха, работала в педагогическом техникуме преподавателем физкультуры. У нее были светло-каштановые, коротко стриженные волосы, пухлые губы и большие, всегда округленные глаза, словно она постоянно чему-нибудь удивлялась – это в равной мере могло относиться и к грубому ответу учащегося, и к темному грозовому небу, свинцовой тяжестью придавившему город, и к букетику ландышей, подаренному ей поклонником, и к перевернутой неизвестно кем мусорной урне, лежащей на тротуаре и портящей весь вид, и к неожиданно возникшему на педсовете спору, посвященному сексу в среде подростков, и, наконец, к решительному поцелую нашего милиционера, когда тот однажды, не выдержав, прижал ее к себе в лифте, уносившем их на седьмой этаж в доме, где она жила. Милиционер долго перед этим ее обхаживал, не решаясь признаться в своих чувствах, но когда все-таки отважился и сжал ее в своих объятиях, в том самом лифте, она не сопротивлялась, а вроде даже ждала этого, хотя и округлила, как обычно, свои удивленные глаза. От волос ее исходил нежный запах персикового шампуня, губы были, как сладкие ягоды, и наш милиционер совсем потерял голову и готов был прямо здесь же, в лифте, овладеть ею, но… тут кабина остановилась, открылась дверь, и за дверью возникла дама средних лет, хорошо одетая, с воинственно приподнятым бюстом общественницы. Она стояла на площадке, не спеша войти в лифт, и смотрела на раскрасневшихся молодых людей с явно выраженным циничным любопытством, отчего у милиционера, который по натуре был человеком стеснительным, тут же вспотела под пиджаком спина и пропало всякое желание экспериментировать на почве любви в отсутствие подходящей для этого обстановки. И тем не менее с той памятной минуты в лифте, когда милиционер решился на столь бурное проявление чувств, физкультурница отдала ему свое отзывчивое сердце. Теперь они встречались каждый вечер. Ходили в кино, иногда в театр (если удавалось достать билеты на нашумевший спектакль), ездили в Лужники на хоккей (милиционер был заядлым болельщиком, и ей тоже нравилась эта игра сильных и мужественных мужчин); если вечером матери физкультурницы не было дома, влюбленные ложились в постель и осыпали друг друга нежными ласками, забыв обо всем на свете. Объятия были столь горячи, а время летело так быстро, что всякий раз его не хватало, влюбленные тянули до последнего, когда вот-вот должна была явиться мать, и тогда они вскакивали, торопливо одевались, поспешно прибирали в комнате, причем больше всего при этом суетился милиционер, человек, как было сказано, стеснительный, а она, наблюдая за тем, как он нервничает, всегда смеялась, негромко, но весело и в то же время как-то удивленно – смех у нее был замечательный… Однажды мать пришла раньше обычного, и он, красный от смущения, нырнул в ванную комнату и долго сидел там, оттягивая свой выход, – сначала разглаживал ладонью рубашку на груди, она казалась ему недостаточно отутюженной, потом так же мучительно долго водил расческой по голове, в который раз приглаживая свои давно уже причесанные волосы. Пребывание милиционера в ванной настолько затянулось, что его подруга была вынуждена постучать в дверь и спросить: уж не уснул ли он там? И только тогда милиционер вышел и, опережая неприязненный взгляд матери, сказал ей глухим, осипшим от волнения голосом, что намерен сделать предложение ее дочери. И как она, мать, на это посмотрит. Мать, вернувшаяся с тяжелого дежурства в больнице, где она работала медсестрой, безразлично пожала плечами и, сказав: «А что мне смотреть? Пусть сама решает», – ушла на кухню, устало шаркая ногами в шлепанцах. Дочь же, впервые, как и мать, услышавшая о столь решительных намерениях своего возлюбленного, приблизилась к милиционеру, покрывшемуся вследствие серьезности момента обильным потом, и сказала, округлив свои удивленные глаза, что о женитьбе говорить пока рано, надо подождать, ведь они еще слишком мало знают друг друга, а семейная жизнь – дело ответственное: как-никак не на месяц человека выбираешь, а на долгие годы! Слова физкультурницы огорчили милиционера, но не настолько, чтобы лишить его покоя и сна. «Не надо суетиться, – рассудил он, – главное – она меня любит. Пройдет немного времени, и все образуется, следует только подождать». И он решил ждать.

Они продолжали встречаться. Бывшая пловчиха по-прежнему была ласкова с ним. Сжимая ее в объятиях, милиционер терял рассудок, ему казалось, что он растворяется в воздухе, в голове его плыл звон, а душа уносилась к звездам, и для этого не требовалось ни космического аппарата, начиненного совершенной техникой, ни ракетного топлива… Прошла весна, затем лето, осень. И все было бы хорошо, но вот в начале зимы в педагогическом техникуме, где она работала, появился новый преподаватель физики. Это был худой мужчина в очках, лет тридцати, со светлыми вьющимися волосами и неизменной скептической усмешкой на губах. Выражение его лица говорило, что ему известно нечто такое, чего не знает никто на свете… Однажды, возвращаясь от больного приятеля, которого он ходил проведать, милиционер неожиданно встретил на улице свою любимую в обществе этого самого «физика». Они шли, взявшись за руки, что-то весело обсуждая. Причем физкультурница в это мгновение была так естественна, так хороша и так светилась от счастья, что у милиционера просто сердце сжалось от ревности и обиды. Увидев его, бывшая пловчиха слегка смутилась, округлив, как обычно, свои удивленные глаза, но тут же овладела собой и сказала как ни в чем не бывало: «Познакомьтесь». «Физик» протянул руку в перчатке из серой кожи и пожал скованную от растерянности кисть милиционера. «Это мой приятель», – представила милиционера физкультурница.

– Очень приятно, – кивнул «физик» с обычной своей скептической усмешкой, разглядывая милиционера и форму на нем. – А я было подумал, что нас хотят забрать в отделение.

– А что, уже есть опыт? – в ответ на эту плоскую шутку спросил милиционер.

Глаза у «физика» стали стеклянными, и он сразу заскучал. Чтобы избежать возможного скандала, физкультурница подхватила «физика» под руку и сказала милиционеру:

– Ты извини, мы торопимся.

И они ушли, оставив милиционера в полной растерянности. Был чудесный солнечный день, радостно хрустел снег под ногами, алмазным блеском сверкали сосульки. Милиционер стоял посреди тротуара как вкопанный, раздавленный вероломством своей подруги, не в силах пошевелиться. Ему казалось, мир рушится… Он даже услышал грохот падающих камней, треск ломающихся балок, звон бьющегося стекла и зажмурился, чтобы ничего этого не видеть. Очнулся он только тогда, когда его тронули за локоть и спросили, как пройти на Неглинную улицу. Это оказался какой-то приезжий. Милиционер ответил ему что-то нечленораздельное и, пошатываясь на ватных ногах, пошел вниз по Кузнецкому в сторону Петровки… Весь день после этого он бесцельно бродил по улицам, подавляя в себе желание набрать номер телефона физкультурницы и спросить ее, в чем дело. «Нет, нет, – убеждал он себя, – это глупо, это пошло – звонить и требовать объяснений… Но как же так? – вслед за этим недоумевал он. – Еще два дня назад она обнимала меня и шептала всякие нежные слова… Неужели она лицемерила? Как это мерзко!..» Наконец поздно вечером, устав с собой бороться, он снял трубку и набрал ее номер. Услышав ее голос, он коротко, без предисловия, спросил: «Что происходит?» – «Это ты?» – в ответ сказала она. Он молчал. Она тоже некоторое время молчала. Потом сообщила своим мелодичным голосом: «Ты знаешь, он интересный человек… Пишет рассказы, играет на гитаре. А как он поет! Ты бы слышал, как он поет!..»

«Зачем она все это мне говорит?» – подумал милиционер и обреченно спросил:

– А как же я?..

– Ты? – Она опять замолчала. – Не знаю… Мне было хорошо с тобой… Но теперь мы должны расстаться.

– Но почему?! – воскликнул милиционер в отчаянии. – Почему?! Я так не могу!..

– Мне тоже тяжело, – бесцветным голосом ответила физкультурница. – Я к тебе уже привыкла… но…

– Я его убью, – вдруг выдавил милиционер, убитый горем.

– Тебе нельзя, – сказала она невозмутимо, – ты милиционер. Ты, наоборот, должен пресекать любое проявление насилия… Тебе нельзя.

Затем она пожелала ему спокойной ночи и повесила трубку. Милиционер звонил ей каждый день в течение месяца. Когда не было дежурства, ждал ее после занятий у техникума. И если она выходила одна, бросался ей навстречу, умоляя возобновить прерванные отношения. Он обещал, что тоже станет писать рассказы, научится играть на гитаре и петь, если надо, пойдет в вуз учить физику, пусть только она вернется и все будет по-старому. Физкультурница смотрела на него удивленными глазами и качала головой. Однажды, когда в очередной раз он караулил ее на улице, из подъезда вышел «физик» и решительным шагом направился к нему.

– Послушайте… Э-э, не знаю, как вас зовут… – сказал он. – Ну сколько можно? Нельзя же так преследовать человека. Она же не преступник, в конце концов… Поймите, Вера вас не любит, – объяснил он и повторил по слогам: – Не лю-бит! Вы понимаете это?

– Не понимаю, – мрачно отозвался милиционер.

– Ну ладно, вам не повезло… С кем не бывает! Нельзя же из-за этого терять голову… Ну посмотрите, разве мало вокруг женщин? Стоит вам только захотеть, и вы…

– А я не хочу.

– Ну и напрасно… Ведь не станете же вы утверждать, что будете всю жизнь любить только ее одну?

– Может быть.

– Позвольте вам не поверить. – На губах «физика» появилась обычная скептическая усмешка. – Так в природе не бывает. Человеческие чувства изменчивы. На смену одному увлечению приходит другое. Это диалектика! Я надеюсь, вам известно, что это такое?

– Да-да, что-то слышал. Это колбаса такая, вроде «докторской»? – спросил милиционер, прикидываясь дурачком.

Глаза у «физика» стали стеклянными, как тогда на улице, он тут же потерял интерес к разговору и наверняка бы ушел, но уйти ни с чем ему не хотелось – видимо, пообещал физкультурнице отвадить бывшего кавалера.

– Я, честно говоря, думал, что вы умнее, – сказал он жестко, отчеканивая каждое слово.

– Вам, по-моему, пора, – с печалью во взоре произнес милиционер. – Сегодня мороз, а вы с непокрытой головой: застудите шарики и не сможете будущим педагогам про физику рассказывать…

– Идиот! – выругался «физик».

Милиционер рванулся к нему. «Физик», в одно мгновение утратив всю свою солидность, сорвался с места и помчался к подъезду, как мальчишка. Где-то на полпути он поскользнулся, упал на бок и покатился по ледяной дорожке, которую учащиеся раскатали в снегу. Милиционер тут же оказался рядом. Поверженный «физик» с испуганными глазами, катящийся по льду, являл собой жалкое зрелище. Злость у милиционера отхлынула, и он, вместо того чтобы воспользоваться падением соперника и ударить его, нагнулся и протянул ему руку с совершенно другим намерением – желая помочь ему подняться.

И тут в морозном воздухе прозвучал ее голос.

– Не смей! – крикнула она, выскочив раздетой на улицу, уверенная в том, что милиционер сейчас начнет бить «физика». – Слышишь, не смей его бить!

В считанные секунды она преодолела расстояние от подъезда до мужчин и встала между ними, заслонив грудью поднявшегося на ноги растерянного «физика». Глаза ее – обычно удивленные – на этот раз сверкали от гнева. (Куда девалась присущая ей флегматичность?) Порыв, ненависть, решимость – все сразу, – вот что было в них… Они ослепили милиционера, эти глаза, глаза женщины, способной на все, лишь бы защитить любимого. И он отшатнулся, потрясенный. «Все кончено, – пронеслось у него в голове, – она потеряна для меня навсегда. Даже если я найду способ разлучить их – ее любви мне не вернуть… А была ли любовь?.. Боже мой, ведь она же меня никогда не любила! – вдруг сделал он ужасное открытие. – Это был только способ уберечь себя от скуки, одно из развлечений, не более того… О, как она меня ненавидит, как ненавидит! Неужели можно так ненавидеть?..» У него сдавило горло, словно его перетянули веревкой, и он пошел прочь, как слепой, наталкиваясь на людей и предметы, судорожно хватая ртом воздух.

– Больше я ей никогда не звонил и не искал встречи… – закончил свой рассказ милиционер.

Он шмыгнул по-детски носом и посмотрел куда-то в ночь, будто там, в вязкой темноте, за вереницей спящих на стоянке автомашин, возле которых они стояли, можно было увидеть эту женщину, благодаря которой он был так богат, познав настоящее чувство, и был так беден, потеряв ее.

Исповедь милиционера пробудила в Кольке самые разные мысли, обнаружив некоторую схожесть их характеров и родственность чувств, какие удалось испытать обоим, и он, в свою очередь, оценив неожиданную откровенность собеседника, рассказал ему про Татьяну, про ее уход, про сына, с которым ему отныне не давали встречаться. Узнав о Колькиных неприятностях и проникшись пониманием несправедливости происходящего, милиционер пообещал при первой же оказии зайти к Лонжуковым и провести с ними строгую беседу, имеющую целью призвать их, бессердечных, к порядку, а если потребуется, то и пригрозить вызовом в отделение милиции.

– Ишь, что хотят, то и творят! Мракобесы! – возмущался милиционер, потирая замерзшие уши. Ему, видимо, нравилось это звонкое, летящее слово «мракобесы», и он повторил его дважды. – Ты, Николай, того… Не сдавайся! Держись до последнего. Пацан – это святое дело! Это твоя ниточка к будущей жизни… А на них управу найдем, непременно найдем!..

Незаметно разговор перешел на другие темы. Поговорили сперва о хоккее, прикинули, кто на этот раз возьмет верх – мы или канадцы, получалось, канадцы, потому как игра у наших в последнее время что-то разладилась: нет хороших защитников (один лишь Фетисов), да и нападение уже не то – постарели ребята, потеряли кураж; потом обсудили новую французскую кинокомедию, вполне дурацкую, но смешную, которую оба успели посмотреть и где в течение полутора часов, сменяя друг друга, разбивались в лепешку по меньшей мере двадцать новеньких автомашин, свидетельствуя о страстной любви авторов к металлолому (вот бы наших школьников туда – на это железо!); затем порассуждали о сложностях международной жизни, о затянувшемся военном конфликте в Ливане, где неискушенному человеку трудно понять, кто в кого стреляет и за что, о помощи американцев никарагуанским контрас (Кольке при слове «контрас» почему-то всегда представлялся бородатый и немытый тип, наподобие фольклорного Карабаса-Барабаса, только вместо кукол у него в руках автомат) и пришли к выводу, что нынешний президент США все-таки намного лучше прежнего…

Расстались почти друзьями около двенадцати ночи.

В конце очередной недели Кольке наконец повезло: он увидел, как в окнах лонжуковской квартиры загорелся свет. Колька тут же выскочил из телефонной будки, где грелся от холода, и помчался к подъезду.

Дверь ему открыл Лонжуков – после ванны, распаренный, вальяжный, в махровом финском халате темно-синего цвета с красной полосой вдоль борта, из-под которого виднелась покрытая редкой рыжеватой растительностью грудь, с длинной американской сигаретой, дымящейся в красивых белых зубах. Он, видимо, кого-то ждал, но никак не Кольку. И, судя по тому, как омрачилось его лицо, было ясно, что Колькино появление ему совсем некстати.

«Счастливый муж, он же «микроскоп», – собственной персоной!» – подумал Колька безо всякой злобы, а скорее даже весело, и вежливо поздоровался.

Лонжуков недовольно кивнул в ответ и, упреждая возможные Колькины вопросы, сказал:

– Татьяны нет. Она с Павликом у матери.

– У матери… – повторил Колька и пристально взглянул на счастливого супруга – правду ли говорит?

«Микроскоп», как и подобает в таких случаях значительным персонам, выдержал этот взгляд.

– Послушай, старик, – он впервые заговорил с Колькой покровительственным тоном, – зря ты так… Тебе же сказали: прежде чем приходить – звони.

– Я тебе не «старик», – оскорбился Колька, – а отец Павлухи! И он меня любит! И ты к моему пацану не примазывайся, понял?

– А ты, оказывается, заурядный хам, – сказал скорбно Лонжуков. – Между прочим, если хочешь знать, я к твоему детенышу в отцы не набиваюсь, у меня свой ребенок есть… Но поскольку Татьяна человек мне близкий и любимый, то смотреть, как всякий шампиньон выводит ее из равновесия, я не буду.

– Это кто – шампиньон? Я – шампиньон?! Да ты… ты… Сам ты – мракобес! – повторил Колька слово, которое так нравилось милиционеру, оно казалось ему сейчас самым подходящим. – Увел чужую жену, а теперь сына от меня прячете!

– Ну, во-первых, ее никто не уводил – она сама ушла. А во-вторых, за «мракобеса» можно и по шее схлопотать, у меня не заржавеет…

– Давай! – разозлился Колька и, нагнув голову, подставил шею: – На, бей!

– Пачкаться не хочу, – ответил «микроскоп» невозмутимо. – Шея у тебя грязная, давно не мыл!

И он потянулся к ручке, намереваясь закрыть дверь. Колька же, рассердившись и считая разговор неоконченным, решил помешать ему, и когда дверь стала закрываться, пихнул вовнутрь свою полиэтиленовую сумку, где была бутылка с кефиром, купленная им на ужин в магазине по соседству. Этот выпад не смутил резвого противника – дверь он все-таки захлопнул. В результате столь хитроумной операции, проделанной Колькой, ручки от сумки остались у него в руке, а бутылка с кефиром оказалась в квартире, по ту сторону двери.

– Кефир отдай! – потребовал Колька и стал яростно давить кнопку звонка, пытаясь мелодичным, но назойливым звоном вывести Лонжукова из себя, но у того нервы оказались крепкими – дверь он так и не открыл. – Ладно, черт с тобой! – махнул рукой Колька. – Кефир дарю, пользуйся, мне не жалко! Я еще куплю…

И пошел восвояси.

Ребята из цеха, узнав о Колькиных мучениях, посоветовали ему найти грамотного юриста (какого-нибудь хитрого, многоопытного старичка, специалиста по запудриванию мозгов, умеющего с блеском лавировать в этой трясине под названием «гражданское законодательство») и выяснить у него, как же следует вести себя в сложившейся ситуации. А еще лучше, если Колька сходит в свой районный суд на прием к судье. Напишет заявление: так, мол, и так, прошу помочь… – и дело пойдет. Это предложил рыжий, веснушчатый Збруев – балагур, горлопан, поддавальщик. И еще он сказал: «Нечего было с такой конфетной бабой связываться. Не ровня ты ей. Ты кто? На заводе пашешь, а ей печатник в отутюженных штанах нужен! Знаешь, кто такой «печатник»? Это тот, кто деньги печатает, не мы с тобой… Дай лучше трешку, башка болит, поправиться надо…» И, убрав полученную трешницу в карман спецовки, добавил: «А таких наглых, как ее мать, я б за ноги на деревьях вешал!.. Слушай, давай-ка подловим ее где-нибудь в темном месте и клизму ей сделаем из портвейна «Кавказ»? Вольем пару бутылок, во будет смеху!..» – «Чего ты плетешь, – прервал его Толя Подсечкин, невысокий, коренастый, со шкиперской бородкой, – человека за нос водят, а тебе все смехуёчки!» – «Я уже сказал: пусть топает в суд! – крутанул пятерней охальник Збруев. – И вообще, Коля, ежели что, сразу бей по морде! – Это была у него такая присказка на все случаи жизни. – Суд – самое оно! Там должны понять… Не козлы же они вонючие, а люди!..» В общем, все сошлись на том, что следует идти в суд – так будет правильно.