Безумные воскресные дни

Федька знал, что ему следует делать, и тут же развернул табличку с надписью «Перерыв», висевшую на дверном стекле, лицевой стороной к улице.

– Всё равно я занят, – сказал я. – Мне нужно негативы для печати на фабрике подготовить. Поговорим, если хотите, вечером.

– Ах, он занят! – усмехнулся Водолаз. – Мозги деду своему будешь конопатить, когда он приползет из Склифа!

Слова Водолаза, надо сказать, озадачили меня. Откуда ему известно, что Игнатий Степанович отправился в Склиф?.. Быть может, эти неандертальцы встретили его по пути сюда? Если это и так, старик не станет объяснять каждому встречному урке, куда он спешит, да ещё в такую минуту… А что если эти кретины сами организовали его уход? Позвонили якобы из Склифа и спровадили старика в больницу, чтобы избавиться от свидетеля!.. У меня даже озноб прошел по телу от этой догадки. Ну конечно же, это они! И как я сразу не догадался! И звонил, по-моему, Федька… Точно, его голос! И время подходящее выбрали – в обед… Потому и ведут себя так нагло – знают, что в обед им никто не помешает…

– Значит, это вы звонили старику? – спросил я.

– И что? – заявил в ответ Водолаз наглым тоном, после чего всякие сомнения на этот счет у меня отпали.

– От подобных шуток может быть инфаркт!

– Ничего с твоим дедом не случится.

– А если и случится, тоже не беда, – добавил Эд. – Он уже пожил вдоволь, теперь пусть другие поживут!

– Подонки! – выругался я.

– Забываешься, фраер, – нахмурился Водолаз.

– Да чего с ним болтать?! – бросил от двери Федька. – Пару ударов в пятак – и все дела!

– Он был фотографом! – скорбно провозгласил Эд и шагнул в мою сторону.

Федька припёр стулом входную дверь и тоже направился ко мне.

И тут я понял, дело плохо: сейчас меня будут бить. Я отступил назад к стене и, подняв кулаки, встал в боксёрскую стойку; пару лет в школьные годы я занимался в секции бокса и кое-чему научился. Но если против одного я еще мог бы выстоять, то против троих – это был дохлый номер! Так оно и получилось. Они набросились на меня разом. Федька и Эд схватили за руки, а Водолаз, пользуясь этим, ударил меня, что было силы, кулаком в живот. Резкая боль обожгла солнечное сплетение, у меня перехватило дыхание, и на некоторое время я оглох: погрузился в звенящую тишину, словно меня бросили в снежный сугроб в глухом зимнем лесу… а затем в ушах зажужжала электродрель.

Когда боль немного отступила, взгляд мой неожиданно выхватил листок перекидного календаря, парусом взлетевший от движения воздуха на столе Игнатия Степановича, и в сознании чётко зафиксировалась цифра на нем – «21». И мне двадцать один, и родился я двадцать первого числа…

Но тут последовал ещё один удар – на этот раз в скулу. Комната поплыла перед глазами («Точно, нокдаун!» – подумал я), в голове ударил колокол, растекаясь густым звоном, рот обожгло солоноватым вкусом крови. На последнем усилии воли я рванулся вперед, в липкую темень, где по моему ощущению находился Водолаз, но тут же был отдернут назад – цепкие руки его дружков припечатали меня к полу…

Когда темнота перед глазами рассеялась, передо мной появилось лицо Водолаза, склонившегося надо мной.

– Надеюсь, ты понял, что цепляться к чужим чувихам – вредно для здоровья.

Я плюнул ему в лицо, но кровавый мой плевок пролетел мимо.

Меня всегда колотит от ненависти к таким вот подонкам, которые для расправы над неугодными им людьми применяют «групповой метод», то есть количественный перевес в живой силе. Что может быть подлее, когда двоё недоумков держат вас за руки, а третий бьет?!

– Ты урод… И даже хуже! – выдохнул я.

– Красиво говоришь! Я люблю, когда говорят красиво! – осклабился Водолаз. И снова вонзил кулак в мой живот. – Это для профилактики! Еще раз увижу с Анютой, кости переломаю.

Дружки Водолаза отпустили меня и направились к выходу, гордые собой и своим поступком.

Федька по ходу движения задержался у стола Игнатия Степановича, открыл верхний ящик, куда старик обычно складывает выручку, заглянул внутрь.

– Чуваки! – воскликнул он радостно. – Здесь башли!

Он запустил руку в ящик и извлек оттуда гость трёшек и пятёрок – нашу выручку за полдня.

– Брось! Не трогай! – остановил его Водолаз. – Мы же культурные люди… А то этот фраер подумает, что мы пришли его ограбить.

– Давай хотя бы трояк возьмем – на бутылку, – поддержал Федьку Эд. – Святое дело! Мы же его сфотографировали? Сфотографировали! Это будет плата за труды!

– Ладно, – согласился Водолаз. – Возьми трояк… за хлопоты!

Федька взял трехрублевую бумажку, остальные купюры с сожалением бросил обратно в ящик и задвинул его.

Затем все трое вышли на улицу, и Водолаз аккуратно, словно боясь выпустить пар из парной, прикрыл за собою дверь.

Прошло некоторое время, прежде чем я пришел в себя и поднялся с пола. Не без труда добрался я до стула, сел на него. Некоторое время тупо сидел, устремив невидящий взор в стену. Что-то там слепило мне глаза – вероятно, зеркало, висевшее на стене, отражало луч солнца, падающий в окно, – а мне подумалось, что это прожигает стену, пробиваясь с улицы, огонь электросварки.

Я поднялся со стула, подошел к зеркалу. Взглянул на своё лицо: одна щека опухла, в уголке губ запеклась струйка крови.

Боль в животе притупилась, но зато теперь сильно ныло правое плечо, ушибленное при падении на пол…

«Ладно, за двадцать минут, оставшихся до конца обеда, оклемаюсь», – успокоил я себя. Лицо не такое уж страшное: мало ли, может, у человека флюс! Я пригладил волосы, вытер носовым платком кровь. На душе было погано, обида душила меня. Я даже ударил кулаком по спинке стула, чтобы разрядиться. Водолазу этого прощать нельзя. Месть и только месть! Я ему такой аттракцион устрою, почище, чем в цирке! И я поклялся отомстить Водолазу, чего бы мне это не стоило.

«Если тебе дорога твоя честь, обиду прощать нельзя! Не давай себя прогнуть. Никогда!» – вдруг всплыли из глубин памяти и заплескались на поверхности слова дяди Коли, сказанные им когда-то много лет назад. И я сразу вспомнил его, брата моей матери, Николая Ивановича Смирнова, жившего в доме по соседству и учившего меня, тогда еще малолетнего пацана, уму-разуму. Хотя нет, это, пожалуй, неточное определение: поучать он не любил. Ему нравилось размышлять в моем присутствии о жизни, о её теневых сторонах, где, как в глухом лесу, надо уметь ориентироваться, дабы не заплутать, а то и не пропасть вовсе. Дядя Коля был человек немногословный, часто сосредоточенный на своих думах, которые, вероятно, занимали важное место в его жизни. Он с застенчивой улыбкой принимал чужую радость и успех. Болезненно переносил всякую несправедливость, сторонился тех, кто, не задумываясь, мог обидеть слабого. Старался с подобными людьми не иметь дела. Отмалчивался с угрюмым видом, если вдруг оказывался с такими персонажами в одной компании и, как я узнал позднее, приходил в тихое бешенство, когда попирали его достоинство – в такие минуты он мог даже убить.

Работал дядя Коля столяром на мебельной фабрике, где делали казенную мебель – канцелярские столы, шкафы и стулья для совслужащих, протиравших свои штаны и юбки в различных бюрократических учреждениях. Биография у дяди Коля была типичной для людей его поколения. В сорок втором, не доучившись в техникуме, ушел на фронт. Служил в полковой разведке. Воевал до конца войны, два раза был ранен, получил несколько боевых орденов и медалей. Демобилизовался в сорок пятом. Вернувшись из армии, устроился на мебельную фабрику, где освоил профессию столяра-краснодеревщика и, по мнению фабричного начальства, неплохо справлялся со своим делом. Водкой дядя Коля не увлекался, но выпить мог основательно. Особенно по военным праздникам. Слишком много друзей-товарищей осталось лежать в чужой земле, и не вспомнить о погибших, не поднять в их память стопку считал делом греховным…

Однажды дядя Коля попал в серьезную передрягу. Возле пивного ларька, где он, случалось, выпивал с приятелем после работы кружку-другую пива, к нему привязались два милиционера и, спровоцировав ссору, скрутили ему руки и поволокли в отделение. Соседские мужики, стоявшие рядом, только рты пораскрывали от удивления: за что? По дороге обидчики избили дядю Колю, а придя в отделение милиции составили протокол, где обвинили несчастного в том, что он отказался предъявить документы, оказал сотрудникам милиции сопротивление и, затеяв драку, пытался отнять у одного из них пистолет, чтобы в дальнейшем использовать его в преступных целях. После подобных обвинений дядя Коля загремел на два года в тюрьму за хулиганство (дали бы больше, но смягчению наказания в суде способствовало боевое прошлое разведчика). Одним из двух милиционеров, устроивших задержание дяди Коли, был Степка Колыванов, широколицый сытый мужик с колючим недобрым взглядом. Колыванов жил с дядей Колей в одном доме и невзлюбил последнего за независимый нрав, самостоятельность суждений и отсутствие почтения к его, колывановскому милицейскому положению. А главное, не мог простить бывшему фронтовику, что медсестра Маша, их соседка, в которую Колыванов был влюблен, предпочла в свое время дядю Колю, выбрав его, а не Степку в мужья. И вообще этот Колыванов был отвратительный тип, готовый отца родного придушить во имя своих корыстных интересов. Слава Богу, его потом поперли из милиции…

Дядя Коля отсидел положенный срок и вернулся. Но обиды не простил. Часто думал о случившемся и о том, как несправедливо с ним обошлись. Он утратил веселость, осунулся, отчего резче обозначились морщины на его и без того впалых щеках. Другой на его месте повздыхал бы некоторое время, попьянствовал на полную катушку, желая успокоить уязвленную гордость, покуражился бы, вымещая обиду на близких, и успокоился бы: всё равно на власть управы не найдешь! Но не таким был дядя Коля. «Человек я или кто? – рассуждал он, обращаясь к жене и своей сестре – моей матери. – А ежели человек, то будь любезен отнесись ко мне со всем пониманием! Душа моя – не плевательница, куда всякий желающий безнаказанно харкнуть может! Это вот столб фонарный, ему без разницы, когда об него окурки гасят. На то он и столб – без корней, без веток, без разумения… А мне ведь еще в школе объясняли, что я есть существо мыслящее! Приучали Пушкина и Чехова читать, про совесть свою думать. И что же выходит, теперь я всю свою прошлую жизнь перечеркнуть должен и стать червем безответным? Не будет этого!..» И дядя Коля решил, что должен отомстить своему обидчику. Долго думал он над тем, как это сделать, и наконец сочинил, можно сказать, целую «боевую операцию» – недаром на фронте он был разведчиком. Но для осуществления «операции» необходима была серьезная подготовка и, самое главное, требовалось выждать некоторое время. Хотя и чесались у бывшего разведчика руки, но он упорно ждал своего часа. Прошло не меньше года, прежде чем события, связанные с его заключением, утратили остроту, подзабылись, и Колыванов, пребывавший в некотором напряжении с момента возвращения дяди Коли из лагеря и опасавшийся его мести, полностью успокоился, поверив, что мести не будет. И вот наконец дядя Коля решил, что пришла пора действовать. Он усадил жену Машу за стол, дал ей в руки ручку и бумагу и сказал: «Пиши письмо…» «Кому?» – спросила та. «Степке Колыванову, кому ж еще!» – «Ох, не дело ты затеял…» – вздохнула Маша, не согласная с мужем, но села за стол и приготовилась писать, потому как любила своего Колю без памяти. Под диктовку мужа она написала небольшое, но складное письмецо. В нем она поблагодарила неудачливого ухажера за то, что тот дал острастку ее мужу, отправив его на два года в зону, от побоев которого она, несчастная, страдает всю семейную жизнь, и всегда в роковые минуты, когда Колька награждает ее тумаками, вспоминает его, Степу Колыванова, ладного лихого парня, который до сей поры ей люб и дорог, и она хотела бы, чтобы Колыванов простил ее за прошлый выбор в пользу Кольки, и уж если ничего теперь нельзя исправить, то желала бы, чтобы они впредь остались добрыми друзьями. Перечитав написанное женой и оставшись удовлетворенным, дядя Коля запечатал письмо в конверт и собственноручно опустил его в почтовый ящик Колыванова.

Подозрительный, но охочий до бабьих ласк, Степка съел наживку. Как-то встретив Машу на улице, поздоровался с нею, правда, сделал это довольно сдержанно, но всё же. Поинтересовался, как та живет, спросил о родне, о работе, об общих знакомых, на что Маша, скрывая свою неприязнь, была вынуждена отвечать, сопровождая свои слова вымученной улыбкой. Ощупывая ее глазами и проверяя искренность бывшей подруги, Колыванов коротко хохотнул, самодовольно и мерзко, и порекомендовал Маше, если Колька вновь «применит рукоприкладство», обращаться за помощью к нему, к Колыванову, а уж он-то обязательно обуздает его. Потом кивнул на прощанье и, довольный собой, удалился, ступая по асфальту твердой уверенной походкой. Стук его подбитых подковками милицейских сапог еще долго отдавался у Маши в ушах. Вечером, сгорая от нетерпения, она едва дождалась мужа с работы и подробно, в деталях, рассказала ему о состоявшейся встрече. Тот, выслушав ее, удовлетворенно кивнул и сказал: «Теперь, если встретишь его где-либо, первая с ним беседу не заводи, чтобы не подумал чего ненужного, а ежели сам к тебе с разговором подойдет – поговори. В разговоре будь с ним доброжелательна, но не более того. Если последуют намёки насчет любви и прочего, не отпугивай его, но впрямую ничего не обещай…» И умолк, не закончив фразы, задумавшись. Так больше ничего и не сказал. Жену он в свои планы до конца не посвящал – считал, так будет лучше…

После того первого разговора с Машей на улице Колыванов, старавшийся ранее ее не замечать, теперь при случайных встречах стал заговаривать с нею. Поначалу разговоры эти были о всяких пустяках, о погоде, о том, кто с кем живет, об ожидаемом снижении цен на отдельные виды продовольствия и промышленных товаров, что, конечно, не относилось к разряду пустяков и заботило в те годы каждого, вызывая в разной среде повышенный интерес. Потом, поверив в Машину искренность, Колыванов освоился, речи его утратили нейтральный характер, в них появились намеки на возможную их встречу наедине в ближайшем будущем. Разговоры на эту тему сопровождались ухмылочками, передергиванием плеч, словно у Колыванова под одеждой ползало по спине насекомое. Дальше – больше. Пошли прикосновения, поглаживания, легкие щипки за ягодицы. А затем в один прекрасный день последовало предложение встретиться где-либо в интимной обстановке за бутылкой вина. Маша всякий раз при этих разговорах, превозмогая брезгливость, кривлялась, изображая эдакую милую дурочку, которой по душе пошлые шутки Колыванова и его раскормленная рожа, за что сама себя начинала тихо ненавидеть. Но когда «ухажер» предложил «перейти к делу», она решила, что с неё хватит. И устроила вечером дома истерику, прокричав дяде Коле в лицо, что он потерял совесть, торгует своей женой, и что ей всё это надоело, и в следующий раз, когда эта скотина Колыванов приблизиться к ней, она пошлет его на известные три буквы. Дядя Коля, играя желваками, молча выслушал нервный монолог жены, и когда та, прокричав всё это, сникла, сказал ей: «Прости меня, девочка… Потерпи еще самую малость… Раз он предложил встретиться, значит, поверил тебе. Значит, настал подходящий момент…» И дядя Коля, утирая огрубевшими пальцами слезы на щеках жены, попросил ее сыграть свою роль еще один раз, последний, и сделать всё так, как он попросит…

На другой день, дождавшись возвращения Колыванова с дежурства, Маша, выглядывавшая его из окна, выскочила ему навстречу, сделав вид, что спешит в магазин. Поравнявшись со Степкой, сбавила ход и сообщила с жеманной улыбкой, что ее Колька, взяв отпуск, уезжает завтра на две недели в деревню к родне, куда они отправили на лето сына Павлика. И если Колыванов имеет желание, то он может заглянуть к ней, Маше, вечером на огонек – ключ от входа в их коммуналку она оставит под половиком у входной двери. Колыванов похотливо оскалился, но затем дымка недоверия накатила на его водянистые чуть навыкате глаза. «Уезжает, говоришь?.. Так-так… – произнес он после некоторого раздумья. – А на чем он поедет?» «Как на чем? На поезде…» – ответила Маша. «С какого вокзала? Номер поезда, номер вагона? Время отъезда?» – забросал ее вопросами продолжающий испытывать недоверие Колыванов. Маша, удивленная столь широким его интересом, сообщила всё, что знала – вплоть до места в плацкартном вагоне. Колыванов возбужденно стиснул ее руку на прощание и пообещал явиться на свидание…

На следующий день, в названное Машей время отъезда мужа, Колыванов, одетый в штатское, явился на Курский вокзал. Стараясь не бросаться в глаза, что с его крупной фигурой и раскормленной ряшкой было непросто, он затаился у фонарного столба, за спиной мороженщицы с деревянным ящиком через плечо, и стал наблюдать за входом в вагон, в котором должен был уехать дядя Коля. Колыванов хотел лично убедиться в том, что муж столь желаемой им крали отбыл на поезде из города. Шло время, а дядя Коля не появлялся. За десять минут до отхода поезда, когда Колыванов хотел уже уходить, довольный тем, что устроил проверку, на перроне появились дядя Коля и сопровождавшая его Маша. В одной руке дядя Коля держал обшарпанный фибровый чемодан, в другой – сумку-авоську, где лежали буханка черного хлеба и отварные полкурицы в промасленной бумаге. Он занес вещи в вагон и выбежал попрощаться с женой. Вплоть до отправления поезда стоял с ней в обнимку, о чем-то беседуя. Когда состав тронулся, дядя Коля поцеловал Машу в губы, запрыгнул на подножку вагона. Потом еще долго махал ей рукой. Колыванов видел все это и почувствовал, как радость переполняет его существо. Он не стал догонять Машу, выждал, когда та покинет перрон, и отправился восвояси, полный скабрезных возбуждающих мыслей…

Вечером он наново побрился, облачился в галифе и новую рубашку в полоску. Опрокинул в себя полстакана водки для куража и, сказав жене, что идет к приятелю играть в карты, отправился в соседний подъезд. Поднявшись на второй этаж и остановившись у двери, ведущей в коммунальную квартиру, где в одной из комнат жили Маша с дядей Колей, и где она сейчас ждала, Колыванов пригасил взволнованное дыхание. Прислушался, пытаясь уловить пунцовым ухом, что же там внутри – нет ли ненужных свидетелей в коридоре? В прихожей было тихо – жильцы в это вечернее время находились в своих комнатах, а кое-кто из припоздавших женщин топтался в другом конце коридора на общем кухне, дожаривая картошку и рыбу, запах которой дошел до Колыванова, заставив его слегка поморщиться. Но разве могла такая мелочь как запах жареной рыбы испортить настроение возбужденному любовнику. Колыванов пошарил рукой под ковриком, умиротворенно улыбнулся, нащупав под ним ключ. Всё шло по плану. Он вставил ключ в замочную скважину, открыл дверь. В коридоре было темно, как в подвале. Жильцы экономили свет и исправно выключали лампочку, покидая коридор. Лишь в конце коридора, где была кухня, горел свет. И опять в нос, теперь уже острее, ударил запах жареной рыбы. Но сейчас, увлеченный продвижением к Машиной двери – третьей по счету справа – Колыванов заставил себя не думать об этом запахе. Добравшись до двери, он услышал за нею звуки патефона – танго «Брызги шампанского» манило, точно сладость валерьянки манит кота, и Колыванов испытал прилив нежности к той, что ожидала его сейчас за дверью. Нажим – и дверь свободно открылась, ошеломив гостя запахами незнакомой ему жизни, где преобладал аромат полевых цветов. В комнате, показавшейся Колыванову весьма большой, был полумрак. Свет горел справа за ширмой, где вероятно находилась кровать. «Маш!» – негромко позвал Колыванов, плотно прикрыв за собою дверь. Ответа не последовало. «Ты где?..» – вопросил он и подумал: заснула, наверное, бедняжка, ожидая его, с книжкой в руках. Колыванов еще помнил, что Машу выгодно отличало от ее сверстниц – любовь к чтению. Те больше бегали по танцулькам или в клуб на трофейные фильмы. А Маша тянулась к книжке. И Колыванову, с трудом одолевшему в школе восемь классов, это нравилось, и хотелось эту умную девчонку заполучить себе в жены. В жены тогда не получилось, но зато теперь был шанс заполучить ее в любовницы – ладную, статную, с легкими красивыми ногами. И предвкушая жаркие объятия, близость Машиного тела, от запаха которого в прошлые времена его бросало в жар, Колыванов осторожно, стараясь ничего не свалить по пути, пошел на свет. Нашел проход между диваном и обеденным столом, разместившимся в первой трети комнаты в окружении четырех венских стульев. Легко преодолел это место, несмотря на свою крупность, и сам порадовался неожиданной собственной легкости: прямо, балерина! А днем, глядишь, стул бы свернул. Дальше также легко, ничего не задев, прошел между платяным шкафом с одной стороны, и буфетом, где стояла посуда, с другой – там на его шаги легким звоном отозвались рюмки и бокалы, толпившиеся на полке за рифленым стеклом дверцы, их короткий перезвон повеселил его сердце. Выглядывая лицом из-за ширмы и вползая плечами в выгороженное пространство спальни, где стояли кровать с металлическими спинками и тумбочка, поверх которой горела настольная лампа со стеклянным зеленым колпаком, Колыванов обнаружил на кровати тело спящего человека, накрытого с головой одеялом. И действительно, рядом лежала открытая книжка. «Умаялась, медсестренка!» – подумал с несвойственной ему теплотой Колыванов. И вновь позвал негромко: «Машуня! Проснись… Хватит дрыхнуть! Я пришел». Дыхание у него перехватило, пальцы, шевелясь в воздухе, поплыли в сторону спящей. И тут что-то остановило его, прервав движение рук к одеялу, кольнуло тревогой, отчего у него дернулось левое веко. Ему показалось, что спящая не дышит. Когда он понял это, у него не возникло мысли, что с Машей случилось что-то нехорошее и по этой причине она не подает признаков жизни. Маша была молодой женщиной в полном соку – еще сегодня на вокзале на проводах мужа она выглядела вполне здоровой. Додумать, в чем же дело и что там покоится под одеялом, Колыванов не успел. В следующее мгновение сильный удар обрушился ему на голову, заставив завопить от боли – так визжит свинья, получив удар палкой от живодера. За первым ударом последовал второй – еще более хлесткий, от которого у сластолюбца помутилось сознание. Но на ногах он устоял. И, закрывая голову ладонями, закружился волчком, пытаясь уклоняться от ударов, опрокидывая на пол всё, что попадалось на пути. И долго не мог понять, чем его бьют. А били его широким офицерским ремнем из крепкой кожи, с тяжелой металлической пряжкой на конце. Сквозь пелену перед глазами он сумел различить лицо человека, наносившего ему удары, и, потрясенный, осознал, что это – не кто иной, как отбывший сегодня на поезде в деревню Колька Смирнов, то есть муж Маши. «Как же так, – мелькнула недоуменная мысль, – ведь Колька же сел в вагон! И в нем уехал!.. Еще курицу в авоске взял в дорогу!..» А тот бил Колыванова и приговаривал: «Вот тебе, сука! Вот тебе, гад!.. Это за меня! Это за Машу!.. Это за меня! Это за Машу! Будешь знать, сволочь, как честным людям жизнь портить!..» Ослепнув от боли, с лицом, залитым кровью, с выбитым верхним зубом, пытаясь прорваться к выходу, Колыванов метался по комнате, опрокидывая стулья, хрустя битым стеклом, натыкаясь на шкафы и стены. Но дядя Коля не знал пощады. Разил наотмашь справа и слева, точно немца в окопе добивал. Много вещей порушил крепкий, как бык, Колыванов, но дядя Коля не думал об этом – плевать на потери, когда на кону честь стоит! Наконец Колыванову удалось прорваться в коридор. Там уже кто-то из жильцов зажег свет, на шум и вопли повылазили из своих углов любопытствующие соседи. Отталкивая собравшийся люд, опасаясь новых ударов сзади (а острые углы армейской пряжки разили почище кастета), Колыванов в два прыжка оказался у выхода. И вылетел за дверь, точно нырнул в люк самолета, прыгая с парашютом, взлохматив при этом потоком воздуха волосы у соседки, стоявшей ближе к выходу. Дядя Коля неспешно вышел в коридор. Выбежавшим на шум соседям объяснил, что это был вор, пытавшийся ограбить его жилье. Кого-то сказанное убедило, а кого-то нет. Колыванова многие знали и опознали его в бежавшем за дверь мужике. Не вступая в объяснения, соседи, молча, разошлись по своим комнатам. А дядя Коля вернулся к себе. Зажег свет, прибрал последствия разгрома в комнате, с веселым чувством оценивая потери. Потом умыл лицо, причесал волосы и отправился на Казанский вокзал. Там в зале ожидания, нервничая и кутаясь в платок, ждала его Маша, с которой он и уехал вечерним поездом к родне в деревню – на этот раз уже по-настоящему…

Так дядя Коля отомстил за поруганную честь и два года отсидки в местах заключения. История, к несчастью, на этом не закончилась. Не таков был человек Колыванов, чтобы признать свое поражение и простить обидчика. Но это уже другая история. История, закончившаяся для дяди Коли трагически. Но об этом как-нибудь потом.

Воспоминание о дяде Коле и его поступке еще больше укрепили меня в желании отомстить Водолазу и его приятелям. В голове моей стали возникать планы – один причудливее другого – как это сделать. И я уже отчетливо представил себе, как в финале Водолаз лежит, поверженный, у моих ног и, кривя испуганно рот, просит о пощаде. А я, решительный и непреклонный, придавив коленом его грудь, как гладиатор грудь поверженного противника, бью его наотмашь по лицу – раз, другой, третий!.. Эта воображаемая картина несколько улучшила мое настроение, и я решил сделать себе чай.