Безумные воскресные дни

Из-под арки дома наперерез бегущим с грохотом выкатилась металлическая бочка из-под краски. Рыжий на полном ходу врезался в нее и, взмахнув руками, словно хотел отбить волейбольный мяч, полетел на мостовую. Гитарист споткнулся об него и упал на асфальт, смешно раскинув ноги в кедах. Третий хотел было перепрыгнуть через обоих, но зацепился ногой за рыжего, и рухнул, как подкошенный, с хрустом давя гитару.

А я потянул Марину за руку, и мы удалились в сторону бульвара.

– Надеюсь, теперь у них пропала охота бежать за нами!

– А этот с рыжей челкой, – сказала она, когда мы отошли далеко, – смешной… Он похож на циркового клоуна.

– Скорее, он похож на тупицу!

На бульваре в темном переплетении ветвей светились фонари, тускло серебря листву. Из темноты выплывали гуляющие пары и, рельефно обозначившись в свете фонаря, уплывали обратно в темноту. Звучал чей-то беззаботный смех. Мужской и женский. Так смеются только в молодости, когда верится, что впереди долгая и счастливая жизнь.

– Смех счастливых людей! – заметила Марина, словно догадавшись, о чем я подумал. – Эти двое убеждены, что мир принадлежит им, и уверенны, что они сделают то, чего не смогли сделать до них другие… – Она замедлила шаг и, повернувшись ко мне, вдруг спросила: – А ты?.. Чего бы ты хотел сделать в этой жизни? У тебя есть цель?

Я пожал плечами. Честно говоря, до этой минуты я не задумывался о таких вещах. Но выглядеть дебилом мне не хотелось, и я стал придумывать на ходу:

– Не знаю… Наверное, хотелось бы слетать в другую галактику, где есть похожая жизнь… Или написать книгу, которую прочтут миллионы… К примеру, как Библию!

– Написать книгу, которую прочтут миллионы людей?! Эк куда хватил!

– А чего мелочиться?

– Расскажи о себе, – сказала она. – Чем ты занимаешься? Работаешь или учишься?

– Работаю. Тружусь в одной конторе. Останавливаю мгновения. Превращаю обычных граждан в неподвижные реликты! По одному, парами или небольшими группами – кто как пожелает… Можно с улыбкой на лице или со строгим выражением. Как кому нравится.

Марина морщит лоб, мучительно соображая, что же у меня за работа такая.

– Ты рисуешь?.. – обрадовалась она своей догадке. – Ты художник?

– Тепло, тепло! Думай! – заявляю я. – Все гораздо проще. Я фотограф… Работаю в фотоателье на Сретенке. Фиксирую мгновения на фотопленку. Помнишь, у Гёте: «Остановись, мгновенье!..» Впрочем, оно не всегда прекрасно, как сказано у Гёте. Чаще наоборот. Персонажи по большей части приходят заурядные… В глазах – вечная тоска по ширпотребу! Но, с другой стороны, не всем же бегать в романтиках, кто-то должен им быть противовесом… Зло уравновешивает добро и наоборот… Одним словом, я сажаю человека перед аппаратом на стул. Гляжу в объектив… Щелк! Вылетает птичка, и лицо клиента готово украсить паспорт, служебное удостоверение или страницы семейного альбома…

Марина в задумчивости остановилась. Свет, падающий сверху из окна, освещает часть ее лица, другая слилась с темнотой, словно её затушевал черной краской недовольный своей работой художник.

– Нет, нет, всё не так… – говорил она после некоторого раздумья. – Мне кажется, в твоей работе с фотоаппаратом совсем другой смысл.

– И какой же?

– Человек на снимке недвижим… Верно?

– Ну.

– Фиксируя человека на пленке, мне кажется, ты забираешь у него состояние ступора, апатии… А ему оставляешь движение, осталяешь энергию и ритм. Это же чудесно!

– Да? Ты так думаешь?..

Я в замешательстве от ее слов и чувствую, как на лице у меня появилось глупое выражение…

– Андрей, иди ужинать! – кричит мне из другой комнаты мать. – Поспеши, а то всё остынет!

Я недовольно поворачиваюсь на стуле.

– Подожди, мама, я занят… Дай договорить с человеком!

Через мгновение ее голова появляется в дверном проеме.

– С каким это еще человеком?.. – в ее голосе сквозит удивление. Убедившись, что я в комнате один, она с тревогой спрашивает: – Ты, часом, не заболел?

– Нет, мама, я здоров.

Ощупав мой лоб и убедившись, что он холодный, мать уходит обратно к накрытому столу.

Звеня посудой, она громким голосом учит меня уму-разуму:

– Я давно говорила, что тебе следует заняться спортом. Нельзя целый день сидеть в четырех стенах! Ты уже начал заговариваться… Умственные нагрузки необходимо сочетать с физическими – об этом везде пишут! С завтрашнего дня начнешь делать зарядку. А потом я куплю тебе абонемент в бассейн… Три раза в неделю будешь там плавать – это так прекрасно! А сейчас иди есть…

Вот видишь, Марина, мы даже расстаемся не так, как полагается – на полпути, на половине фразы. Происходящее, точно в фильме, оборвалось стоп-кадром… Итак, до следующей встречи. Я буду ждать тебя на той же улице, на том же самом месте. Мы продолжим путь, который пришлось прервать, и завершим наш разговор…

Я закрываю тетрадь, поднимаюсь со стула и иду ужинать.

Запись вторая

Я взглянул на часы. Стрелки показывали половину первого. Как медленно тянется сегодня день! Несмотря на то, что наше фотоателье находиться на бойком месте, в двух шагах от кинотеатра «Уран», посетителей с утра было немного: человек пять или шесть. Из них запомнился один – шестнадцатилетний акселерат, явившийся сделать фотографии для паспорта. Длинный как жердь, с большими оттопыренными ушами, в брюках, подпоясанных металлической цепью вместо ремня. Под мышкой у него был зажат черный том с прозой Хемингуэя. Судя по словечкам, которые проскальзывали в его речи, это был начитанный паренек. О том же говорил и его взгляд: в прищуре внимательных глаз угадывалось снисходительное отношение к каждому, кто не знает, к примеру, о существовании Бодлера или Альфреда де Виньи.

Пройдя из приемной в крохотный павильон, где я обычно тружусь и где стоит аппарат на треноге, а вокруг несколько осветительных приборов, он уселся на стул спиной к белому фону, висящему на стене, и рот его скривился в иронической усмешке. Так он и сидел минуту или две, пока я включал свет, вставлял кассету в аппарат, наводил резкость… Когда всё было готово для съемки и оставалось только нажать спуск, я попросил его быть серьезным и не улыбаться.

– Что же мне, с хмурой рожей сидеть? – спросил он снисходительно. – С веселым лицом как-то лучше.

– Это же фотография для паспорта, верно?

– Ну, и что? А мне хочется… Пусть все знают, что я человек жизнерадостный…

– Мне без разницы, – ответил я ему, – жизнерадостный ты или ушибленный мешком… Паспорт – это документ! И тебя прогонят из паспортного стола, если будет улыбка на фотографиях. И придешь к нам заново. Еще станешь права качать: почему не предупредили?!

– Ну вот! – акселерат резко шевельнулся на стуле и выразительно взмахнул рукой, словно подавал знак начинать играть сидящему за моей спиной симфоническому оркестру. – Везде одно и то же! Не высовывайся! Будь как другие! Общественный рубанок обстругивает индивидуальность! А где же свободное развитие личности, о котором пишут в газетах? Где индивидуальное своеобразие?

– Слушай, свободная личность, – рассердился я, – ты чего права качаешь? Здесь тебе не Верховный Совет! Пришел фотографироваться – давай, а нет – жми на педали!

– Ладно, – вздохнул акселерат. – Нивелируй меня, подгоняй под серую массу!..

И замер с тупым выражением на лице, словно проглотил испортившийся фрукт или другую дрянь…

Потом пришла Анюта. Улыбающаяся, игриво настроенная. Впорхнула легкая, как стрекоза. Поздоровалась в приемной с Игнатием Степановичем (это старик, который оформляет заказы и выписывает квитанции) и вошла ко мне, задернув за собой плотную черную штору, отделяющую приёмную от съемочного павильона. Уселась передо мной на стул, закинув ногу на ногу. У меня даже в груди заныло от близости ее коленей.

– Послушайте, месье фотограф! – воскликнула она, ослепляя меня своими плутоватыми васильковыми глазками. – Где вы были вчера? Почему забыли обо мне? Признаюсь, мне вас очень не хватало… – И прыснула.

– Значит так, – сказал я строго, – больше бегать за тобой я не буду. Хватит! Кончен бал, погасли свечи! Води за нос Водолаза, а меня оставь в покое…

Анюта сделала огорченное лицо и сказала плаксиво, сложив губы трубочкой:

– Андрюша, не бросай меня. Я не вынесу этого.

Я махнул рукой.

– Можешь кривляться сколько угодно… Только освободи место, мне работать нужно!

– А в приемной никого нет, я единственная… – сказала она. – И неповторимая!

– Всё равно освободи место.

– Ты меня гонишь?.. А я пришла фотографироваться… Да, да. Мне нужен большой портрет в профиль… Ты же сам сказал, что у меня красивый профиль… Я хочу подарить свой портрет одному человеку…

– Кому? – не удержался я. Мне показалось, что она говорит серьезно.

– Ишь, какой! Это секрет, – ответила она. И переменив позу, сказала, обнажая в улыбке красивые белые зубки: – Ладно, так и быть скажу… Я хочу подарить этот портрет… тебе! – И рассмеялась, весьма довольная собой.

– Мне твои портреты не нужны…

Я отдернул штору и вышел из павильона в приемную.

Анюта соскочила со стула и последовала за мной.

– Игнатий Степанович! – устремилась она к старику приемщику. – Выпишите мне квитанцию… Я хочу сделать два больших портрета.

Игнатий Степанович оторвался от газеты, которую внимательно читал, взглянул на девушку поверх очков, перевел взгляд на меня.

Я отвернулся к окну и стал смотреть на улицу, делая вид, что меня это не касается.

– Какого размера, дочка, тебе нужны фотографии? – спросил старик. – Восемнадцать на двадцать четыре… или больше?

– Восемнадцать на двадцать четыре! – бойко изрекла за моей спиной Анюта, но было ясно, что она и понятия не имеет, что это за размер.

За окном проехал троллейбус, рассыпая по сторонам ослепительно-белые искры. В одном из его окон мелькнуло женское лицо, обращенное к улице и привлекшее мое внимание. Женщина была немолода, но еще привлекательна. У нее был отрешенный вид, щеки мокрые от слез. Она вытирала их пальцами. Я даже отдаленно не мог представить, что явилось причиной ее слез: умер ли кто-то из близких, или же ей сообщили, что у нее обнаружили тяжелую болезнь. А может, от нее ушел муж? При виде этой страдающей женщины у меня защемило в груди.

Анюта кольнула меня пальчиком в спину, отвлекая от мыслей о женщине, и с победным видом протянула мне квитанцию. Я нехотя взял квитанцию и прошел обратно в павильон, где начал приготовления к съемке. Настроен я был самым решительным образом, и шутить не собирался. Хотя в глубине души был рад, что она не уходит, проявляет настойчивость, пытаясь, как мне думалось, сгладить впечатление от своих слов, сказанных позавчера в кафе, где мы пили шампанское. Я, конечно, еще на что-то надеялся. Мне хотелось верить, что я всё-таки ей небезразличен, и что там, в кафе, она хотела лишь позлить меня, не более того.

Но, увы, как часто мужчины бывают наивны в своем стремлении понять внутренний мир женщины, ее логику, напоминая тем самым индейца с первобытным сознанием, живущего в глухих джунглях, который вдруг обнаружил в своей хижине магнитофон и уверовал, что слышит звуки, потому что там, внутри, кто-то сидит…

Уже потом, некоторое время спустя, я понял, что Анюте просто было скучно, и она развлекалась, заигрывая поочередно то со мной, то с Водолазом; мы вносили некоторое разнообразие в ее монотонную жизнь, состоящую из незначительных событий, большая часть которой складывалась из занятий в педагогическом вузе, где учились в основном одни девчонки и где она, как породистая лошадь, запертая в конюшне, лишена была возможности покрасоваться и погарцевать перед знатоками.

– Ты глупый, – заявила она, усаживаясь в прежнюю, нога на ногу, позу. – Кто же так ведет себя с девушкой?

Я промолчал. Пусть себе болтает.

– С тобою и пошутить нельзя! Не следует всё понимать буквально. Слова – это одно, а смысл бывает разный… Как в театре!

– Но мы не в театре!

– А вдруг ты мне нравишься? – продолжала она. – Не могу же я открыто заявить об этом! – Анюта подалась вперед, устремив на меня свой невинный взгляд; от этого взгляда мне стало не по себе, он расслаблял мою волю, толкал к краю обрыва, призывая к необдуманным поступкам. – Эх ты, – добавила она со вздохом. – Соображать надо!..

И я ей поверил. У меня даже дух захватило от этого неожиданного признания. А она, наоборот, осеклась… Быть может, увидела в моих глазах нечто такое, что заставило её поначалу насторожиться, удивленно замереть, а потом опрокинуло в смех. Она смеялась надо мной открыто и беззастенчиво, и с каждым звуком, вылетающим из ее небольшого ротика, моя вера в искренность ее слов необратимо гасла, будто финальный кадр фильма, уносящий в затемнение последние улыбки героев или их отрезвляющую скорбь.

– Бог ты мой… – простонала она сквозь смех, так и не договорив.

Я готов был придушить ее в это мгновение – так она мне нравилась, и так одновременно с этим я ее ненавидел.

– Ну, что ты на меня смотришь, точно кот на канарейку? – воскликнула она, отсмеявшись. – Фотографируй!.. Профиль у меня красивый, верно?

– Профиль как профиль, ничего особенного…

– Вот и неправда!..

После ухода Анюты посетителей не было.

В ожидании клиентов мы с Игнатием Степановичем сидели по разным углам нашей маленькой приемной и бездельничали.

Игнатий Степанович, сухощавый, подтянутый, с белой головой и морщинистой шеей, просматривал газету. Это была уже четвертая. Его чуть выпуклые бесцветные глаза медленно двигались за стеклами очков, глотая газетные строчки. Большую часть своей жизни Игнатий Степанович проработал наборщиком в типографии. Считался мастером своего дела. Но прошло время, он состарился, стал хуже видеть, и вынужден был уйти на пенсию. Проведя год в безделье, простучав его в домино в сквере с такими же, как и он, пенсионерами, Игнатий Степанович решил покончить с пустой жизнью и с помощью зятя, исполкомовского начальника, подыскавшего ему место, устроился на работу в наше фотоателье, благо сидевшая до него на квитанциях женщина родила двойню и уволилась.

Каждое утро он приносит с собой несколько газет и в свободное от клиентов время изучает, по его собственному выражению, недуги «шарика» («шариком» он называет нашу планету); с пристальным интересом следит за событиями, от которых этот «шарик» лихорадит. Я считаю это старческой блажью – тратить время на газетное словоблудие. Ведь там по большей части одно вранье! Когда газеты прочитаны, он вынимает из ящика стола книгу. Как правило, это художественная проза. Читать он предпочитает классиков, так как убежден, что хороших писателей нынче нет: гиганты, по его мнению, выродились, а нынешние пишут слишком облегченно, подделываясь под вкусы обывателей. У нас с ним по этому поводу нередко возникают споры. Я считаю, что и сейчас есть немало достойных писателей. Аксенов, к примеру. Или Гладилин. Случается, что старик приносит с собой книжку явно не «классического образца». Чаще всего это печатная продукция небольшого формата, в мягкой, пожелтевшей от времени обложке. Обыкновенно, такая книжка была набрана им и отпечатана в типографии, где он когда-то трудился, и является памятью о каком-либо талантливом неудачнике, пробовавшем свои силы на литературном поприще в далекие годы его молодости, коих немало вынесло тогда на волне всеобщего литературного энтузиазма и большинство из которых сгинуло впоследствии без следа, разве что осталась вот такая небольшая книжонка в пожелтевшей обложке…

Когда газеты просмотрены и есть возможность выйти на воздух подышать, Игнатий Степанович снимает очки, поднимается со стула и, обмотав шею теплым шарфом неопределенного цвета, который он носит постоянно, устремляется за дверь. Путь его лежит в направлении Колхозной (Сухаревской) площади, на подходе к которой на левой стороне улицы, возле обветшавшего храма, стоит неказистое одноэтажное строение с завлекательной вывеской над входом «ВИНО-ВОДЫ». Вся процедура, исполняемая в стенах этого полутемного помещения с неприятным кислым запахом, занимает у старика несколько минут. Опрокинув в себя неполный стакан портвейна, который порциями за несколько монет выплескивает в стакан винный автомат, и закусив выпитое конфетой, Игнатий Степанович спешит обратно.

Передо мной он появляется уже навеселе, с ярко-пунцовыми, как у стыдливой девушки, щеками и тут же без предисловия, с ходу, начинает рассказывать что-либо из собственной жизни или из жизни людей, которых хорошо знал. Память его хранит множество интересных историй. Следует сказать, рассказчик Игнатий Степанович отменный. Глаза его загораются, старческое тело наполняется юношеской легкостью, и он, словно всемогущий Мефистофель, рассыпает передо мной истории человеческих судеб, нанизанные на гибкую рапиру его памяти. Здесь и знаменитый писатель, подаривший ему одну из своих книг; и прославленный оперный певец, скандалист в будничной жизни, с которым он жил в одном подъезде; и крупный военный начальник, репрессированный в тридцатые годы; и муж его сестры, работник угрозыска, погибший после войны в схватке с бандитами; и удачливый адвокат, с которым он познакомился, будучи народным заседателем; и неверная жена одного полковника-танкиста (женщина необыкновенной красоты, застреленная однажды своим ревнивым мужем); и капризная актриса кино, с братом которой он лежал в одной больничной палате; и много других, самых разных мужчин и женщин, с которыми судьба сплела его в один цветистый букет…

Минут через сорок Игнатий Степанович выдыхается и, утомившись от собственного устного творчества, привалившись к столу, начинает дремать.

В обеденный перерыв, съев пару бутербродов с колбасой, которые заворачивает ему с собой его жена (милая, благообразная старушенция с вздернутым носиком), и выпив чашку чая, он оживает, вновь наполняется энергией, и теперь достаточно любой мелочи, чтобы он затеял спор со мной. По любому поводу. А спорить он любит. Делает это азартно, въедливо, ловко оперируя аргументами, и напоминает фокусника, умеющего в нужный момент извлечь из рукава самые неожиданные предметы. Мне же в такие минуты ничего не остается, как хвататься за жалкие доспехи своего скромного опыта и отбиваться с резвостью хоккейного вратаря, чьи ворота находятся под постоянным обстрелом противника…

Пока старик был занят чтением газет, я в ожидании клиентов сидел у окна и смотрел на уличный поток, текущий мимо. Машины, троллейбусы, пешеходы – всё это катилось, двигалось, текло во времени по каким-то своим непостижимым законам, аккомпанируя движению моих мыслей, которые роились вокруг Анюты, жужжа обречено, словно мухи, попавшие на липучку. Наконец меня возмутило, что я продолжаю думать о ней, и я сказал себе: «Довольно! хватит! обойдусь без этой легкомысленной девчонки! Ведь у меня же есть Марина! Как я забыл о ней! Милая, прелестная Марина, которая не будет меня дурачить и не предаст меня!..»

Ход моих мыслей был прерван телефонным звонком. Аппарат стоял на столе у Игнатия Степановича, и я решил, что он и снимет трубку. Но, повернувшись, я увидел, что старик сидит в кресле в стороне от стола – я даже не заметил, когда он туда переместился.

Оторвавшись от газеты, он взглянул на меня.

– Подойди, это, вероятно, тебя…

– С чего это вы решили? – отозвался я, не двигаясь с места: уж больно хорошо я пригрелся у окна.

– Чаще всего сюда звонят тебе, дружок! Может быть, это Анюта…

Мне по-прежнему не хотелось покидать свое место.

– Анюта уже здесь отметилась… Возможно, это с фабрики насчет заказов? – я тянул время, надеясь, что тому, кто звонит, не хватит терпения, и он положит трубку, избавив меня тем самым от необходимости покидать своё место.

– С фабрики уже звонили, – вспомнил старик.

– Кстати, – не сдавался я, – чаще всего сюда звонит ваша жена!

– Вот гармонь-полынь! – рассердился старик. – Я в твои годы вьюном крутился, а тебе лень зад от стула оторвать! А еще журналистом собираешься стать… При такой профессии, если хочешь знать, бегать надо за троих!

Старик встал с кресла и пошел к телефону.

– Но учти, – заявил он, – если это Анюта, я скажу, что тебя нет… Что ты выпал в осадок… – Игнатий Степанович снял трубку. – Алле! Слушаю вас! – Он стрельнул глазами в мою сторону. – Это ты, деточка?.. Андрея нет, он вышел за сигаретами.

Смешной старик! Решил меня разыграть, но не знает, что у Анюты нет номера нашего телефона. К тому же мне слышны гудки, доносящиеся из трубки.

– Передайте ей, – заявил я, – что я жду ее через десять минут в центре ГУМа у фонтана… – И хохотнул, весьма довольный своей остротой.

– Она уже повесила трубку, – невозмутимо отозвался Игнатий Степанович и вернулся на прежнее место.

Стоило ему опуститься в кресло, как телефон вновь выдал звонкую трель. На этот раз, не желая обижать старика, я сам снимаю трубку.

– Слушаю вас…

– Мне нужен Игнатий Степанович, – проговорил в трубке негромкий мужской голос.

Надо сказать, голос этот показался мне знакомым, но в ту минуту я как-то не придал этому значения: мало ли похожих голосов! У меня и в мыслях не было, что этот звонок может явиться началом целого ряда неприятных событий, которые вскоре последуют.

Я с торжествующим видом посмотрел на старика, выглянувшего из-за газеты:

– Это вас, уважаемый Игнатий Степанович!

– Эх, Андрюха, артист из тебя никудышный! Я бы даже сказал: безобразно плохой артист! – Игнатий Степанович радостно потер руки, как детектив, разгадавший ход преступника.

– Хотите верьте, хотите нет, но это действительно вас.

– «Пой, ласточка, пой! Пой, не умолкай!..» – пропел старик довольный тем, что видит меня насквозь.

Я пожал плечами.

– Ладно, я кладу трубку… – И сделал движение рукой в сторону аппарата.

В последний момент старик не выдержал и выхватил у меня тубку.

– Алле!..

Убедившись, что позвонившему человеку нужен именно он, Игнатий Степанович взглянул на меня и сделал жест рукой, означавший: «один – ноль» в твою пользу! Потом выслушал то, что ему сказали, и изменился в лице. Побледнел, взгляд его стал напряженным.

– Да… Понимаю… Сейчас буду…

Опустив трубку на рычаг, Игнатий Степанович как-то поник, казалось, стал меньше ростом и опал в плечах, словно снеговик, подтаявший на весеннем солнце.

– Что случилось? – спросил я.

Он поднял на меня глаза, полные тревоги, и я понял, что произошло нечто серьезное.

– Звонили из института Склифосовского… – сказал он. – Елизавета моя, понимаешь, упала на улице… Шла, потеряла сознание… Когда очнулась в больнице, попросила сообщить мне… Кажется у неё перелом…

– Чего перелом? Руки, ноги?

– Не знаю, – признался старик с виноватым видом. – Не спросил… – Он решительно поднялся. – Я иду в Склиф. А ты уж управляйся без меня, ладно?..

– Конечно, о чем разговор! – успокоил я его. – К тому же скоро обед. Да и народу сегодня немного…

Старик потоптался у выхода, поправляя на шее свой неизменный шарф, и вышел за дверь.

Оставшись один, я прошелся по приемной, решая задачу: где мне сегодня обедать? Пойти ли в столовую напротив или устроить чай на рабочем месте, купив колбасы и хлеба в ближайшем магазине? Потом мысли мои покатились в ином направлении. Странное дело, подумал я, обычно в это время от желающих фотографироваться нет отбоя, а сегодня – никого… Можно подумать, что в документах отменили фотографии… Или в эти минуты происходит нечто неординарное, о чем мне неизвестно, и что отвлекает людей от посещения заведений, подобных нашему, например, телевидение транслирует высадку космонавтов на Луне или что-то в этом роде.

Дальнейшее движение моих мыслей было прервано неожиданным обстоятельством. Дверь в ателье распахнулась, и на пороге появился… Кто бы вы думали? Водолаз, а за ним его дружки. Неразлучная троица вошла энергично и деловито. В движениях каждого была осмысленность, словно все они действовали по заранее разработанному плану. Один из них, Федька, лохматый, сутулый, похожий на бабуина, расставив ноги, стал у дверей, перекрыв выход. Водолаз и третий, Эдик, или Эд, направились ко мне. Эд, губастый, стриженный под ноль, с глубоко посаженными маленькими глазками, взгляд которых красноречиво свидетельствовал о том, что у их хозяина отсутствуют некоторые, весьма необходимые при мыслительном процессе извилины, встал слева от меня, перекрыв проход к окну.

– Ну, что, поговорим? – обратился ко мне Водолаз, склонив голову набок. – Я просил тебя, фраер, не лезть к Анюте… А ты всё лезешь, лезешь, точно клоп из-под обоев!

– Совсем обнаглел, падла! – изрек стоявший у двери Федька.

– Ребята! – заговорил я, стараясь быть спокойным, думая, что они пришли лишь затем, чтобы припугнуть меня. – Между прочим, я на работе. Сюда каждую минуту могут войти люди, и вам лучше уйти…

– У тебя обед! – прервал меня Водолаз и сказал, обращаясь к Федьке, не поворачивая головы: – Федул, изобрази!