Блуждающий

Ты медленно подошел к кровати. Вновь был в черном пальто с длинными широкими рукавами, из которых выглядывали изящные белоснежные кисти рук. Уселся рядом и стоило тебе слегка наклониться, как терпкий аромат духов окутал меня благоухающим шарфом. Холодная ладонь твоя нашла мою, коснулась горячих от лихорадки пальцев и обожгла.

Первое слово было болезненным. Казалось, что губы пришлось разорвать, испить собственной крови, чтобы прошептать, как сильно мне хотелось быть мечтой.

Ты хмыкнул и посмотрел на меня так, что боль пропала.

Знаю, милый, я всегда была твоей мечтой. Но хотелось большего. Хотелось быть мечтой всего света. Чтобы все, до кого доходит благословение солнца, шептали мое имя и улыбались. Я всего лишь хотела дарить людям улыбки. Разве слишком много попросила?»

После той записи я быстро пролистал, не читая, несколько разворотов. Там было очень много слов, но боязно было, что они бы ранили и испугали меня еще больше предыдущих. Чем ближе я приближался к концу, тем безумнее становились Тонины записи. Почерк ее менялся, пока не стал идеальным, а слова ее все больше заставляли меня дрожать от страха.

«Жарко и жалко, что боли больше нет. Я пережила страх агонии, чужие руки не удержали, я упала во мрак. Все в один момент будто бы окаменело.

Сны… Я не могу больше спать. Ты уверяешь, что так и должно быть, но я понимаю, ты врешь. Милый, ты врешь ради нас. Пошепчи своему творению, Пигмалион, что рассыпаться хорошо, но ты не соберешь меня снова. Ты создашь новое, а я останусь прахом на земле.

Я хочу верить тебе, как всегда, но не люблю ложь.

Жизнь превратилась в ночной кошмар, от ужасных мыслей не скрыться, мой разум сжирает меня. Я не помню себя, память объял туман. Кто я? Не могу смотреть в зеркало и видеть другого человека. Во мне нет уже ничего. Я раскрываю рот, и я – снова не я. Меня не осталось нигде, везде лишь Она.

Милый, я сбежала. Я лишь помогала адскому пламени разгореться. Душа моя потеряна. Ничего уже не спасти.

Я спустила машину в реку. Пусть все думают, что я умерла. Знаю, вы не поверите. Вы найдете даже на той стороне, если она есть. Но я хочу осуществить начатое. Мое турне по свету только начинается. Мир еще получит мою улыбку».

Несколько страниц залили чернила. Листы, спасшиеся от вырывания, в отличие от пары предшественников, скомканные, но разглаженные, а на них красиво, словно узором, выведены обращения, похожие на прощальные открытки:

«Ты думаешь, что я слабая. Знаю. Ты шепчешься с собственным отражением, когда твои владения пусты, а оно отвечает лишь то, чего ты желаешь. Ты превосходно надрессировал его, оно думает, как ты, а ты никогда не подумаешь о себе плохого. L’amour vers soi-même est le début du roman qui dure toute la vie, ты так говорил, и если это правда, то твое алчное до себялюбия тельце никогда не обратится прахом.

Но, поверь, ты не знаешь, на что я способна. Я – вижу, я – чувствую, а ты – только рисуешь. Ты не знаешь о жизни ничего, потому что никогда не жил. Ты создал жизнь, а я вынуждена проживать ее. Она жестокая. И когда-то тебе отплатит.

Ты ослеп, когда любовался собственным отражением. Эхо печально вторило тебе, но ты разговаривал только с собой. Из-под твоих ног выползли тени, улетели прочь и вгрызлись в тех, кому не посчастливилось тебя знать. Твой яд отравил этот мир, а ты продолжаешь уверять, что зло всегда прячется за моей спиной. Что ж, сейчас я вижу его».

Я вздрогнул, но дневника не отпустил, продолжил, перевернул страницу и увидел новое обращение. Как хорошо, что тогда не знал французского. Погладил оборванный край вырезанного листа. И читал:

«Ты умеешь обманывать. Ты – мастер человеческой души, оттачиваешь грани так, что можно обрезаться. Ты держал меня за руки, пока теплые воды болота затягивали, и не давал уйти под зеленую муть. Ты шептал, как красивы мои глаза, как хорошо они видят жизнь, и знал, что я поверю. Я верю, милый. Мои глаза цвета болотных вод, в которые ты отпустил меня, когда я отвлеклась. И они затянули меня, но я не злюсь. Так нужно. Ты всегда говорил, что жизнь случается лишь с теми, кому нужно доказывать силу. И я докажу. Ты будешь мной гордиться.

Rencontrerons-nous dans les cieux, милый, но даже там мы не увидимся. Не он создал меня. Ты. Только ты. И только тебе я приведу послушника. Пусть он внемлет твоим речам. А я – уйду.

Даже смерть не разлучит нас. Но я не собираюсь умирать».

Я дрожащими руками пролистал записи, многие из которых были выдраны наполовину, и открыл самую последнюю, которую Тоня написала совсем недавно. Скорее всего, при мне. И обомлел.

«Времени осталось мало, но я чувствую, что наконец-то нашла подходящего. Это мое прощальное представление. Мрак идет следом, но еще есть время. Это – подарок. Не потеряйте его.

Прощайте».

Стоит ли говорить, как я перепугался, когда прочитал это? Я был уверен, что запись посвящалась мне, но все еще отчаянно ничего не понимал, все казалось какой-то насмешкой. Театром. Словно это было всего лишь новое действие.

Но в самый ответственный момент, когда нужно было спасаться, тело вновь меня подвело. Голова стала свинцовой, руки налились неописуемой тяжестью, глаза видели перед собой лишь туман, а мысли путались.

Я бился с дремотой, мотал головой, погружаясь в дурман все больше, словно дневник сам пытался усыпить меня. Но, как бы ни старался противиться вдруг навалившемуся на меня дурману, вырубился, не успев даже подняться с кресла.

Всю ночь мне снились кошмары, а разбудил меня только ядовитый и хриплый возглас Тони.

– Что ты делаешь?

Я распахнул глаза и, в мутном свечении, объявшем комнату, увидел, что так и не выпустил дневник Тони из рук.

Глава XIII: Ягодный этюд

За несколько секунд вся жизнь пролетела перед глазами. Липкий воздух душного номера, так и не ставший прохладным, облепил. Ледяной пот крупными каплями полился по спине.

Тоня сидела на кровати, одну ногу подогнув под себя, а другую – поставив на пол. На первый взгляд спокойная, но во всем теле такое напряжение, что, казалось, Тоня могла в любой момент сорваться с места и вцепиться мне в шею длинными ногтями. Рукав футболки свалился с костистого острого плеча, лучи раннего летнего солнца нежными брызгами окропляли Тонино бледное и измученное лицо. Ее волосы прорежены золотыми нитями, но в глазах, до этого не подававших признаков жизни, тлели огоньки злости.

Я смотрел на нее и боялся говорить. Не знал даже, с чего начать. Как объяснить? Сказать правду? Да это еще хуже, чем соврать. А если соврать? Она же поймет, что я соврал.

– Тонь, я…

– Я вижу, – процедила она хрипло. – Объяснись.

Я испугался, но не мог даже выбросить дневник, все еще его сжимал в руках. Тоня же на него даже не смотрела, не сводила сосредоточенного взгляда с моего лица.

– Я, я просто…

– Не просто, а по существу, – произнесла Тоня и рывком поднялась с кровати. Я дернулся, уже ожидал удар в лицо, но она даже не пошла ко мне – лишь встала, скрестив руки перед грудью, и слегка качнулась на ступнях вперед-назад.

Лучшее положение для броска. Миг – и ее ногти разрывают мою шею.

– Тонь, я…

– Я помню, как меня зовут.

Ее лицо казалось спокойным, но спокойствие это было не принятием моих раскаяний, а чем-то другим. Ледяной маской. Страшной до морозного холода.

– Тонь, прости, пожалуйста, я…

– Ты закончишь хоть одну мысль сегодня или так и будешь блеять?

Я смотрел на нее, боясь моргнуть. Все происходящее казалось мне сном, но холод, разливавшийся по спине, возвращал к реальности. Я не спал. И в реальности совершил огромную глупость.

Тоня казалась мне неестественно прямой, она вдруг стала настолько высокой, что еще немного – и проткнула бы потолок макушкой. Лицо Тони, бледное, без единого яркого пятна, черных стрелок и темно-красных губ, – лист бумаги, на котором художник еще не успел ничего изобразить. Белоснежная, с тонкими голубыми полосами вен, исчертившими кисти рук. Губы вытянулись в полоску, разделив лицо на две части, ни одна из которых не выглядела хотя бы немного приятной.

И тогда я, перепуганный, брякнул:

– Тонь, ведь что-то не так.

Она уставилась на меня, приподняв одну темную бровь, утробно хмыкнула и сказала:

– Не спорю. Все не так.

– Ты очень бледная. – Сказал я вслух. А про себя добавил: – Так не должно же быть. Переубеди меня!

– Я всегда такая. Кажется, должна была говорить, что не загораю, помнишь?

Что-то резануло слух, но что именно, так и не понял.

– Я не об этом. Что-то… Что-то не так, понимаешь?

– Правда? И ты хочешь мне объяснить, что со мной не так? Ты теперь, наверное, специалист, – с осколками разорвавшейся вдребезги издевки спросила она.

Я мысленно проклял день, когда сел к ней в машину. Хотя, кто-то уже определенно сделал это за меня.

– Тонь, я просто очень испугался за тебя. Когда у тебя были те приступы! Я испугался, правда, – начал было я, но Тоня вновь не дала мне договорить.

– Ты испугался моих приступов?

– Такого невозможно не испугаться! Я не знал, что с тобой! Тонь, когда ты в машине просила меня дать тебе таблетки, я… Тонь, я хотел узнать, что с тобой, я хотел помочь! – шептал я, а дневник в моих руках полыхал, оставлял на ладонях пузыри воображаемых ожогов.

– И теперь, когда ты порылся в моих вещах, твоей мечущейся в агонии душе стало легче?  – протянула она и оскалилась, словно забыла, как улыбаться.

Я дрожал. Ожидал чего угодно: криков, драк, истерик, выдворений меня из номера или даже летального исхода. Но никак не спокойствия, фальшивых любезностей и этой чудовищной улыбки, которая совершенно не собиралась сходить с Тониного лица. Я моргнул, но это странное, леденящее душу выражение лица никуда не делось. Акулья улыбка Тони, слепившая зубным блеском, превратилась в отвратительную пародию на улыбку Гринча, такую же мерзкую и одичалую.

Тоня, разве ж это была Тоня?

– Тонь, я хотел как лучше. Облажался, но хотел ведь как лучше!

– Удивительная добродетель, Дмитрий. Добродетель, достойная величайших сказаний. Жаль, что о таких не слагают легенд. Хотя, может, ты еще успеешь запечатлеть свою.

– Я повел себя как идиот, я знаю! И я не буду просить у тебя прощения, потому что я знаю, что прощать меня нельзя, но…

– Жизнь учит говорить правду лишь тогда, когда ложь сулит тебе проблемы куда более значительные, может, и смертельные, – проговорила Тоня выразительно, словно читала лекцию в университете, и все продолжала улыбаться.

– Что?

– Ты разве говоришь правду?

– Конечно! – Была моя ложь.

Она хмыкнула так, как никогда бы прежде не хмыкала. Так ядовито, что невидимый яд окропил меня.

– Я припомню.

Я очень надеялся, что она просто так упомянула смерть за ложь. Но противоестественная улыбка говорила об обратном.

«Господи, дай мне только выйти из этого номера живым, и я в тебя обязательно поверю», – подумал я, отдаленно понимая, что вряд ли это случится. А вот что именно, появление во мне веры или спасение, решил не уточнять.

– О том, Дмитрий Жданов, что мы говорим правду лишь тогда, когда иного выхода у нас нет. Мы лжем все время, потому что лишь во лжи мы видим благодетель, спасение как для нас самих, так и для всех других. Мы удивительно великодушны в клевете, – медленно произнесла она, чуть склонив голову на бок и продолжая улыбаться. – И правда для нас лишь тогда важна, когда она выгоднее. Мы живем ради выгоды. Вся жизнь – беготня за теми, кто продаст нам лучшее по самой низкой цене.

– Тоня, пожалуйста, прекрати, – прошептал я, – ты меня пугаешь.

– Правда? Как тогда, при моих приступах? Тогда я пугала тебя так же, как сейчас?

Я посмотрел на нее вновь. Зря.

– Сейчас ты пугаешь меня больше.

И Тоня рассмеялась. Клянусь, я никогда не слышал более страшного смеха, чем тогда, в комнате мотеля. Тоня смеялась так, словно и плакала, и кричала от боли, и задыхалась одновременно. Смех ее был уставший, словно ему пришлось пролететь столетия, прежде чем раздаться в четырех стенах и застрять в них эхом. В этом смехе звучали вопли нескольких человек, верещавших на разный лад, и столько невидимой желчи в нем было, что ее хватило бы на многих. Вместе с Тоней смеялся кто-то невидимый, наполнявший комнату объемным плачем.

Как жаль, что я не знал ни одной молитвы. Тогда-то они бы точно пригодились.

– Страх заставляет человека жить. Почувствовав, как конец наступает на пятки и дышит в затылок, все начинают верить в невозможное, – сказала она, отсмеявшись.

Лучше бы и вовсе молчала.

– Я никому не скажу.

– Я знаю, что не скажешь, – спокойно ответила Тоня, пожав плечами.

Улыбка с ее лица, благо, ушла, но вот смешившее ее безэмоциональное выражение казалось еще хуже.

«Она же не укокошит меня прямо здесь? Убираться ведь придется», – подумалось мне.

Нужно было хоть как-то умаслить ситуацию, но, как назло, не нашлось подходящих слов.

– Я идиот, знаю.

– Может быть.

– Я не должен был брать твои вещи без спроса.

– Может быть.

– Я все забуду! Вот, я уже забыл! Посмотри в мои честные глаза!

Она усмехнулась, взглянула на меня. Не по-доброму усмехнулась.

Раскусила.

– Может быть, – чуть поразмыслив ни о чем, ответила Тоня.

– Тонь, я… Господи, я даже не знаю, что мне сказать! Ты на все отвечаешь одинаково!

– Неправда, – сказала она и, взяв пачку сигарет, прошла мимо, откинула штору и уселась на подоконник, прижалась спиной к стеклу. Окно она так и не открыла, и весь дым собирался в комнате, благо, там не было датчиков дыма.

– Тонь, пожалуйста…

– Что «пожалуйста»? Что тебе нужно? Я не могу читать твои мысли.

«Что происходит? Я схожу с ума?» – вертелось в голове, пока я смотрел на развалившуюся на подоконнике Тоню – центр вселенского спокойствия.

И бывает же так – хочется, чтобы на тебя накричали, словно крик – своеобразная награда за оплошность. Кнут и пряник, где кнут куда важнее.

– Тонь, скажи…

– Что тебе сказать? – перебила она.

– Почему ты так отвечаешь? – вздохнув, спросил я.

– А что же ты ожидал услышать?

«Человеческую реакцию? – подумал я, – И почему я недоволен ответами? Неужели было бы лучше, если бы она вцепилась мне в шею?»

И вновь согласился с собой. Ведь было бы куда проще, если бы Тоня накричала, обвинила в чем-то. Да хоть бы и исцарапала  – все равно лучше холодной маски, которая не шла ни в какое сравнение с теми, что я видел прежде. Крики и обвинения были бы человеческими. А ее безмолвие отдавало липкостью кладбища.

– Эмоции, – собравшись, выдохнул я.

– А что видишь? – поинтересовалась она, рассматривая сигарету, зажатую между пальцев, словно это было произведение искусства.

– Ничего я не вижу, Тонь. И это страшно.

– Неужели. Я сейчас пугаю больше, чем записи в дневнике?

– Больше, Тонь, – сказал я, хотя в те мгновения, кажется, многое из прочитанного позабыл. Хорошо, что еще помнил свое имя.

Тоня смотрела на тлевшую в пальцах сигарету. Аккуратно стучала кончиком пальца и ссыпала пепел в пепельницу. И, кажется, не думала ни о чем.

– И почему же? – протянула Тоня спустя несколько секунд напряженной тишины.

– Там ты была живее.

– А сейчас?

Она дотронулась ногтем до кончика сигареты, и кусочек пепла упал на пол. Я проследил за каждым ее движением.

– А сейчас ты как… как мертвец.

Она хрипло рассмеялась.

– Если бы все мертвецы умели смеяться, мир не замолкал бы ни на минуту.

– Что?

– Ты знаешь, сколько человек умерло за время существования цивилизации? Сколько трупов хранит наша земля? Сколько людских душ покоится под нашими ногами? Сколько историй мы топчем каждый день? Представляешь? – продолжала она, не сводя глаз с сигареты.

– Я даже знать не хочу.

– Жаль. Занимательный факт, пригодился бы в любой светской беседе. Апеллировать подобными знаниями для человека разностороннего очень полезно, – сказала Тоня и с тихим хрустом разломила сигарету пополам.

– И часто ты в своей компании говорила на такие темы?

Я надеялся, что упоминание этих людей хоть как-то приведет ее в чувство. Что Тоня рассвирепеет, накричит. Но она посмотрела на меня как на отвертку или камень на дороге, один из сотни, – совершенно без интереса. Все такая же ледяная статуя.

– Мы говорили на разные темы, – Тоня бросила сигарету в пепельницу и взяла в руки всю пачку. – Об искусстве, о жизни, о смерти, о чести, о бесчестии. О том, как лучше расставлять вещи в спальне и о том, как стоит вести себя на званом ужине…

Она все перечисляла, и в голосе ее было столько ледяной насмешки, что я не выдержал этого издевательства и взмолился:

– Да хватит! Я не могу больше!

Тоня отвлеклась от созерцания сигарет в пачке и посмотрела на меня.

– Скажи, зачем ты лез, куда не просят? Тебе хочется пожалеть меня? Или наоборот, хочешь почувствовать превосходство? Хочешь быть рыцарем, спасающим прекрасную даму? Или ты просто любопытный огрызок, который считает, что все на свете существует только для него? Эгоист ты, Дима, или безотказный мученик? Ты обрекаешь на страдания других или страдаешь сам?

– Я хотел тебе помочь, – прошептал я, хотя и хотел ответить громко и внятно.

Тоня закрыла глаза, на лице ее растеклась блаженная улыбка.

– Каким же образом? – протянула она.

– Не знаю. Я думал, что пойму тебя, но не понял.

– Ты хотел помочь мне или помочь себе? Мне кажется, что если бы твои помыслы были чисты, в тех строках увидел бы, что искал. А ты остался слеп, потому что и не пытался найти.

Я чувствовал себя на исповеди, но в этом храме правду вытягивали не ради спасения души, а ради того, чтобы сказать: вот, посмотри, какая грязная у тебя душонка, даже руки испачкала.

А ведь Тоня и правда отряхивала пальцы от невидимой пыли.

– Я просто прошу поговорить со мной как с нормальным человеком.

– Тебе не нравится мой тон, потому что я говорю спокойно, когда любой другой человек покрыл бы тебя матом и синяками? Когда другая бы вцепилась тебе в волосы и разодрала бы лицо до кровавого месива?

И ведь отрицать бесполезно.

– В таком случае могу лишь поздравить. Сегодня ты останешься жив.

С этими словами она встала с подоконника. Неспешно прошла мимо меня, взяла сумку с вещами и направилась в ванную комнату. Через минуту послышался шум воды.

Я отбросил дневник в сторону – он отлетел и плюхнулся на кровать, где раскрылся на последней странице. Той самой, где так подробно было написано про меня. И непонятно, почему Тоня написала это, зачем я ей, но не спросить. Рот не раскроется. Казалось, что невидимые пальцы зажали его, но нащупать их и оторвать не получалось.

Почему она не накричала, не обвинила? Неужели ей совершенно все равно, что все, что было написано в ее записях, теперь знали мы оба? И не помешает ли моя осведомленность задуманному?

Я с трудом поднялся с кресла, к котором успел прирасти. Быстро, насколько это возможно на несгибавшихся ногах, я собрал свои вещи, причесался и собирался уже улизнуть, даже не попытавшись найти свой паспорт, но путь мне преградила Тоня, уже собравшаяся и накрасившаяся. Ее лицо не оживилось. Она смотрела на меня сверху вниз, такая статная, ледяная и высокая, что я почувствовал себя муравьем рядом со слоном, но никак не человеком.

Я втянул воздух носом, боялся задохнуться. Словно не сделай я усилие, тело и не захотело бы утруждать себя дыханием. Тоня, увидев, с каким усилием я это сделал, кивнула в сторону кровати. Я ошеломленно уставился на нее, испуганно помотал головой из стороны в сторону, но она лишь закатила глаза и пихнула меня рукой в сторону.

– Собрался улизнуть, даже не забрав документы? – спросила она спокойно и отошла к тумбочке.

Я вздрогнул. Опять в ее голосе было что-то чужое. Словно не своим голосом говорила.

– Ты же не захочешь больше со мной ехать.

– С чего ты взял? – поинтересовалась она, протягивая мне паспорт. Так, словно ничего и не было.

– Я же прочитал твой дневник!

Тоня пожала плечами, будто бы и не понимала уже, о чем я пытался сказать. Она взяла записную книгу в руки, запихнула ее в сумку и вновь уставилась на меня безразличным взглядом.

– И что с того?

– Ты же запрещала его читать!

– Запрещала, – спокойно согласилась она, словно я ей зачитывал состав продукта с упаковки.

– А я прочитал!

Она склонила голову на бок, вопросительно подняла бровь.

– И что же ты там прочитал?

– Я, я прочитал все, про твою жизнь! Я знаю и про тех, как их там. Двоих тех! И про машину, и про, ну, то, что я читал…

Тоня хмыкнула, скривив губы в мерзкую улыбку. Отвернулась, достала из тумбочки свой кулон в форме черной птицы, который я увидел на ней в одну из первых наших встреч. Оказалось, что это ворон.

– Помнится мне, ты хотел совет? – спросила она спокойно, присаживаясь на краешек кровати передо мной. И пусть смотрела Тоня снизу вверх, я все равно чувствовал себя так, словно пытался рассмотреть человека, следившего за мной с небес.

– Какой совет?

– Кто-то говорил, что заблудшим душам нужна путеводная звезда, так ведь? – произнесла она. – Так вот, первый урок для взрослой жизни. Помнишь, как я пахла, когда мы встретились?

Я даже сначала не понял, что она от меня хотела. Но взглянув на аромакулон, сразу вспомнил.

– Ты… Ты пахла ягодами. Клубникой. Крыжовником, кажется.

– Наверное, твои любимые ягоды? – Она улыбнулась.

Я кивнул, и Тоня протянула кулон. Наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Тонины были холодны как лед.

– А теперь попробуй еще раз.

Я поднес кулон к носу, ожидая вновь почувствовать аромат детства, ягодной корзинки, которую в дорогу всегда давала бабушка, компота, варенья, теплых пирогов. Но стоило мне сделать вдох, холод пробежал по моему телу.

– Я никогда не пахла ни клубникой, ни крыжовником. Все это – лишь твоя фантазия и самоубеждение.

И правда, я, перепуганный до смерти, понял, что от кулона исходил аромат черной смородины, которую я терпеть не мог.

– Я не понимаю…

Тоня хмыкнула, поднялась с кровати и подошла ко мне. Встала так близко, что я почувствовал горячее легкое дыхание. И все больше убеждался, что от Тони, ее волос, лица, одежды пахло черной смородиной. Это было настоящим безумием. В голове складывалась картинка, обраставшая ароматами. И это был запах смородины, но никак не моего любимого крыжовника или даже клубники.

«Я схожу с ума», – подумалось мне. И никаких опровержений не пришло на ум.

– Ты любишь крыжовник и только потому почувствовал его запах. Ты хотел, чтобы это был он. Ты мечтал увидеть меня девушкой, которая бы тебе нравилась, и ты вылепил меня такой, – тихо начала она. Ледяная маска, скрывавшая истинный свет ее лица, испарилась, уступив место другой.

– Я не понимаю, – выдохнул я, а Тоня тепло улыбнулась.

– Мы видим то, что хотим видеть, то, что ты прочитал, глаза поняли так, как хотел именно ты. Как аромат, мысли рассеиваются по нашему организму, отравляют каждую клеточку нашего тела и заставляют верить в то, в чем мы, может, и не хотим признаваться. Обман – это правда для того, кто хочет в него верить. Нет правды, нет лжи. Все субъективно. Любой человек – актер, сценарист и режиссер. Все, что он говорит и делает, может быть ложью. Истинны только чувства и на них мы играем. Подчиняя чувства, мы подчиняем человека.

Тоня улыбнулась. Как-то так улыбнулась, что я на мгновение почувствовал себя самым счастливым парнем на свете. И в ее чужом взгляде не было ненависти или обиды. Все шло так, как она и хотела.

– У каждого своя правда, Дим, как у этого аромата. Крыжовник никогда не станет смородиной, но если уверить себя в том, что смородина и крыжовник – это одно и то же, ты всегда будешь видеть в одном другое, и тебя никто никогда не переубедит. Так и здесь. То, что увидел ты, для тебя всегда будет правдой. Ты будешь в нее искренне верить, и что бы я ни говорила, переубедить тебя не получится. Быть верным себе – истина, какой бы она ни была, а верить другим – ложь. Даже ошибки, в которые веришь, все равно истина, потому что для тебя она такова. И когда правда живет внутри, та, в которую искренне веришь, любая маска будет выглядеть настоящим лицом. Но для меня правда иная. И, поверь, мне абсолютно все равно, какова правда твоя, если ты хранишь ее в своем сердце, а не бросаешь в лица другим и не просишь людей снимать масок.

Она отпустила меня, все еще улыбаясь. Мир вокруг стал светлее, словно сотни солнц окружили нашу комнату. Тоня отошла к своим вещам, что-то начала упаковывать, а я решил подышать воздухом напоследок. Посмотрел в окно, и перед ним была пустота. Не было даже следов от шин машины, что была там ночью.