Блуждающий

Это произошло на перемене после урока литературы, на котором мы разбирали одну из тем сочинений, предлагавшихся для декабрьского. На улице завывал ветер, по мутному окну бились ветви огромного куста, а небо в тот день было затянуто темно-серыми тучами. Класс небольшой, покрашенный в тускло-желтой краской, кое-где облупившейся, а над доской, словно на невидимом троне, восседали Гоголь, Лермонтов, Пушкин и Толстой. Я старался на них не смотреть – портрет Гоголя меня ни на шутку пугал. Казалось, что глаза его прожигали дыру в голове, а взглядом он словно провожал тебя, куда бы ты и пошел. Жутко. На моей парте был нарисован паровозик с непристойным предложением, которое ничем не стиралось. Вообще день оказался каким-то неприятным. Водолазка колола кожу мелкими шипами, из-за чего я без конца чесался. Одноклассники разбрелись по углам, кто в столовую ускакал, а кто-то решил покурить за школьным углом, пока учительница ушла обедать. Помимо нас двоих в классе было еще трое: Максим, Галя и Миша, которые сидели на «Камчатке» и что-то старательно строили из карандашей и ластиков.

Сухарем Женька назвала меня, наверное, из-за потрескавшейся от ветра кожи. Другого объяснения этому я найти просто не мог, хотя и знал о другом значении слова. Но отнести это определение к себе любимому, который шел на медаль и вообще был гордостью класса, никак не мог.

– Сама ты сухарь! – скуксился я и отвернулся к окну. Серое покрывало облаков надвигалось на поле. Наверное, дождь собирался.

Я сидел на первом ряду, у окна, так что завывания ветра и сквозняк ощущались особенно хорошо. И серость улицы ничто не закрывало, кроме уродливого куста. Но лучше бы, конечно, куст был попушистее.

– Ты сказал, что в этой книге все придумано! – воскликнула Женька и взяла с парты талмуд, весь усеянный закладками. К книгам она относилась с невероятным почтением – никогда не загинала страничек, не листала грязными руками и уж тем более не бросала в портфель абы как.

Одноклассница все еще трясла руками как в белой горячке, а я уже и забыл даже, про какую книгу говорили – мы с Костиком весь урок проиграли в «морской бой» и только изредка выкрикивали какие-то ответы, чтобы от нас отстали. И я тоже выкрикнул что-то. Кажется, сказал, что мечтать – это глупо, а в судьбу верят только те, кто делать ничего не хочет.

– Так это и есть выдумка.

– В каждой выдумке есть доля правды!

– И что теперь? Книжкам верить? Может, еще жить так, как в них живут?

– А если и жить? Почему бы и нет?! – восклицала задетая за живое Женька.

– Слушай, что такого, что я сказал? Это же мое мнение, – бросил я и потер локти. Зябко как-то было, ноябрь все-таки.

– Думать надо, что говоришь.

– А я что, не думаю?

Она не захотела отвечать на риторический вопрос.

«Завидует просто. Она-то на золотую медаль не шла. Вот и пусть верит в свой случай и судьбу. Тебе-то что? Ты умный. У тебя все и так сложится», – успокоил внутренний голос.

– Ты думаешь, что лучше жизнь знаешь, чем писатели прошлых столетий? Ты кто вообще такой? – воскликнула Женя и на минуту переключила свое внимание на растрепавшийся от экспрессивности хвост.

– Я Дима Жданов, ученик одиннадцатого класса, – заявил я, словно мог этим гордиться.

– И что?

– И то. Что сказал, то и сказал. Какая разница?

Женька посмотрела на меня как на дурачка. И мне как-то совсем неприятно стало.

– Да не в этом дело, Дим. Дело в том, что тебе всего-то восемнадцать, а мыслишь ты как дед старый. Мечты-то возвышать должны, заставлять действовать, делать человека лучше, – обиженно хлюпнула Женька и отвернулась, взмахнув своим жидким хвостиком как третьей рукой. Будто бы добавляя: «Да иди ты, Димка, куда подальше».

Я только хмыкнул – настроения не было, да и говорить, в общем-то, нечего. Для приличия, тоже отвернулся к окну и всем своим видом показал, что продолжать дискуссию не намерен. Даже не обиделся. Если только я потом надумал, но на тот момент мне было спокойно.

Но в чем-то Женька, так воинственно защищавшая свою точку зрения, была права.

В случай я не верил. В голове не укладывалось, как какая-то встреча или небрежно оброненное слово могло перевернуть жизнь человека настолько, что все в его существовании изменилось бы. В моем окружении такого не случалось – мы все друг друга знали, виделись с пеленок и жили по объективным и понятным правилам. Школа, колледж или университет, иногда – работа. Свадьба, дети, хозяйство. Отдых на море летом, зимой – наряженная старыми игрушками елка и поедание оливье под речь президента. Все было понятно.

Да и что уж говорить, не мечтал я как-то. Не то чтобы у меня не было никаких желаний – я хотел найти хорошую работу, получать приличные деньги, жить припеваючи с женой и детьми и, может быть, даже завести собаку или кота. Но все это почему-то не считалось мечтами. Во всяком случае, с Женькиных слов.

В моем окружении никто, кроме Женьки, не мечтал о несбыточном. Все хотели приземленного, и я тоже был в их числе. Хотелось просто хорошо жить.

Не знаю, что случилось с Женькой и куда привели ее мечты. Жива ли она вообще? Где она? Надеюсь, что все хорошо. Быть может, мы встретимся, я остановлю ее на улице или в магазине, пожму руку и от всего сердца поблагодарю за то, что когда-то произнесла ту пламенную речь, которую запомнил на всю жизнь.

Я долго думал ни о чем – мысли копошились, но не собирались в нечто хотя бы более или менее напоминавшее кучку. Прозвенел звонок, вернулся Костик, от которого даже почти не пахло сигаретами, и окинув меня озорным взглядом, спросил, чего это я такой задумчивый.

– Да так, про контрошу думаю по алгебре. Сложная должна быть, – соврал я и улыбнулся, а Костик не поверил и сказал, что мне-то как раз и не нужно было переживать: не зря же на медаль пропихивали. Но Костик смирился с моей задумчивостью. Сам он к рефлексии был не очень склонен. Как, впрочем, и я когда-то.

Так вот, к чему это я вспомнил?

Дело в том, что встреча с Тоней и приключения, которым тяжело подобрать какое-либо определение, пошатнули устои, понятия и убеждения, когда-либо населявшие мою голову. И пусть в тот день, когда Тоня разозлилась на меня за свой же, прошу заметить, проступок, до какого-то переосмысливания всего на свете было далеко. Случилось кое-что другое. Куда более занимательное, чем что бы то ни было до этого в моей никчемной жизни, которой на тот момент было всего-то восемнадцать.

В тот день мы молчали, если не брать в расчет тот спор, возникший из-за снотворного. Тоня постоянно курила и пила энергетик за энергетиком, не боясь, наверное, что это вполне могло бы разъесть ей желудок, а я читал на заднем сидении. Читал, конечно, – это громко сказал. Скорее бегал взглядом по строкам, с каждой страницей все больше внимания уделяя пейзажу за окном. Он все больше напоминал дремучий лес из старых народных сказок – к вечеру дорогу обступили корабельные сосны, утыкавшиеся верхушками в темневшие с каждой минутой небеса, а заправок и каких-то кафе становилось все больше, словно людям безумно хотелось в темноте лесной грусти выпить и закусить. Когда уже стемнело и читать было невозможно, я с облегчением убрал книгу и хотел поговорить с мамой, но Тоня запретила. Теперь я ей мешал.

На заправке, пока Тоня заправляла машину дизелем, я, забрав свою сумку, снова очень удобно устроился сзади, разулся и даже постарался прилечь, но рост мой не позволил этого сделать.

– Не испачкай дверь своими грязными ботинками, – пригрозила Тоня, которая для очередной незаконченной нотации даже повернулась ко мне и зло посмотрела. – Иначе будешь языком отчищать.

– Ладно. Я аккуратно, – пожал плечами я и с вызовом посмотрел на Тоню, которая, вопреки моим ожиданиям, не улыбнулась и не сказала ничего в одобрение, а просто отвернулась и завела машину.

Автомобиль рыкнул и стремительно покатился в чащу непроходимых лесов, нагонявших на меня какую-то вселенскую тоску. В моих краях таких деревьев не было, было как-то совсем по-чужому и неуютно.

Я достал телефон, написал Костику, а он в ответ прислал мне фотографию бассейна и надувного круга – оказывается, его родители решили остановиться в каком-то отеле по дороге, где был аквапарк, и провести время с сыном, который вот-вот должен был отчалить во взрослую жизнь. Сердце как-то неприятно кольнуло. И даже не из-за того, что Костик не сказал мне об аквапарке заранее – может, его семья и в самом деле спонтанно туда заехала. У них это был частым явлением. Дело было в другом – меня родители даже до вокзала довести не смогли: папа сказал, что пора бы становиться самостоятельным, а мама с Аленкой не решилась без машины. И не то чтобы я был на них очень зол – парень, да еще и совершеннолетний, должен полагаться на собственные силы, но так все-таки хотелось, чтобы обо мне тоже заботились как о Костике. Хотя бы иногда.

Я устроился поудобнее, подложил под голову кофту и обнял себя руками, чтобы не замерзнуть, и задремал.

Казалось, прошло от силы минут пять: я даже не успел выспаться. Но грохот в багажнике разбудил лучше всякого будильника. Я разлепил глаза и увидел, что мы уже стояли где-то, а машину нашу обступали исполинские сосны, державшие усеянные звездами небеса своими макушками.

– Черт бы их побрал. И что делать? – раздавалось бухтение Тони, которая, по всей видимости, что-то искала в багажнике. Где, если память мне не изменяла, лежали только мои вещи.

Наверное, из-за этого я так резко и обернулся.

– Что случилось? – сонно спросил я, все еще пытаясь отбиться от настойчивых лап Морфея, тянувшего меня в свои объятия. – Что такая раздраженная?

– Что-что. Да то! – прорычала Тоня и зыркнула на меня свирепо. – Пока ты храпел, я чуть в лоб не влетела фуре! Хорошо, что успела с встречки съехать!

У меня душа ушла в пятки.

– Ты… Ты могла нас угробить? – с трудом выговорил я.

– Могла, но не угробила же… – фыркнула Тоня, которая все еще что-то перебирала в багажнике. – Я заснула.

– Ты что?!

– Заснула. Такое бывает, когда не спишь несколько дней подряд, знаешь ли.

Она говорила об этой ситуации так, будто стряслось что-то совершенно обыденное, вроде как само собой разумеющееся.

– Это ты так проверяла свои способности, да?! – вскричал я. – Четыре дня не спать, да?

– Замолчи, Дим.

– Замолчи?! Да мы могли помереть и вообще больше не поговорить!

– Звучит как что-то приятное.

Я взбесился. Вышел из машины, встал рядом с Тоней и продолжил:

– Я же говорил тебе поспать! А ты?! Ой, да человек может не спать столько-то дней! И что?!

– Замолчи, Дим, и без тебя тошно, – отмахнулась Тоня и залезла в какой-то боковой карман, даже не взглянув в сторону моих сумок.

– И вот что ты сейчас делаешь?

– Ищу твой ум.

– Очень смешно! Самое время для шуток!

– Прекрати орать, – процедила Тоня.

– Да? Конечно, главное же тебя не сердить! – не унимался я и поплелся за Тоней, которая направилась к одному из столиков для пикника.

Остановились мы у какого-то не очень презентабельного мотеля, выкрашенного грязно-серой краской с красными проплешинами. Название «Дивное место» никак к этой дыре не подходило, пусть и горело над входом, словно сияние это должно было убедить.

– Я рада, что ты это понял, – отрезала Тоня и шикнула на меня, достала из кармана телефон и стала что-то вбивать в новигатор.

– Тебе поспать нужно. Вот, в мотеле. Несколько часов судьбу не решат! – настаивал я в который раз, чувствуя себя человеком, который решил подискутировать с бетонной стеной.

– Ты так уверен в своих словах, что меня это даже забавляет, – хмыкнула Тоня и продолжала что-то выискивать на карте, водя по ней пальцем.

– А что такого? Это ты очевидного не видишь! Если не поспишь, вообще никто никуда не доедет!

Я умолчал о своем водительском удостоверении. Да Тоня бы и не пустила меня за руль – она даже смотреть в сторону своего сиденья запрещала, куда уж там до управления.

– Я спешу. Ты не понимаешь слов?

Я выхватил телефон из ее рук.

– Отдай.

– Не отдам, пока не согласишься переночевать тут ночь, – отрезал я.

– До Москвы совсем немного. Незачем останавливаться!

– Мы могли остановиться там, на дороге, под фурой. И вообще бы не доехали.

Тоня, кажется, молча со мной согласилась. Во всяком случае, она не закричала в ответ и не уколола очередной насмешкой или словцом. Только уронила голову на так вовремя подставленную руку и потянулась за телефоном.

Я послушно отдал.

– Еще раз выкинешь что-то такое, руку оторву, понял? – процедила она устало.

Я побоялся отвечать. Мне-то тоже нужно было в Москву. Поезда идут по расписанию, а я свое уже просрочил. Как объяснить это родителям? Авария? Какая-то семья потерялась и мы ее искали?

На стоянке помимо нас было много машин, даже одна фура, каким-то странным образом затесавшаяся в полчище тех, кто просто возвращался с отдыха. Темный лес, обступивший мотель с трех сторон, черным забором заслонял горизонт, а сбоку шумела дорога, на которой светлячками пролетали те, кому отдыхать было еще рано. В тусклом свете фонарей Тоня показалась мне совсем беззащитной: на лице появились темные круги от недосыпа, губы будто бы сдулись и превратились в совсем тонкую ниточку, а глаза, прежде и без того не отличавшиеся живостью, потухли окончательно.

– Тонь, ты же устала, – сказал я и слегка дотронулся до ее руки. Ладонь была такой холодной, что чуть не обожгла.

– Устала, – тихо согласилась Тоня и еле заметно кивнула.

– И тебе нужно отдохнуть, – продолжал я.

– Отдохнуть, – вторила Тоня все тише, будто бы засыпала уже даже сидя за столом на промозглом августовском ветру.

– Тогда нам нужно остановиться в этом прекрасном мотеле и покемарить несколько часов.

Тоня рассмеялась. Тихо так, что, не прислушавшись, я бы и не расслышал ее за шумом леса и трассы, которая гулом перекрывала звуки. Губы Тони скривились в неприятную улыбку, обнажив белые зубы, а смех ее стал каким-то особенно странным, похожим на кашель ребенка-курильщика.

– Здесь всего один свободный номер для новобрачных. А мне как-то не очень хочется спать с тобой в одной постели, пусть кофта с котами у тебя и очаровательная, – сказала она.

Я даже не знал, как правильнее отреагировать: обидеться или смутиться? Она ничего не говорила про мою новую кофту. Но все-таки предложил.

– Ну, можно поехать дальше. Может, где-то еще есть мотель.

– До ближайшего ехать около получаса. Я просто засну по дороге, – сказала Тоня и вздохнула.

– Ну вот, а собралась ехать до Москвы.

– Хватит ерничать. С чувством юмора у тебя плохо, – поморщилась Тоня.

Я решил не отвечать ей в тон.

– Ну, давай ты поспишь, а я там, ну, телевизор могу посмотреть или помоюсь. Я же уже выспался. Кстати, благодаря тебе. – Тоня почти весело хмыкнула. – Если тебя шум воды не будет отвлекать, давай остановимся здесь и все. Не надо никуда ехать.

Тоня что-то буркнула себе под нос, а я не расслышал. Зато заметил, как на мгновение в ее глазах будто бы пробудилась жизнь. Словно какой-то маленький светлячок забрался их мутную зелень и подсветил тину, окропив ее мягким свечением.

– Ты правда не хочешь спать? – спросила она даже с какой-то надеждой.

– Честно. Я ведь, как ты говорила, сотрясал своим храпом твою машину. Не буду же я и постояльцев «Дивного места» тревожить.

Тоня будто бы успокоилась. Ее плечи, прежде напряженные, опустились, уголки губ изогнулись в незаметную улыбку.

– Давай свой паспорт, я пойду забронирую номер. Вещи мои возьми, они в коробке за твоим сиденьем.

– Я знаю, иди, – сказал я, достал документы и деньги из напоясной сумки, отдал.

Тоня направилась в фойе, а я, забрав ключи, к машине. В багажнике нарыл свои вещи и очки, которые так хотел достать уже давно, и принялся искать вещи моей спутницы. Я, как и обещал, взял ее сумку, которая почему-то стала тяжелее, и чуть не вскрикнул от неожиданности.

Прямо под сумкой, накрытая курткой, лежала Тонина записная книжка. Та самая, которую она так старательно прятала.

Я задрожал, на лбу выступила испарина, а руки будто бы сами потянулись к записной книжке. Пальцы аккуратно дотронулись до обложки, приятной на ощупь, и приоткрыли. В свете фонарика я увидел записи, которые занимали целую страницу, прочитал всего пару слов и в страхе захлопнул книгу. Это был дневник. Личный дневник, какой вел мой брат, когда учился в школе. Тот самый дневник, какой Лешка прятал под матрасом и за который мама долго на него ругалась. И Тоня, видимо, так и не избавилась от этой привычки даже в двадцать девять. Только прятала секреты не дома под матрасом, а в машине.

– Нет, тебе нельзя ее читать! Это личное! – шикнул я, но руки все равно не могли выпустить записную книжку. Все гладили, ощущали приятный холодок под пальцами и хотели большего.

Я помнил, что обещал себе полистать блокнот, если такая возможность предоставится. Я хотел узнать, разгадать, отомстить или помочь. А вдруг узнает?

Но отчего-то мне казалось, что я просто обязан прочитать. Будто бы что-то извне беззвучно нашептало мне это, словно заставило переступить через себя, через честность, прежде мне присущую, и обмануть.

Я пытался противиться, но не выходило. Клал книжку назад, и тут же она снова оказывалась в руках как приклеенная. Может, то был обман разморенного пересыпом ума, но что-то явно нечисто с этим дневником. Слишком уж он настаивал на том, чтобы я вмешался в его одиночество.

Руки завернули записную книжку в футболку и запихнули на самое дно моей сумки, будто бы пряча ее от моих же глаз.

«Пусть полежит. Ее же необязательно читать, так ведь? Полежит там ночь, а на утро верну на место. И дело с концом», – подумалось мне.

Я осмотрелся. Тони нигде не было видно. Вокруг машин тоже никого. Пусто. Идеальное преступление.

Отвратительно ощущать себя предателем, но я чувствовал, что иначе поступить не мог. Будто бы какая-то внеземная сила заставляла выйти из машины с этой добычей, прижать сумку к груди и поклясться защищать добычу до последнего вздоха, если понадобится.

«Конечно, я не прикоснусь к ней. Просто постерегу ночь. И все. Никакого чтения».

Тяжелой поступью я шел к мотелю, горевшему в тусклом свете фонарей настоящим Оком Саурона. Сосны шумели и стучали ветвями, отбивая похоронный марш. В фойе, если так можно было назвать стойку регистрации и два замшелых дивана, Тоня дремала сидя.

– Тонь, – прошептал я, с трудом пропихивая голос через комок, застрявший в горле, потряс за плечо.

Она проснулась, посмотрела на меня сонными глазами и кивнула. Молча встала и поманила меня рукой. Я поплелся следом и чувствовал, как с каждым шагом все больше врастал в пол.

 Мы шли молча, Тоня держала в руке сумочку с нашими документами. Я нес остальные вещи, и тяжесть невесомой записной книжки вдавливала в грязненький кавролин.

Номер оказался достаточно просторным, но полупустым: кровать, шкаф и тумбочка с телевизором, сбоку от которой стояло старое кресло и торшер. У входа была и дверь в ванную.

Тоня сразу же отобрала свою сумку и ушла переодеваться. Я уселся в кресло, положил свою сумку на колени, а записная книжка упиралась мне в бедро острым краем словно острием кинжала. Дышать становилось страшно – вдруг по сбивчивому дыханию Тоня бы поняла, что я собирался сделать? Вдруг она бы по глазам увидела? А вдруг уже поняла? И что же будет?

«Ты же не будешь читать. Ты просто подержишь в руках».

– Ты точно не хочешь спать? – вырвала меня из размышлений Тоня, появившаяся из ванной в пижаме.

Я с трудом мог разобрать выражение ее лица в полумраке, но сразу заметил – на нем больше не выделялись темные губы. Она была похожа на призрака.

– Точно, – уверил я и улыбнулся. Вышло криво, но Тоня, кажется, не обратила внимания.

Она проплыла к кровати, вытащила из сумки баночку, налила в стакан воды и накапала что-то из баночки. Залпом выпила и поморщилась.

– Чтобы лучше спать, – пояснила она и уже через пару секунд зевнула.

Это было мое снотворное. Прежний обидчик вдруг стал другом.

Сон свалил ее быстро, и пяти минут не прошло. Тоня не сопела и не храпела, а только тяжело дышала, словно легким было сложно выдавливать из себя воздух.

Я долго просидел в кресле, ноги успели почти онеметь. И сидел бы так дальше, если бы не краешек записной книжки, все продолжавшей упираться мне в бедро.

Мне кто-то беззвучно шептал, уговаривал:

«Действуй, раз решился. Отступать поздно. Давай же! Закончи начатое!»

Я боролся с желанием так долго, как только мог. Щупал книжку через сумку, разгребал вещи и смотрел на обложку, приоткрывал и захлопывал сразу же, боялся даже слово прочитать. Посматривал на Тоню, вслушивался в ее дыхание, размеренное и тихое, и все казалось, что вот-вот оно изменится. Что Тоня проснется, что заметит меня, и тогда… Я даже боялся представить, что могло бы случиться.

Нет, так определенно не могло продолжаться.

Я подошел к Тоне на цыпочках, наклонился к ее лицу. Горячее дыхание манило. Лицо, такое бледное, освещенное полосами чуть проглядывавшего из-за штор лунного света, заставляло смотреть на себя, не отрываясь. И я все стоял, пытаясь успокоиться, и разглядывал, запоминал, словно понимал, что иного случая не представится. Она не проснется, повторял я, не проснется. Повторял и любовался ею, прекрасно понимая, что даже если бы Тоня вдруг распахнула глаза и уставилась на меня в ярости, я бы все равно не отошел ни на шаг. Лицо ее было чистым, очень юным. Волосы во мраке казались живыми лианами, которые кольцами заворачивались на белой наволочке подушки, цеплялись друг за друга и боролись, спутываясь в шар. Бледные губы смутили меня. Странно искривились, словно только они и чувствовали всю мерзость, творившуюся в моих мыслях. Лицо же оставалось мраморным. Во мраке комнаты мне показалось, что выглядела Тоня лет на десять моложе, чем была на самом деле. Я стоял долго, разглядел ее так хорошо, что выучил каждую точечку на фарфоровой коже, каждую морщинку в уголках глаз, которых прежде не замечал. Она казалась такой беззащитной, что я сразу же почувствовал себя отвратительно. Как я мог залезть к ней в душу? Прочитать что-то сокровенное? Пусть даже и с благими намерениями.

Но дневник звал. Кричал, просился, заполнял пустую комнату беззвучным шепотом, который забирался в меня, который с ума сводил.

Мне казалось, что я слышал этот шепот наяву, а не в голове. Что голос, странный и мне прежде никогда не встречавшийся, настаивал на том, чтобы я изменил самому себе. Тому Диме, который никогда бы не влез в чужую жизнь. И новый Дима, тот, кто судорожно ощупывал записную книжку, кто оглядывался и вслушивался в каждый шорох, уже придумал себе сотню оправданий предательства.

Я пытался. Умывался холодной водой, ходил по коридору, пытался избавиться от наваждения. Но ничего не помогло. Порочный шепот доставал меня всюду. Я слышал его из-за каждой двери, из каждого угла коридора, в песне капель из крана, в хриплом покашливании вытяжки. И только рядом с дневником было тихо.

«Ты просто слишком долго спал, Димка. Просто долго спал», – уверял меня голос, принадлежавший, кажется, даже не мне, а кому-то другому. Тому же, кто и шептал мне в коридоре. И настолько стал приятен этот голос, что все сказанное им я принял за необходимость.

И когда мне вновь напомнили о дневнике, я все-таки покорился. Уселся в кресло, отгородившись сумкой, нацепил очки и, прислушиваясь к размеренному дыханию Тони, открыл запретную книгу.

Вторая запись

Признаюсь, сложно писать о воспоминаниях юношества, и даже не память тому виной, нет. Просто как представить, что когда-то я был так беззаботен и так это не ценил? Я был до глупости честен, мечтал, не умея мечтать, и жил, не понимая, как все-таки нужно жить. Многое во мне было плохо, но в одном нельзя отказать – все-таки юный Дима так старался стать лучше, так стремился наконец вскрыть ноющую болячку желани понять мир, что не отдать должное за старания просто нельзя.

Но нахваливать его я, конечно, не намерен…

Полезно все-таки вести дневник, по крупицам раскладывать переживания, чтобы потом, когда созреешь, позабудешь о том, каким был прежде, вспомнить извилистый и сумрачный путь. В этом, мне кажется, и есть сила. Сила прожить, но не забыть, а увидеть и переосмыслить даже самое дурацкое и неправильное.

Но я что-то увлекся.

Дима Жданов, как и многие молодые люди, вступал в то время в стадию отторжения счастья в пользу чего-то, что называется «приключениями», а обретал проблемы взрослых. Хотелось смысла, какой-то цели, а счастье виделось далеко. Потому я так легко обменял спокойствие на Москву. Воображал ли я, как все могло измениться?

Обо всем позже.

Что случилось в миг, когда я впервые открыл дневник Тони?

Почувствовал ли страх осознания, что вот-вот наступит миг невозврата? Чего хотелось больше: спрятать дневник или спрятаться от дневника?