Блуждающий

Может, я уверил себя, что видел ее? Может, и не было никакой машины на пустынной стоянке этой роковой ночью? Но что же тогда правда, если я мог выдумать все, что было перед моими глазами? Кто тот сценарист, что написал сценарий нашего спектакля, но так и не показал его актерам? Во что я ввязался?

Мы вышли на улицу, сели в машину. Тоня на водительское сиденье, я – на заднее. Ничего не сказала, даже не взглянула на меня. Мы продолжили путь так, словно ничего не случилось.

Лес показался странным, словно за ночь поредел, стал намного светлее и больше. Сосны, прежде упиравшиеся в небеса, всего лишь закрывали горизонт. Солнечный свет слепил глаза. Машины ехали стройными рядами, Тоня не обгоняла никого и ехала относительно спокойно. Меня это спокойствие пугало, но в глубине души я надеялся, что это странное время растянется.

Я не звонил ни маме, ни Костику, забросавшим меня сообщениями, в которых очень переживали о моем молчании. Во рту пересохло, слова все перепутались, и казалось, будто вовсе разучился говорить. Я сверлил взглядом Тонин затылок, светлый и объятый ореолом испачканной святости, и уже знал, что никогда не смогу ее забыть. Страх скорого расставания наконец добрался до меня и я молил только об одном: получить шанс еще раз увидеть Тоню, хотя бы раз после того, как мы попрощаемся. И почему-то мне казалось, что этому желанию сбыться не удастся.

Удача покинула меня в ночь, когда пришлось перейти черту. Время, тянувшееся изнеженным вседозволенностью лавовым потоком, вдруг завыло потоком горной реки и полетело так быстро, что три сотни километров, которые нужно преодолеть, проносились как десять. Тоня молчала, молчало радио, и в машине будто бы и не было никого, кроме водителя. Мы ни разу не остановились, но живот, в котором вот уже много часов не было ни крошки, не подавал признаков жизни. Ничего не хотелось. Казалось, что все в машине покрылось пленкой мертвого духа.

Я думал о том, что будет, когда мы расстанемся. Как навсегда проститься с ней? Я мечтал раскусить Тоню с каждой секундой все больше, но, чем ближе мы становились, – тем больше отдалялись.

С горечью я понимал, что Тоне был совершенно не нужен. Разве что… А, впрочем, неважно.

Леса кончились и уступили место равнинам, которые тянулись бесконечным ковром до горизонта и пугали меня. Я вжался в сидение и пытался не стонать от усталости и отчаяния. Мне так хотелось прикоснуться к ней хоть раз, чтобы убедиться, что не сплю, но каждый раз было страшно. Вдруг дотронусь, и все рассыплется в пыль?

Когда мы въехали в Москву, Тоня спросила адрес моего дяди. Голос ее был тих и ровен, но что-то в нем мне не понравилось. Что именно – тяжело сказать.

Я мысленно проклинал столицу за то, что именно в день нашего приезда мы не встретили ни единой пробки, за серость, унылость, за сотни людей на улицах, за запах бензина. Та Москва, которая повстречалась мне тем летним днем не обещала стать новым домом. Казалось, она была еще более безразлична ко мне, чем спутница. Тоня молча везла меня по адресу. Разномастные дома мелькали перед глазами, время утекало сквозь пальцы, не оставляя на них ни единой песчинки.

Мысли клубились в голове. Я чувствовал, что теряюсь навсегда и путеводная звезда покидает именно в тот момент, когда так нужна. Стойкое чувство проклятия дамокловым мечом нависло надо мной и упиралось острием прямо в макушку. Словно что-то губительное надвигалось с каждой минутой, приближавшей наше с Тоней расставание.

«Тебе просто чудится. Без Тони будет спокойнее, – уверял я себя, но тут же поправлял: – Спокойнее-то будет, а лучше? Лучше-то будет без нее?»

Но я не мог ответить.

Мы остановились у подъезда пятиэтажного дома, где жил дядя. И вдруг липкая тишина, висевшая в воздухе, дала трещину. Я почувствовал, что должен что-то сказать. Взвешивал фразы, гадал, прикидывал, но, как это обычно и бывает, ни одна здравая реплика так и не пришла на ум.

– Спасибо, Тонь, за все спасибо, – сказал я.

Тоня сжимала двумя руками руль и не обернулась. Посмотрела на меня через зеркало заднего вида, и в глазах ее я увидел только выражение безразличия.

– У меня будет к тебе просьба, – сказала она бесцветно. Мою благодарность Тоня пропустила мимо ушей.

– Да, конечно. Любая, – тихо ответил я.

– Не ищи меня и никогда не вспоминай. Представь, что меня не было в твоей жизни. Никому обо мне не рассказывай и сам представь, что все увиденное было лишь сном. И продолжай жить, как прежде, – произнесла она тихо, но в голосе ее не было ни грамма сожаления.

«Это невозможно. Я никогда тебя не смогу забыть», – пронеслось в голове, но я ответил:

– Конечно, не беспокойся.

– Ты не понял, Дим, – прошелестела Тоня и повернулась ко мне, протягивая документы. Глаза ее смотрели внимательно, но без интереса. – Я хочу, чтобы ты забыл все. Никогда меня не вспоминай. Сделай над собой усилие и забудь.

«Не смогу, ты же и сама прекрасно это понимаешь», – горько изрек я про себя, но вслух произнес:

– Постараюсь. Мне просто нужно немного времени, и о тебе ни одной мысли не останется.

Тонин взгляд в миг покрылся злобной пленкой. Кровь моя словно застыла. Неужели, она умеет читать мысли?

«Интересно, а она тоже обдумывала эту просьбу? Так ли волновалась, как я, или сказала легко, без сожаления», – подумал я.

А Тоня, немного помолчав, вдруг добавила:

– Не ищи меня. Никогда не ищи. Если вдруг увидишь – пройди мимо. Так будет лучше. Мы никогда не встретимся. Наша встреча была ошибкой. Живи, следуй своей мечте. И никогда не оборачивайся.

Я смотрел на нее, внимая каждому слову, но ничего не понимая. Мне было страшно, но чувства самосохранения словно и не осталось.

– А можно я задам тебе последний вопрос?

Она, чуть подумав, кивнула. Без особого энтузиазма.

– Про какое представление ты писала? Зачем я тебе нужен был? – спросил я. И никак не мог ожидать того, что случится после моего вопроса.

Тоня, кажется, позеленела. Ее словно поработил кто-то другой. В лице не осталось ни капли Тони. Это был кто-то другой, кого я еще не знал. Она по-звериному хмыкнула, облизнула губы, и, сверкнув белоснежными зубами, ответила:

– Лучше тебе не знать, Дима Жданов. Считай, что я ошиблась. Молись об этом, молись, чтобы я никогда тебе не встретилась. Считай, что это наставление – мой прощальный подарок. Пользуйся им с умом.

И клянусь, в тот миг я был безумно счастлив, что пришел момент расставания.

Я вылетел из машины, а Тоня все еще смотрела на меня звериными глазами и улыбалась. Точно так же, как и утром. Я судорожно проверил свои вещи, закрыл багажник и уже хотел было идти к дяде, но понял, что не проститься с моей попутчицей было бы невежливо.

К моему удивлению, когда я постучал в окно, Тоня уже отвернулась и смотрела вперед, положив руки на руль. Изнуренная и поникшая.

– Тонь, – начал я, и девушка опустила стекло, но так и не посмотрела на меня. – Спасибо тебе за все. И прости за то, что было не так.

Тоня медленно повернулась ко мне, и на лице ее остались только грусть и усталость. Ни намека на ярость, что окрашивала глаза-болота всего несколько минут назад.

– Удачи, Дим. Будь счастлив, – прошептала она в ответ.

– Скажи, а ты хоть когда-то говорила правду за это время? Или всегда мне врала?

Я не спрашивал, чтобы раскрыть очередное надуманное детективное расследование. Просто за день так устал, так измучился, что хоть в чем-то хотел быть уверенным.

Тоня долго на меня смотрела, не говоря ни слова.

– Для меня в нашем знакомстве было намного больше лжи, но она может стать истиной для тебя, – прошептала она загадочно и, напоследок одарив меня вымученной чуть стаявшими айсбергами улыбкой, выдохнула. – Прощай, Дима Жданов. Будь счастлив.

Стекло поднялось прямо перед моим носом, забрав с собой аромат крыжовника и клубники, никогда не существовавший. Глаза, цвета затянувшего в себя болота, для меня закрылись.

Но я прошептал: «До встречи, кем бы ты ни была».

Черный автомобиль Тони медленно сливался с серостью московской улицы, а я чувствовал, как занавес медленно опускался.

Конец второго действия.

Третья запись

Читатель, боюсь представить, каков объем твоей злости, обращенной к нерадивому Диме Жданову. Писать об этом так же тяжело, как и читать. Но прошлое остается в прошлом. Любой камень – всего лишь часть фундамента.

Может показаться, что я преувеличиваю. Но уверяю: я скорее преуменьшаю. К сожалению, текст еще не научился вбирать в себя все до последнего чувства. Если бы я описал все, что думал и ощущал, вы бы либо уснули, либо бы бросили читать, либо перелистнули.

Иной раз вспоминаешь все это и думаешь: да нет же, не могло такого быть. Жизнь – не театр абсурда, но иногда он все-таки заезжает и остается погостить на прибыльных гастролях чуть дольше, чем планировал.

И можно бы сразу же отвернулся от истории, переключаясь на ту, что намного интереснее, но не могу не рассказать о том, что же случилось со мной в тот год, когда я жить в Москве. Ведь иначе вы, скорее всего, и не узнаете меня.

А потом, обещаю, вернемся к тому, ради чего собрались.

Глава XIV: Первый шаг во взрослую жизнь

Меня оставили у подъезда прямоугольной панельной пятиэтажки. Все те же заплатки мозаики утеплителя, как и везде. Я прокручивал в голове слова Тони и чувствовал, что земля уходила из-под ног. Все смотрел на то, как черная машина удалялась во мгле, и понимал, что вместе с ее колесами, все еще несших в себе травинки моих родных полей, уносилась и последняя частичка дома.

Я все стоял, словно врос в асфальт, чувствовал, как промозглый августовский воздух мегаполиса бил кулаками в спину. Над головой пустынными грифами кружили низкие облака, а трава, пожухлая и исчерченная дырами, не шла ни в какое сравнение с той, что колосилась в моих родных просторах. Разноцветные дома забылись в калейдоскопе всех оттенков серости. Столица с первых минут дала понять – ничего родного от нее ждать не придется.

Не знаю, сколько я бы так простоял. Наверное, до зимы. Но тут сзади раздался недовольный голос:

– И долго ты торчать на улице будешь?

Я обернулся, даже не сразу поняв, что обращались ко мне. Передо мной стоял незнакомый мужчина, а я пытался мысленно прочертить нити родства между нами.

– Здравствуйте, Михаил Васильевич.

– Здравствуй, здравствуй. И что ты не позвонил, что приехал? Мать твоя сказала, что скажешь, как на въезде в Москву будешь.

– Да я… Я как-то забыл.

Дядя усмехнулся, но не по-доброму. Совсем не по-доброму.

– Ничего современному вашему поколению поручить нельзя. Совсем мозги расплавились уже. – Проговорил он недовольно. – Бери манатки свои, пошли. Не стоять же тут соседям на смех во дворе.

Непривычно было в многоквартирном доме. Я всю жизнь прожил в коттедже, в окружении соседей, каждый из которых старался сварганить во дворе что-то эдакое, покрасивее, поинтереснее, а тут – десятки дверей, голосов, окурков, и все такое незнакомое, чужое, одинаковое. Даже внутри домов своих Москва не забывала напоминать: «Ты – всего один из многих. Не обольщайся».

– Не знаю, как у вас там на югах принято, а у нас у двери разуваются.

Я, кажется, покраснел. Так переволновался, что на середину коридора прошелся прямо в ботинках.

– Простите, я что-то…

– Да я заметил.

Не хотелось даже гадать, что он заметил.

Я разулся, оставил сумку на пуфе и подошел к дяде, который стоял у двери в гостиную.

– Смотри. Вот тут зал, здесь же и спать будешь. – Он указал на другую дверь. – А там моя спальня. Туда не ходить. Кухня вот тут. Туалет и ванная. Балкон в моей комнате, так что тоже без разрешения туда не ходить. Все понятно? Хорошо, осматривайся.

Казалось бы, он предоставил мне свободу передвижения. Но стоило войти в зал, как он последовал за мной.

– Будешь спать здесь. Диван новый, белье я тебе дам. В зале тепло, но окна лучше не открывай, иначе сквозняк сифонит на весь дом. Ничего на полках, – он указал на добротную деревянную стенку, заставленную всякой всячиной, которой, впрочем, было меньше, чем у нас, – не переставлять. Вот тебе диван, вот тебе шкафа отделение, я разобрал там немного. Стол, стул.

Я огляделся. Квартира дяди уж очень напоминала холостяцкую. Я видел такие, пару раз бывал у папиных городских знакомых. Только у них не было шторки для ванной в зале. А так, все как надо: советские ковры, немного памятных вещей на полках, хрустальный сервиз, фигурки, парочка больших ракушек, фарфоровая куколка. Старый радиоприемник на ножках стоял у кресла и служил кофейным столиком, а с нового плазменного телевизора еще не сняли пленку. В целом, квартира показалась мне приятной, пусть и чужой.

– Есть хочешь? – спросил дядя.

Я не знал, было ли вежливо сказать, насколько голоден, поэтому предпочел соврать.

– Жду на кухне. Руки только не забудь помыть, – сказал дядя, не послушав меня, и ушел. Вскоре на кухне послышалось шипение чайника.

Я решил не задерживаться. Позвонил маме, сказал, что добрался хорошо, высказал бесчисленное множество извинений, а потом, переодевшись в домашнее, поплелся на кухню.

Дядя разговаривал с мамой, которая успела уже позвонить снова, сухо. Отвечал односложно и тихо. Завидев меня в дверях, он закончил беседу и кивнул в сторону стола, застеленного клеенчатой скатеркой.

Ели суп, кстати, очень даже неплохой, на тушенке и с большими кусками картошки. Я такой совсем не любил, но то ли от голода, то ли желая произвести хорошее впечатление, съел все. Хотел было попросить добавки, но стало как-то неловко. Дядя подлил сам, без слов.

А потом вдруг спросил, отставив свою пустую тарелку с синей цветочной каемкой и подперев тонкий подбородок ладонью, покрытой темными пигментными пятнами:

– Ну что, Дима. Мать твоя сказала, что ты работать в Москве хочешь?

Я закивал, все еще дожевывая картошку. Не очень-то в Москве вкусная картошка. У нас лучше.

– И кем же ты работать хочешь?

– Я… Да кем угодно. Посмотрю завтра объявления в интернете, поищу, – смутившись, ответил я.

Дядя отчего-то улыбнулся.

– Кем угодно? Кем возьмут, хотел сказать?

Я, чуть подумав, согласился с его формулировкой.

Он улыбнулся снова, и опять – не от большого веселья.

– А ты правда золотой медалист? – спросил он. – Мне мать твоя похвалилась.

– Да! – ответил я, даже перестав есть.

– Интересно. – Он о чем-то с наслаждением думал. – И скажи-ка мне, как в таблице Менделеева олово обозначается?

Я, как всегда от унижения и неловкости, замер. Судорожно вспоминал эту таблицу, пытался глазами найти среди разноцветных квадратиков нужный, но не помнил почти ни одного. Она висела в классе, подглядеть всегда можно было. Ладно бы там серебро какое-то спросил, водорода или лития. Они хоть где-то в начале. А олово? Откуда ж я знаю.

– Понятно. А закон Кулона помнишь?

Я так захотел потянуться к телефону и найти уже ответ хоть на один вопрос, чтобы не позориться, но признать поражение так стало бы полнейшим провалом.

– Не помню. Там что-то электричество было. А формулу не помню. Я физику не сдавал.

Его мое объяснение не вдохновило.

– А кто «Обломова» написал? Это помнишь?

Фамилия неизвестного писателя крутилась на языке, но собрать ее в слова все не получалось. И тут я выпалил:

– Гончаров! – И разулыбался.

А дядя улыбнулся совсем не весело.

– И как там героев звали?

А вот этого я не помнил.

– Обломов.

– И все? Разве только Обломов? – Он поднял бровь, и морщин на его лбу стало на одну больше.

– Ну, у него там друг какой-то был…

– Эх, медалист-медалист. Толку-то от твоей медали, если ты через три месяца уже не помнишь ничего?

– Так зачем это помнить? Все равно ж в жизни не пригодится.

– А что другое у тебя есть? Навыки какие-то? Умения?

Я подумал. Меня многому учили, но толком я так и не научился ни крышу перекрывать, ни обои клеить, ни машины чинить. Зато точно знал, где достать хороший доклад по биологии. До меня дошло. И мне стало стыдно снова.

– Ладно, Димка. Ты тут без навыков или умений каких-то никому особо не нужен, вот, что я тебе скажу. А без навыков, либо с дипломом, либо со связями. И даже твоя золотая медалька не поможет. Ее только над кроватью повесить, любоваться. Но ладно, это все лирика, я тебя устрою куда-нибудь. Конечно, должность заместителя директора не обещаю, но на хлеб с солью заработаешь. А там уже сам, как хочешь. Ты поступать, как понимаю, не собираешься?

– Собираюсь… Только потом.

– Ну хоть одна здравая мысль. Только не стремись особо к красному диплому. Лучше к знаниям стремись. Мой тебе совет. Доедай, посуду потом помой. Я пока в магазин схожу.

И я, намывая посуду, вспоминал всю свою учебу последних лет с отвращением. Эти «пятерки», которые гроша ломаного не стоили, эти бесконечные списывания, телефон под партой, бумажки в пенале, росписи на ладонях. А ведь когда-то я учил! Учил, пока не понял, что учителя готовы закрывать глаза на мои проколы, а в десятом классе, как вызвали меня поговорить с глазу на глаз и сообщили, что собирались получить медалиста и непрозрачно намекнули на меня, так вообще разленился. Не помню, чтобы хоть что-то сам делал для обычных занятий, а не для подготовки к экзаменам. Обломов мыслей, вот кто я был. А Штольца так и не нашел.

Когда посуда кончилась, я уселся на табурет и рассматривал дядину кухню с несвойственной мне педантичностью и находил изъян за изъяном. Вот ложки с вилками вперемешку лежат, а не как у мамы, в разных отсеках, вот тарелки не по возрастанию, а так, как получится, стоят, вот пятнышко на чайнике виднеется, а скатерть – клеенка, а не накрахмаленная, какая была у нас дома.

Вещей моих было немного, куда меньше, чем показалось дома за сборами. В зале я разложился минут за десять, обошел квартиру, глянул в холодильник, но ничего не взял. Неудобно, не мое все-таки. Вернулся в зал, плюхнулся в кресло и вслушивался в тишину, в которой так отчетливо слышалось тиканье часов в коридоре.

Дядя Миша был родным братом мамы, двойняшкой, но никогда вы бы не увидели настолько разных двойняшек, клянусь.

Когда-то мама показывала мне старые фотографии, и там, на отдающихся то в зеленцу, то в красноту, снимках дядя был еще похож на нее. У обоих серые глаза, русые волосы, тонкие губы и не очень-то ровный нос, склоненный к кончику чуть в сторону, но ничуть лиц не портивший. В детстве их даже одевали похоже, в одинаковые цвета, будто они были не двойняшки, а близнецы. А потом совсем изменились. Сейчас и не скажешь, что их когда-то путали в детском саду.

Я достал телефон и нашел недавнюю мамину фотографию. Все сомнения подтвердились. С возрастом внешние их черты разошлись в две противоположные стороны: мама старалась бороться с годами, закрашивала все чаще проявляющуюся седину, мазалась кремами, не загорала, ходила на массажи, посидела на соках и «диетических коробочках», где на всю неделю предлагалась еда в пакетиках, похудела, и за последние лет пять стала, кажется, еще выше, чем была раньше, а вот дядя просто старел и ничего, кажется, не делал, чтобы казаться моложе. Он был уже седой не на свои годы, с выцветшими глазами, пигментными крапинками на руках и одним, самым большим и наполовину спрятанным в поседевшей щетине пятном, похожим на родимое, а в голосе его сквозила усталость.

Эта встреча с Михаилом Васильевичем стала для меня знакомством. Дядя давно к нам не приезжал – в студенческие годы мама с ним поссорилась, а потом, когда прошли годы и о юношеских спорах пора было уже забыть, маме стало уже не до брата. Тот далеко, в Москве, а она осталась дома. И всегда считала, что сделала правильный выбор.

Мама никогда не говорила, почему поссорилась с братом. Я слышал когда-то от Леши, что ссора из-за отца нашего произошла. Дяде он не понравился, сказал, что парень ее под замок с детьми посадит, а мама его не послушала и осталась жить среди родных сердцу полей. А брат уехал в Москву и больше не возвращался. Не знаю даже, кто больше обиделся. Мама редко о брате вспоминала, разве что на праздники. Отношения их были ровные и спокойные: жили в тысячах километрах друг от друга и объявлялись только в памятные даты. По гостям они не разъезжали, дядя только на похороны деда приезжал, но я был мелкий, совсем его не помню. А больше и не видел его никогда. Мама и вовсе в его квартире была только проездом, когда мы из московского аэропорта ехали домой, а ей разменять деньги понадобилось, вот и поднималась к нему. Но я спал, не помню дядю.

Мама вообще неохотно про брата рассказывала: закончил московский университет, в молодости много где работал, не женился, детей не завел, а сейчас устроил сервис со своим другом, живет один в «двушке » недалеко от метро и вообще ни в чем не нуждается. Вот, какой портрет нарисовала мама. И на этом знания мои исчерпывались.

Дядя вернулся раньше, чем я предполагал. Открыл дверь почти бесшумно, разулся, унес пакеты с едой на кухню и вошел в зал прежде, чем я успел услышать все его копошение.

– Сидишь? – спросил он, глядя на меня тусклыми серыми глазами. – Пойди, пожалуйста, пакеты разбери. Потом поговорить надо.

Мне как-то не по себе стало от его серьезного тона. Не отзвонившись отчего-то молчавшему Костику, я пошел на кухню, послушно исполнил дядину просьбу, сел на край стула и ждал.

Он пришел на кухню с тетрадкой и ручкой в одной руке и очками в другой, бросил их на стол, достал хрустальную вазочку с конфетами и поставил рядом. Потом включил чайник, и ждал, пока закипит, повернувшись ко мне спиной. Когда чайник щелкнул, дядя разлил кипяток по кружкам и в каждую налил заварки. Только потом сел, нацепил очки на нос и раскрыл тетрадку.

– Пей, ешь и слушай, что я говорить буду.

Я пододвинул к себе чашку и не сделал ни глотка. Как-то неловко было. Тогда дядя взглянул на меня, потом на вазочку с конфетами и спросил:

– У тебя аллергии на сладкое нет? И вообще аллергий. Я что-то не спросил.

– Вроде нет. Только мандаринов мне лучше больше килограмма за раз не съедать, а то ладони чесаться начинают.

– До мандаринов еще долго, – хмыкнул он. – Тогда конфеты ешь, хорошие. А то ты и так бледный. Не дай бог мать твоя мне еще претензию выскажет, что кормлю плохо.

Я послушно взял парочку вафельных конфет, но только после того, как обе съел и потянулся за третьей, дядя начал-таки:

– Вот что, Дима. Ты парень взрослый, все понимаешь. Я не могу позволить себе содержать и тебя, и себя полностью. Пока ты не работаешь, за тебя мать платит. Она мне уже прислала денег на весь год, который ты у меня жить собрался. Но я как-то походил, подумал и решил, что так неправильно. Мне ее деньги не нужны. Ты мне не чужой, племянник все-таки, и квартира моя не отель. И живет со мной не она, а ты, так что и платить не ей. Я вот что предлагаю: за этот месяц ты ничего мне должен не будешь. Деньги у тебя материны, понимания, откуда они взялись, никакого, так что оставь все себе. Деньги, которые она за тебя мне перевела, ты положишь на свой счет. Трать, как хочешь, они твои по праву. А вот в сентябре уже найдешь работу и будешь, так сказать, лепту вносить в нашу жизнь. Распишем потом, что кто покупает и когда кто счета оплачивает. Коммуналки будешь треть оплачивать по-началу. Потом как пойдет, решим еще. Продукты тоже решим, кто покупает. Но мне главное, чтобы ты понял: ты мне сам платить будешь. Не мать твоя, не отец, а ты. Так что не сиди сложа руки, понял?

Я закивал, хотя все еще не очень понимал всех прелестей взрослой жизни.

– Ну хорошо, раз понял. Тогда смотри сюда и запоминай, как взрослые дела делаются. – Он раскрыл тетрадку и показал мне таблицу всех крупных расходов, от коммунальных платежей ежемесячно до отдельных покупок. Оказывается, совсем недавно он купил новый стол. – Вы дома как, учет расходов ведете?

– Не знаю. Мама просто платит и все. Никто как-то и не говорит о счетах.

– Я почему-то не удивлен, – сухо сказал дядя. – Ну что ж, научишься тогда, потому что я за расходами слежу. Вот, смотри, это коммунальные платежи. Видишь сумму? Вот прикидывай, что треть этого ты должен будешь оплачивать.

Я посчитал, представил эту часть в бумажках и решил, что не так-то много отдавать.

– А теперь смотри сюда. – Он тыкнул ручкой в графу с продуктами. – Видишь сумму? – Она оказалась приличной. – Это тоже примерно дели пока на три. Потом пополам платить будем. Сам понимаешь: суп на двоих варим и сколько картофелин съешь ты, а сколько я, не подсчитаем.

Я прибавил и эту часть расходов. Сумма мне уже не очень нравилась.

– Если что-то по твоей вине сломается в доме, то за ремонт платишь ты. Так что осторожнее, на диване не прыгай.

Мне резко расхотелось говорить о деньгах.

– А теперь о правилах. – Дядя закрыл тетрадку. – Во-первых, никого сюда не водить. Хочешь пригласить друга или подружку – предупреждай. Но никаких ночевок. У меня тут не притон. Не хочу, чтобы потом мне соседи делали выговор. Ну, не смущайся. Матери не скажу, если куда-то прогульнешься. Главное, чтоб не на моем диване. Так, во-вторых, убираемся по очереди. Пока не работаешь, помывка квартиры на тебе. Еда на мне. Потом поделим. Ты готовить-то, кстати, умеешь?