Занавес остаётся открытым

Балакирева в фильме играл Балашов. Она читала и смотрела всё о Балакиреве и Балашове.

Она прочла все мемуары, все воспоминания, всю переписку Мусоргского и о Мусоргском, а его письма к Стасову знала почти наизусть.

У неё несколько папок с газетными вырезками, фотографиями, блокнотами с текстами песен и романсов… Они уже распухли. На полке тесно…

Но вот пожар отполыхал: всё, что звало, пленяло, манило неизвестностью – знакомо наизусть. На месте костра – пепел.

Вера от Анны Владимировны слышит на лекциях о Стендале: «У него, как и у Маяковского, своя философия любви». Он единственный написал «Трактат о любви».

Занимается новая «эра». Стендаль!

Едва ли мог бы поверить Стендаль, что его книги будут прочитаны с таким пылом, с такой жадностью, с такой страстью.

О, какой волнующий, какой таинственный и упоительный аромат доносился ночью в тихой комнате в светлом круге настольной лампы от этой дивной книги!

Первые страницы.

Первые слова! И мысли!

Незабываемые минуты счастья!

Появилась новая тетрадь с выписками из Стендаля – полка с Мусоргским сдвинута вниз.

Романы Стендаля! Его письма! Дневники! Записные книжки!

Целые ночи блаженства и счастья, глубокого, захватывающего, высокого, самозабвенного!

Старое издание, покрытые пылью зелёные с чёрным тома, пожелтевшие страницы, отдающие стариной…

И вдруг эти жёлтые страницы заговорили огненным языком и душа, такая близкая, такая родная, забилась на этих листах.

Какое счастье – целых пятнадцать томов!

Но нигде, ни в областной библиотеке, ни в одной крупной, ни в одной самой маленькой из библиотек – не было седьмого тома. А в нём «Трактат о любви».

Но зато была Аня – милая библиотекарь в уютном овальном читальном зале ДК им. Андреева. Она всегда приветлива. Высокая, смуглая, много старше своих необычных читательниц. Тонко, со значением, улыбается, когда они приходят, немного сумасшедшие, но очень уж любопытные!

Умная, спокойная, великодушная, она достала седьмой том в библиотеке Консерватории. То же самое старое издание. Потрёпанный томик. Жёлтые страницы.

А тут – О святой Патрик! Фильм «Пармская обитель».

И повторились, как с Мусоргским, ежедневные богослужения. День как-то надо прожить, а вечером – встреча в тёмном кинозале с любимыми героями. О Джина!

Не успела остыть – снова ошеломляющая радость: фильм «Красное и чёрное». И снова Жерар Филипп.

А тут ещё «Этюд о Бейле» Бальзака.

И вскоре затем «Три цвета времени» Виноградова!

Знал ли при жизни Стендаль такую взаимность, такое понимание, глубокое и искреннее?

Но спустя два века какая-то русская девочка, никому неведомая, незаметная, ничем не примечательная, была счастлива им. Им и больше никем другим.

Это он, Стендаль, музыку воспринимал, как она…

Это он, хотя сам уже не мог никогда вернуться на этот «клочок неба, упавший на Землю», открыл ей итальянскую, да и вообще всякую живопись…

Это он… он… он…

Удивительное качество, удивительное свойство – ещё вчера она была слепа, была равнодушна и, глядя на картину, не видела её. И вдруг эти картины задышали и живым, сильным чувством ранили её так больно!

К каждой картине, о которой он напишет, она будет подходить теперь с суеверным трепетом.

Она не может поехать в Италию. Слишком сильна и слишком необычна мечта!

Но опять Аня.

Перед нею толстые фолианты альбомов, книг, папок с репродукциями картин Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Корреджо. Аня имеет это богатство в своих шкафах.

Дни, недели, месяцы в свои интимные вечера она созерцает их шедевры. Каждая деталь, мельчайшие оттенки прочувствованы, пережиты, изучены…

О Вере я написала в третьем лице, а надо бы писать во втором. Не она, а МЫ. Я была больна Стендалем глубоко и долго. Здесь мы вместе.

На очереди «Кармен», фильм с Жаном Марэ. Стендаль забыт.

«Кармен» Мериме.

«Кармен» Бизе.

Аня поможет достать кинокадры (договорится с киномехаником) и фотографии.

Фото Жана Марэ с огромными печальными глазами. С болью, со скрытой мукой смотрит он прямо на неё, и спазм восторга сжимает горло.

Тема смерти…

«Кармен» мы смотрели четырнадцать раз.

Поразительная, редкая способность концентрации в самоотдаче… И такая же поразительная способность закрываться наглухо для прошлого…

Перешагивать через него.

Каждое новое увлечение отменяет прежнее.

Будут потом и Уолт Уитмен, и Микеланджело, и «Идиот» Достоевского, и Пастернак, и Блок…

Ни Уитмена, Пастернака, ни Блока я что-то не припомню на лекциях. Тогда на авансцене «лакировочники»: В.Н. Ажаев «Далеко от Москвы», В.К. Кетлинская «Мужество», С.П. Бабаевский «Кавалер Золотой звезды».

Настоящие сокровища мы открывали не столько в официальной атмосфере университета, сколько в личном общении. Так прочитаны, наряду с классикой, А. Твардовского «Тёркин на том свете» (общая тетрадь от руки), поэмы и стихи Э. Коржавина и многое ещё.

Подлинное рыцарство Духа воплотилось в конкретного, реального, живого учителя литературы. Читай: жизни!

Наконец-то!

Однажды произошло событие, для описания которого есть уже готовое выражение: «Гром среди ясного неба».

В некий утренний день уже, видимо, на 5-м курсе перед студенческой раздевалкой в толпе студентов ко мне подошла Анна Владимировна и предложила писать у неё дипломную работу по Маяковскому. Тут самое время помолчать!

Консультации проводились на дому у преподавателей. Этот дом стоит на прежнем месте: улица 8 Марта, №3. Не дом это вовсе, а живое, одушевлённое существо, к которому я много раз приходила позднее, чтобы зачерпнуть из прошлого глоток чистого кислорода. А тогда я попадала под «ток высокого напряжения» в самом начале улицы, ведущей от площади 1905 года к их двухэтажному особняку. Они жили на первом этаже. Слава Богу, рядом часто была Верка Исаева, она тоже писала о Маяковском.

Верке повезло больше: она и спецкурс прослушала, и с удовольствием работала над отдельными его стихами. Писала она о юморе Маяковского. Её талантливая дипломная работа до сих пор стоит на моей полке.

Верке я всегда буду благодарна: она стала тем громоотводом, который принимал на себя мощь энергетических разрядов от Анны Владимировны, которые могли меня тогда просто испепелить.

Мы вместе идём на консультацию… Приближаемся к дому… У меня от волнения подкашиваются ноги, сердце – в горле. Вот и дверь в небольшой коридор, в углу ларь. Входим во внутренний коридор, слева первая дверь в их квартиру, стучим. Я уже на грани обморока. Нам открывают. Мы входим.

Кто лучше Пастернака может передать это состояние? «Я вздрагивал, я загорался и гас… Я трясся – я сделал сейчас предложение…»

…Надо Верке отдать должное по части изобретательности. Прихожу как-то в их узенькую, как траншея, комнату на троих. Перед окном часто маневрирует какой-нибудь товарный состав. Напротив, через площадь, – вокзал. Теперь там здание гостиницы «Свердловск». На месте Веркиного дома – ресторан. А пока…

Верка заняла место у окна. Там стол, слева тумбочка и полка с книгами! Тут же радиоприёмник.

Чистота в доме стерильная. Нигде ни пылинки.

В этот раз вижу на тумбочке большую стеклянную банку, в ней ворох голых веток. Ещё зима. И Верка решила ускорить приход весны. Какое там дерево? Может быть, берёза? Или верба? Не важно… Уже намечаются почки. А когда почки лопнут и всё зазеленеет, можно будет отнести их к Анне Владимировне или просто следить каждое утро за процессом не просто распускающихся листочков, а по аналогии – за раскрытием и ростом внутреннего чувства. К Анне Владимировне.

Вера в отношениях с Анной Владимировной лидирует. Я признаю её превосходство, я ей благодарна. Ревности у меня нет. Мне больше подходят вторые роли. Тут можно затаиться, уйти вглубь.

Иногда я веду себя непредсказуемо. В доме Тамарченко мы появляемся всё чаще. Однажды пришёл свежий номер «Нового мира». Впервые опубликовано ранее не печатавшееся стихотворение Маяковского. Анна Владимировна начинает читать его вслух.

Не помню, что это был за стих, но и сейчас в ушах её голос, её неповторимая интонация. Внутри происходит что-то совсем мне неподвластное. Чувствую – физически! – как растёт, увеличивается в объёме моё сердце, ещё… ещё… Это причиняет настоящую боль… Боль становится непереносимой…

Но странная какая-то боль. Ещё немного этой боли-экстаза – и сердце моё не выдержит, лопнет! Я выскакиваю из-за стола, не дослушав стих и плача, бегу в один коридор, в другой, на улицу, за угол… Рыдая, забиваюсь в чужой подъезд и даю волю слезам. Я плачу долго, потом начинаю всхлипывать… потом медленно успокаиваюсь – и иду назад.

Прихожу, сажусь. Никто не проронил ни слова.

А Вера неутомима в изобретениях. О «грандиозных» событиях в университете знаем только мы двое: Вера и я – Анна Владимировна уходит домой! Мы с Веркой стремглав несёмся на маленький балкон прямо над входом в здание университета. Мы провожаем её взглядами до самого угла, а потом, перепрыгивая ступени, мчимся на третий этаж, пробегаем длинный коридор и выскакиваем на большой балкон, выходящий на магистральную улицу 8 Марта. Анну Владимировну ещё видно. И мы стоим, вбирая в себя это видение, пока она не сядет в трамвай или не скроется за поворотом.

В такое же громоподобное событие превращается и другой эпизод: Анна Владимировна подошла ко мне в коридоре и сказала несколько фраз! Теперь этим можно жить целую неделю.

Верка объявляет, что мы должны подарить Анне Владимировне розы. Она прочла где-то, что «роза – королева цветов». Но роз ещё нет в городе: ни в магазинах, ни на рынке, ни в дендрарии – нигде! Это сейчас цветы на каждом углу! В наше время купить розы было проблемой.

И начался наш многодневный марафон по всем возможным адресам. Ни на что меньшее, чем розы, мы не согласимся. Каждый день преодолеваются немереные километры… Назавтра всё повторяется… Идут дни за днями… Верка новыми туфлями содрала себе кожу на пятках, там кровоточат раны, она хромает… И вот, наконец, о чудо! – в наших руках розы!

Каждый раз. Покупая для Анны Владимировны розы, я помню те, первые! И с благодарностью думаю о той, прежней, Верке…

Близится время защиты диплома.

Идёт защита. Выступает моя рецензент, преподаватель советской литературы из Пединститута. Она дала мне такую высокую оценку, что не могли поверить своим ушам не только я, но и мои руководители. Анна Владимировна, радостная, прибежала поздравить меня, но меня это ничуть не утешило: сама-то я ценила её совсем иначе…

Университет окончен. Позади государственные экзамены, защита диплома… Выпускной вечер. Ода В. Житникова. Грустно… Ну, сидели в огромном зале, ну, произносили тосты, ну, гуляли всю ночь по городу – зашли даже к Кусковым! От нашего курса Анне Владимировне подарили терракотовую китайскую вазу.

О той вазе нужно будет рассказать особо.

Не помню себя, не помню толком ничего. Запомнила только полянку в Зелёной Роще, где мы присели, наконец.

Слышу: «О подвигах, о доблести, о славе»… Анна Владимировна читает стихи Александра Блока. Вот это от выпускного вечера осталось, запомнилось крепко.

Блок долго ещё будет оставаться «запрещённым» поэтом. Это Имя я впервые услышу здесь, на нашем выпускном вечере.

До отъезда на Дальний Восток, куда нас пошлют по распределению, мы с Веркой сумеем достать по толстому синему однотомнику Блока, который будет сопровождать нас не только десять дней в пути на Восток в поезде, но и в течение всей жизни, так как мои главные университеты только начинались.

Глава 6. Первый ученик

Начало самостоятельной жизни

Комсомольск-на-Амуре

Все страны мира граничат друг с другом, а Россия граничит с Богом.

Рильке

Поезд на Дальний Восток шёл тогда десять суток. В плацкартном вагоне (нас направляли в железнодорожные школы) все перезнакомились.

За окнами вагона – Сибирь… Долго объезжали Байкал. Но запомнилась – особенно! – Барабинская степь. Нигде ни души… За весь день не увидишь никакого человеческого жилья.

Сколько же тут простора!

Мы видели его своими глазами. И никогда позднее не могли поверить тем, кто считает Землю тесной и призывает сократить численность людей на ней.

Пришла же шальная мысль об этом в голову Мальтуса, и более ста лет люди вторят ей.

А В.И. Вернадский наглядно объяснил ошибочность такого мнения: «Если всё человечество поставить впритык в одном месте, оно займёт территорию, равную одному Женевскому озеру». Мне доведётся побывать рядом с Женевским озером. Большое оно! Но всё-таки озеро, даже не море!

Наш Циолковский вообще утверждал, что на Земле должно жить более шести биллионов людей, то есть в несколько тысяч раз больше, чем сейчас. Об этом в вагоне тоже шли оживлённые разговоры.

Вдруг возглас: «Идите сюда: к противоположному окну! Сейчас вы увидите место ссылки М.И. Калинина!»

И мы увидели, как мимо нас проплыли пять вытянутых в одну линию русских деревянных изб. Мелькнули. «И поезд вдаль умчало». Опять пустыня и степь… Отсюда не убежишь.

В нашем купе постоянные гости. Мы вслух читали Блока. Свесившись со второй полки, я рассказывала что-нибудь о прочитанном. Помню один такой рассказ О. Генри о женщине, которая умирала, каждый день наблюдая за тем, как падали листья с дерева перед её окном. Она приняла решение: умереть в тот день, когда ветер унесёт последний лист. Но шли дни за днями, а лист не отлетал, он крепко вцепился в ветви. И женщина, потрясённая такой волей к жизни, выздоровела.

А лист этот был создан художником так искусно, что его нельзя было отличить от живого. Художник читал мысли умирающей, он любил её.

Один из солдат-новобранцев, татарин, сразу же вызвал меня в тамбур и сказал: «Выходи за меня замуж». Я улыбнулась: «Я ещё не знаю жизни, хотя очень люблю читать книги. Мне замуж рано»…

А один из пассажиров, ленинградец, скажет: «Обломают вам крылья там»…

Нет, не сумели!

Хабаровск. Нас направляют в Комсомольск-на-Амуре, там было два места: одно – в новой десятилетке, второе – в семилетке. Мы тянули жребий, и Верке досталась десятилетка, а мне – пятиклассники, русский язык, в семилетке. Всё по-честному.

Поселили нас в общежитии для машинистов: обе школы принадлежат железной дороге. В комнате нас трое, ещё химик из Пермского университета. В те годы почти все крупные города посылали на Дальний Восток выпускников своих университетов. Надо было отрабатывать три года.

Как прошёл наш первый год?

Что осталось в памяти от моих уроков? Полное бессилие угомонить подвижных, как ртуть, пятиклашек. До 4-го класса их вела очень сильная учительница, они хорошо знали русский язык.

У меня они ходили на головах и всё, что знали, стремительно теряли. Я учила русский язык вместе с ними. Запомнились и горы тетрадей, которые надо было проверять ежедневно.

Для этих малышей благом оказался мой отъезд (через год): после меня они попали в хорошие руки.

В нашей школе были две прекрасные учительницы, с которыми я подружилась. Говорят, в каждом из нас как минимум три человека: один плохой, другой хороший, а третий – самый ценный – наблюдатель. Если бы узнать об этом пораньше! Я записала бы и назвала бы сейчас их Имена! Но через полвека уже не вспомнить…

Одна из них – её-то класс я и унаследовала – однажды сама пригласила меня на свой урок.

В театры люди идут сотнями, в цирки – тысячами… А спортивные состязания на огромных стадионах!? А Олимпийские игры, за которыми следит весь мир!? Что привлекает к ним зрителей? Мастерство! Высокое искусство исполнителей!

Я на том уроке была единственным зрителем особого, уникального искусства – педагогического. Первый класс. Сорок пять человек. Разговора о дисциплине не возникает: все при деле, все вовлечены в увлекательнейшее занятие – в постижение родного языка.

Учитель – творец… дирижёр и одновременно исполнитель. Каждая деталь урока точна, на месте, продумана вся композиция, опрокидывающая формальную схему. Ночь напролёт она, скульптор, художник и композитор в одном лице, кроила, резала, клеила, красила – и вот на руках у каждого малыша какие-то яркие, волшебно-праздничные кубики, кружочки, квадратики, фигурки… Все сосредоточены. Вызов к доске воспринимается как награда, чуть ли не как вручение ордена. Все остальные повторяют на своём «рабочем месте» то, что происходит у доски. Это трудно пересказать. Это нужно увидеть хотя бы один раз в жизни своими глазами.

Можете вообразить класс, где все до единого учатся на «отлично»? У этого Мастера иначе не получится!

Я восхищена, но слышу от неё: «Никому не говори! Знают!»

Вот почему она появляется в учительской с каменным лицом: она жена репрессированного. Однако её не трогают: боятся гнева родителей.

Вторая, молодая, ведёт уже 4-й класс. И тоже – 100% отличников. Она попала сюда из Приморья, где директор превратил свою школу в гарем, а она не только не согласилась стать его наложницей, но даже в ответ на его домогательства запустила в него графином с водой. Как её потом «прорабатывали» на всех уровнях, могут представить только те, кто жил в стране «победившего социализма».

Меня она обучала: «Ты, главное, вовремя сдавай все бумажки: планы, ведомости, отчёты – что они требуют. Это нетрудно. Зато они отстанут от тебя, и ты вольна делать всё, что захочешь». Совет её помогал мне всю жизнь.

Как её любили ребята! Я побывала на её уроках. Стоит ей задать вопрос – и сразу лес рук! Все ей в рот смотрят! Какое счастье, что мой Генка Шараев попал в её руки. Она заочно окончила пединститут, и ей дали 5-6-е классы.

О той и другой в школе говорили шёпотом, не трогали, но и, разумеется, никогда не хвалили. А таким официальная хвала и не требуется. Они живы учениками!

Простите меня, дорогие коллеги! Одно могу сказать в своё оправдание: я создала авторскую программу по русскому языку, по которой не только молодых, но и стариков можно обучать грамоте. И посвящу её вам обеим, хотя и безымянным.

Я люблю небо. Но никогда Небо не имело надо мною такой власти, как в Комсомольске.

Стоило мне выйти из помещения, из школы, либо из общежития, оно сразу охватывало, обнимало меня со всех сторон. Не знаю, может быть, это какой-то особый оптический эффект местности: город лежал на почти круглой равнине, с противоположного к нам конца, охваченный серебристой подковой – то Амур катил свои свинцовые волны. И со всех сторон сопки, осенью живописно менявшие краски. Город – огромная чаша. А над нею необъятное небо. Неба было в том краю больше, чем земли. На него нельзя не обратить внимания.

Я ходила, постоянно задрав голову: такого разнообразия, такого богатства цветов и оттенков просто вообразить невозможно, и ни один художник в мире не сможет состязаться с тем невидимым творцом, который, как богатый юноша, постоянно обновляет свои наряды. Небо то бледно-лимонное, потом начинаются узоры всех оттенков жёлтого; а ещё нежнейшая прозрачная лазурь, по которой рассыпаны жемчужины облаков; в следующий раз оно сиреневое, а потом – это огромный алый занавес, живописные складки которого опускаются на Амур-сталь, ближайшее к нам промышленное предприятие.

Ничего подобного по живописности в природе не припомню.

Может быть, обилие этих богатых и праздничных красок объясняется близостью Тихого океана? Мерещилось: вон за той дальней сопкой сразу откроется безбрежный океанский простор…

В Комсомольск ко мне приедут мама с братом Володей. Я плюхаюсь с уроками, с тетрадями, но я опять настоящая: мама тут, рядом. Мы одно целое. Она быстро перезнакомилась со всеми, никем не гнушается: ни вахтёрами, которые часами хмуро сидят у входа, ни буфетчицами, ни единым человеком из персонала. Она сумела приручить всех. Теперь и меня узнают и тепло приветствуют. Маму развлекать не надо. Она постоянно в деле. А вот чем занят Володя? «Гуляли по городу, ходили в кино», – рассказал он.

Время пролетело мигом. Я опять их провожаю, они уезжают в Свердловск. Помню, я попросила маму перед нашим отъездом на Восток не плакать, ведь будет много провожающих. И она не проронила ни слезинки, а я, к собственному позору, ревела без удержу…

Потом она скажет: «Думала, я от ума отстану». И вот снова проводы. Я опять реву, она опять не дрогнула. Шла я обратно, спотыкаясь о шпалы, в слезах, и постигала разрывавшимся от Любви сердцем, какую Великую Мать послало мне Небо.

Я должна пройти через годы, через страдания, прежде чем смогу почувствовать, прежде чем начну понимать, что великий сценарий к изумительному явлению по имени «Жизнь» уже готов на небесах. И каждому отведена роль. Спустя десятилетия я буду получать указания для исполнения моей роли от самого главного режиссёра. А тогда я думала: «Какой же необыкновенной должна быть жизнь под таким прекрасным небом».

В конце жизни мама вспомнит о Комсомольске. Я рада, что она видела это Небо, которого больше нет нигде в мире.

Увы, Земля, воспетая Верой Кетлинской в романе «Мужество», по контрасту представила нашим глазам зрелище безобразное, отталкивающее.

Город строили заключённые.

Уже построены Амур-сталь, судоверфь, завод самолётостроения, а между ними – бескрайние пустыри, на которых там и сям виднеются огороженные «зоны», обтянутые колючей проволокой, с овчарками, с вышками, с часовыми… Вечерами к ним стекаются колонны машин с зарешёченными окнами. Это возвращаются со строек на ночлег армия бесплатных работников.

Многие зэки, выйдя на свободу, здесь и оседают, вокзал принимает толпы бывших заключённых, едущих домой (1955 г.). Помню один из таких «транзитников» попросил у меня разменять его крупные купюры на мелкие. Я отсчитала и протянула их ему, а он вдруг и говорит: «Вот только сейчас я понял, что я на свободе».

Зэки и в общежитии. Один из них забрёл в нашу комнату: она никогда не закрывалась. Лицо врезалось в память. Он читал наизусть из пятой главы «Евгения Онегина» сон Татьяны. Такого страстного, такого жгучего, такого личного отношения, когда каждая строка полна живым и никому из нас, слушавших, неведомым страданием, я, конечно, никогда более не встречу. Это не под силу ни одному в мире актёру.

Тут кончается искусство,

Тут дышат почва и судьба…

Этот человек побывал на дне Преисподней и обжёг нас близостью к ней.

Потом он добился разрешения приходить в свободное время в школу и часами музицировал в учительской, где стояло пианино. Затем – исчез…

Мы с Веркой привезли с собою огромный ящик её и моих книг. Целая библиотека самых любимых… Появились и читатели. Зачастил к нам Генка Шараев с карими глазёнками умного татарчонка. Этот народец мне знаком, мы подружились. Хотя на уроках именно он, Генка, «доставал» меня больше других. Он просто сидеть не мог без дела, а я что-то мямлила у доски…

Как тосковала я без литературы!

Забредали разные люди. Однажды появилась журналистка, тоже с Запада (так называли всех, начиная от Урала и дальше), и, потрясённая, рассказала о том, что она увидела «внутри» зоны. Оказывается, женщины и мужчины находились там вместе и после рабочего дня начиналось то, что в народе называют «свальным грехом»: в темноте они, не видя друг друга, ползали по телам, совокупляясь, скопившись в одну бесформенную кучу. Этот образ «коллективного человечества» встречу у Р. Монро и вспомню рассказ той журналистки.

Приходила и пожилая учительница, жена репрессированного, брала книги для дочери. Именно она «раскрыла нам глаза». Приходила она в сумерки, тайком выкладывала факты, которые позднее легли в основу нашего письма в ЦК КПСС, потом, сохраняя конспирацию, растворялась в темноте.

Вот что узнали мы от неё. Прежняя директор не имела даже документа об образовании, она могла предъявить только какую-то сомнительную справку об окончании не то начальной, не то средней школы. Была груба и развратна, имела такую дурную славу, что против неё восстали не только учителя, но и весь посёлок.

В краевую газету ушло письмо. Оттуда приехал корреспондент и преподал урок, как жаловаться на администрацию. Вечером, на глазах у всех, в том числе учеников, голая директорша выскакивала из дома (она жила при школе), а корреспондент тоже голый и пьяный, гонялся за ней вокруг школы…

Он уехал… А её назначили директором вновь выстроенной школы-десятилетки, куда попала Верка. Это было за год до нашего приезда. В семилетку на место прежней посадили такую же, она при мне стала женой милиционера.

На фоне таких вот событий совершенно исключительной стала история Вити Савельева.

Однажды я услышала (теперь не помню, при каких обстоятельствах) об этом шестикласснике из Веркиной школы. Мать его, бухгалтера, посадили, когда мальчик был трёхлетним крохой. Её приговорили к десяти годам. Дядя его, юрист, который жил во Владивостоке, взял ребёнка на воспитание.