Занавес остаётся открытым

Вот когда моя прабабушка была бы довольна!

А может быть, невидимая, она была тогда рядом?

Нет, не интересовали меня мальчишки: ведь они не рыцари и не принцы…

А где-то идёт война, льётся кровь.

В 5-м классе учителя-предметники в основном эвакуированы из Москвы, Ленинграда, Киева. Мальчишек больше с нами нет: школы разделили на мужские и женские.

Мне нравится учиться.

География. На этих уроках обязательны карты. И нет такой точки на земном шаре, такой горы, озера, речки, города, страны, которых я не знала бы назубок. У географии своя аура. Я люблю путешествовать.

Немецкий язык нам преподаёт немолодая седая женщина из эвакуированных. Кажется, из Ленинграда. Она сдержанна, спокойна, всегда сидит. Но есть в ней та внутренняя сила, которая отличает интеллигентного человека. Меня она не спрашивает, как всех в классе. Я у неё за ассистента. Для нового параграфа она даёт пять-шесть новых слов, и я, это уже стало привычным, читаю на немецком и сразу перевожу новый текст на русский. Я по-немецки читала свободно. Писала как обычным, так и графическим шрифтом. Я знала много стихов и Гейне, и Гёте…

Но в новой школе, где грызли одну грамматику, а живого языка не знала и сама преподавательница, меня от немецкого языка «отшибло», поэтому в университете я начала учить английский с нуля, и в итоге – ни того, ни другого.

Но в той, военной поры школе во всех предметах, кроме литературы, я черпала одну поэзию.

Помню экзамен по ботанике (экзамены тогда сдавались ежегодно. Они назывались «переводные»). На этом экзамене присутствуют два человека из районо. Один из них задаёт мне «трудный» вопрос. Я отвечаю, стоя у стола, без запинки. Теперь спрашивает второй. Опять молниеносная реакция с моей стороны и исчерпывающий, развёрнутый ответ.

Незаметно экзамен набирает обороты, и все трое – «контролёры» и я – входим в азарт. Они наперегонки засыпают меня вопросами, я забрасываю их ответами.

Это продолжается около часа. Пятёрка!

Довольны были все! Никогда ни один экзамен мне не доставил столько удовлетворения, как в тот раз. Они прогнали меня по всему курсу и дали возможность взглянуть на себя со стороны.

Помню ли я сегодня что-нибудь из ботаники?

Увы…

А литература? В школе мне крупно не везло с литераторами. В этой 35-й школе (теперь это 35-я гимназия), даже фамилия у литераторши символична: Зверева! Она жена военного, трое детей. Муж на фронте. Она крутит романы с другими офицерами, и ученики это знают.

Вот в столкновении с нею открылась неизвестная мне самой новая сторона моей натуры. Я, ученица, вступила в открытый конфликт с учительницей. Я впервые проявила тогда характер.

В классе много москвичей, ленинградцев и т. д. Староста – Зоя Крестьянинова, москвичка. Живёт она в 11-м военном городке, в доме, что прямо напротив нашей школы. Окна в окна.

Сидим мы за одной партой у преподавательского стола в среднем ряду (я просидела так много лет). Мы не расстаёмся и после уроков. Это первая в моей жизни дружба. Зоя – флегматик.

Считается, что у меня красивый почерк. Поэтому вместо Зои я заполняю страницы классных журналов. Обязанности старосты она выполняет так же флегматично, но дисциплинированно: её уважают. Зоя бредит своей Москвой, мечтает скорее туда вернуться.

И вот настал этот счастливый для неё и несчастливый для меня день. Их семья уехала в Москву, а я, потерянная, бродила вокруг их дома. Первая дружба, первая разлука. Всё очень остро, очень больно, очень тяжело…

А жизнь продолжается. Литераторша была одновременно и нашим классным руководителем. Она провела классное собрание, выдвинула сама мою кандидатуру на роль старосты, поставила на голосование, все автоматически взмахнули руками – и вот я староста.

Мой самоотвод не принят: все знали, что я постоянно заменяла Зою и никто не предполагал, что за этим собранием последует. А последовала – война. С моей стороны она выразилась в полном отказе что-либо делать. Это был бунт. Молчаливый, но бунт.

Списки в журналах больше не заполнялись, какие-никакие формальные обязанности старосты – тоже. Когда меня просили, ругали, вызывали родителей и прочее, я молчала. Конфликт разгорался, вышел за пределы класса.

На уроках литературы Ольга Александровна так прозрачно проводила параллель между травлей Пушкина и собою, что понятно это было не только мне, но и всему классу. А я, как скала, стояла на своём. Откуда-то взялась внутренняя сила и чувство правоты – я не сдалась.

Педагоги начали роптать, что в журналах пустые страницы, конфликт затягивался – и пришлось классной руководительнице провести ещё одно собрание: старосту переизбрали. Победа осталась за мною.

Я хорошо помню эту властную внутреннюю силу, которая заявляла о себе всякий раз, когда меня пытались назначить на какой-нибудь «пост». Я, как чумы, боялась быть «в начальстве»: внутренняя свобода была дороже.

Так хочется побыстрее проскочить этот «послевоенный «этап»… Но «из песни слова не выкинешь». Пусть он будет напечатан мелким шрифтом. Душа рвётся туда, вперёд… К университету, к Анне Владимировне…

Кончилась война… Как часто говорили мы: «Вот кончится война…», и каждый добавлял своё.

«Вот кончится война… и поедим котлет…»

«Вот кончится война…» и представлялось что-то необычайно прекрасное…

Пришёл как-то лектор в школу и сказал: «Вот кончится война и через двадцать лет каждый человек будет иметь наручные часы!»

Кончилась война. Вскоре вернулся отец. Он был на Ленинградском фронте, генерал Власов командовал на этом направлении… Отец попал в плен. Сбежал. Трое суток он просидел в водопроводном колодце в Пскове, а когда вылез оттуда, сразу наткнулся на немецкого офицера.

«Что, Миша, домой хочешь? – спросил его немец и добавил: – Я тоже хочу!»

Видимо, русский язык знал и повёл его в часть. Отца отправили в Германию. Освободили его американцы. С нашими войсками он дошёл в обратном направлении до Кёнигсберга. Побывал и в Освенциме. И вот дома. Начинать пришлось всё с нуля.

Закончена и школа-семилетка. Я отнесла свой табель и похвальный лист в железнодорожную школу-десятилетку №1. Она есть и сейчас по улице Мамина-Сибиряка. Теперь это средняя школа №30.

Здание огромное, четырёхэтажное. Лестницы оснащены металлическими гнёздами, в которые вставлены цветочные горшки. Цветов от первого до четвёртого этажа множество. Очень нарядно. Директор, важная дама, посмотрела мои документы и благосклонно разрешила мне учиться в этой престижной школе. А некоторым моим одноклассницам пришлось преодолевать её несогласие.

Будь я более земной, контраст между жизнью во Львове, а потом в доме тётки с тем, с чем столкнулась разорённая войной семья, мог бы оказаться катастрофой.

Львов – европейский город с богатой архитектурой, парками, старинным замком, костёлами, театрами, музеями. Во Дворце пионеров мы можем увидеть изнутри, как жили богатые польские шляхтичи: нарядные полы, лепные потолки, свисающие сверху хрустальные люстры, а стены обтянуты богатым шёлком.

А довоенные магазины? Чего стоят одни витрины с пасхальными яйцами всех расцветок, всех сортов. А горы фруктов, вишни, клубники, черешни прямо на улице, на лотках. Магазины частные, богатство и изобилие повсюду.

Мы живём в самом центре – улица Обороны Львова. Мимо наших окон проходят демонстрации. Мы сидим на подоконнике и смотрим на нарядную праздничную толпу.

Квартира просторная. И богатая.

Я сплю на бархатном диване, который на ночь раскладывается и превращается в просторное ложе. Внутри бархат красный. Люстры, ковры, огромное зеркало от пола до потолка в богатой резной дубовой раме, изразцовая печь. Плитки её белые с нежным голубым рисунком.

В школу, это второй класс, я хожу через парк Костюшко. В парке много каштанов. Весной они преображаются. Их цветы напоминают свечи. Это зрелище не забыть!

Здание школы не типовое. Это огромный серый дом, часть которого выделена под школу. Я опять сижу у преподавательского стола, рядом со мной грязнуля и хулиган, он подкарауливает меня в парке, грозит побить… Но у меня есть рыцарь – Саша Бутов. Его отец военный. Мы живём на одной улице. Саша, увидев в парке моего соседа, начинает кружиться на месте, размахивая портфелем, наверное, он сам боится драчуна. Но передо мною, девочкой, держится молодцом.

Однажды нас всех быстро вывели из классов во двор, пронёсся слух, что здание заминировано… Пока искали бомбу, мы резвились во дворе.

Рядом со школой обтянутая колючей проволокой территория не то парка, не то леса. Там окопы от прежней войны. Они заросли бурьяном, края обсыпаются. А на дне цветут нежные невинные фиалочки. Я люблю эти цветы…

Я занимаюсь музыкой. Сосед-поляк держал частный мясной магазинчик в нашем доме, а вечерами музицировал. Мы исполняли на его рояле фортепианные пьесы в четыре руки. А его друг, стоя у нас за спиной, играл на скрипке.

С музыкой, как и с балетом (я полгода ходила в балетный класс в Новосибирске), пришлось расстаться навсегда.

Отец почему-то решил сменить квартиру. По объявлению к нам приходили разные люди. И тут я увидела на стене у двери узенькую металлическую полоску. В ней был тоненький папирус с текстом на еврейском языке.

Приходившие к нам люди открывали этот текст и вели себя по-разному. Одни разворачивались и уходили сразу. А другие – вступали в беседу, давали свои адреса, и мои родители ходили смотреть их жильё. Оказалось, до нас в этой квартире жила еврейская семья.

В такой вот странной форме я столкнулась с ненавистью между поляками и евреями. Только сейчас я начала разбираться в этом запутанном вопросе, помог, как не раз уже делал это, А.И. Солженицын. Я совсем недавно прочла его книгу «Двести лет вместе» (1795 – 1995 гг.). К этой теме я ещё вернусь…

А пока обсуждается вопрос: отпускать ли меня в летний лагерь, куда родителям предложили путёвку. Но по городу ползут слухи о войне, и мама наотрез отказывается оставить меня одну: в отпуск поедем все вместе. Мы приехали в Свердловск 18 июня, через четыре дня – война.

В годы войны Львов стал для меня городом-грёзой, городом-мечтой. «Вот кончится война… и мы вернёмся во Львов!»

Дом тётки в Свердловске тоже был «полной чашей». В войну было голодно, но муж её Пётр Денисович Порошин, работал в столовой, и мы могли каждый день есть свежие булочки. Они назывались «венские». У тётки не переводились конфеты.

Спала я на чёрном кожаном диване. В доме чисто и уютно: ковры, вышивки, цветы, прекрасная посуда… Тётя Дора, Фёдора Анисимовна Порошина, слыла «богатой»…

Два слова о вышивках. Мама всегда удивлялась: «Ведь никто тебя не учил!» А я в кружке рукоделия при Дворце пионеров участвовала даже в выставках. Беру в руки иглу и сегодня… Откуда это взялось? Теперь вот я могу предположить: если и правда, что в одном из воплощений я была испанской графиней, которая в молодости время своё отдавала любви, потом ушла в монастырь, а в другом воплощении была настоятельницей христианского монастыря в Австралии, то это рудиментарный след оттуда: монахини ведь – замечательные рукодельницы.

Но у меня это угасающий инстинкт, как след в небе после реактивного самолёта, который постепенно тает.

Вот кончится война…

Война кончилась. Послевоенные годы для нашей семьи оказались тяжелее военных: отец после плена не мог получить прежнюю работу, из партии был исключён. Тётка нам вскоре помогать не смогла – её муж умер.

Мы попали в кухню-каморку, плохо приспособленную для жилья. Зимой её приходилось отапливать и по ночам. К этой кухоньке примыкали узкие сени. Дверь с них сняли, отверстие замуровали, поставили рамы, получилось окно. Эти сени превратились в отдельную комнатушку для меня. Утром я сметала с потолка снег и иней. В уральскую зимнюю стужу мы жили почти на улице. Брат пока оставался у тётки.

Преподаватели в новой школе тоже оказались слабее. Другим девочкам в классе нравилась демократичная Вера Иосифовна Чернецкая, преподавательница немецкого языка… С нею многие летом работали в пионерских лагерях, она была старшей пионервожатой.

Нравился им и физик Павел Васильевич (Серебренников), и историки… А я стала учиться хуже.

Смогла меня увлечь лишь математик Крохина Мария Николаевна, она же наш классный руководитель. В школу я всегда приходила раньше других, так как жила очень далеко. Но Мария Николаевна была уже в учительской и через стеклянную дверь подзывала меня к себе: «У меня тут есть очень интересная, но очень трудная задача. Возьмёшься решить?» Я бралась. И к пятому или шестому уроку в тот же день задача была решена.

Приходила она и к нам домой. Наверное, была в шоке. Ведь все имели нормальное жильё, какое-никакое довоенное хозяйство. Нэля Ведешкина живёт в четырёхкомнатной квартире с собственным роялем. А тут – вообще ничего. Унылый, мрачный, тёмный угол.

Она всё допытывалась у мамы: «Как вы воспитываете свою дочь?» – я всё-таки училась неплохо и была кандидатом на золотую медаль… Мама отвечала: «Никак не воспитываю. Она всё сама».

Позднее мама принесла от тётки мои вышивки, великое множество, и сумела так любовно прикрепить их на голые стены, что к нам начали бегать соседи и сама домоуправляющая, которая ахала: «Как красиво!» Так унылое безобразие мы с мамой слегка скрасили.

Что до меня, я была нечувствительна к этой нищете, маму только жалела. Я по-прежнему упивалась чтением. Помню, возвращаясь из школы, я шла по дороге с раскрытой книгой в руках и так наловчилась, что ни разу даже не споткнулась. Я шла по улице (Некрасова), потом, как сомнамбула, поднималась по лестнице на мост, переходила на другую сторону оврага, шла по двору нашего дома – и всё, уткнувшись в книгу, утонув в ней. А потом, сидя верхом на парте, рассказывала сгрудившимся вокруг девочкам о какой-то «Гусиной принцессе»…

Так прошёл 8-й класс.

В 9-м классе родилась вторая моя школьная дружба – Люда Назаренко, Людмила Кирилловна Назаренко-Малиньш – её полное имя.

Мы должны были ехать в колхоз, убирать овощи. Я, как всегда, притащила с собою слишком большой рюкзак (я всегда брала много лишнего во все поездки), а пришли мы из всего класса только двое. Пока ждали остальных, разговорились, а потом вместе тащили назад мою ношу. Больше мы не разлучались.

Люда была высокой и стройной. Я – маленькой (1 м 57 см) и толстой. Нас и звали: «Пат и Паташонок». Сидели мы в одном ряду у окна, я за второй, она за четвёртой партой. Все уроки через Риту Сажину курсировали наши записки.

Господи! Как часто мы с нею ссорились и как горячо мирились!

Таких бурных, таких страстных объяснений, как с Людой, у нас ни с кем не было. Я помню Риту Сажину, Таню Свечникову, Веру Старцеву, Лялю Добродееву, Валю Лихушину, Веру Козлову, Женю Богословскую, Кремусю Ждахину, с которой мы начали часто общаться по телефону. Со многими из них я встретилась совсем недавно, полвека спустя.

Но тогда я зациклилась только на Люде Назаренко. И дома, и в школе, и во Дворце пионеров – только с нею. А когда её родители собрались уезжать в Ригу, мы обсуждали план, чтобы она осталась в Свердловске и жила в нашей семье, пока не закончит 10-й класс, но из-за моего отца она уехала в Ригу. На прощание она подарила мне огранённый, но без оправ тёмно-красный рубин со словами: «Если сохранишь его, будем вместе. Потеряешь – к разлуке». Договорились: через год встретимся в Ленинграде в институте.

В 10-м классе мы ежедневно писали друг другу длинные письма…

А жизнь подбрасывала сюрпризы. Как-то на вокзале я встретила троюродного брата Геннадия Семёнова, он учился в железнодорожном техникуме. Поговорили и разошлись. А потом он пришёл к нам домой со своим другом Герой Ярцевым. Я познакомила их со своей соседкой по парте, с одноклассницами. Они пригласили нас на вечер в своё общежитие. И так добавлялись к нашей компании два брата, Слава и Виктор Рябовы, Володя Дудырев, Петя Дука, Ира Федодеева, Рита Татаурова и много, много других. Это товарищество – одна из самых счастливых эпох в моей жизни.

Я по-прежнему много читала, а уроки литературы не любила, уж очень невыразительны и бледны литераторы, да и ссадина от Зверевой не прошла. Но в параллельных классах работала легендарная Зинаида Григорьевна Петрова, прозвище не злое, а доброе у неё было Зингра. Работала она не только в школе, но и в пединституте и много лет вела литературный кружок во Дворце пионеров, где собирались школьники со всего города.

Уже под старость в 90-е годы мне довелось встретиться с бывшими её кружковцами. Теперь они пенсионеры. Но по-прежнему собираются по очереди друг у друга на дому и читают свои доклады. Там есть педагоги, инженеры, юристы… На всю жизнь их объединила Зингра.

Два эпизода связаны у меня с Зингрой. К пушкинскому вечеру она попросила меня написать и прочитать доклад о Пушкине. Она была довольна моей работой. Вечер проводится торжественно, приглашены мальчики из 2-й школы, в зале – все старшеклассники. Слушают меня внимательно. Я заканчиваю свой доклад стихами: «Здравствуй, племя младое, незнакомое…» Не успела я договорить, как на сцену за моей спиной выскакивает Ирина Федодеева и говорит громко в зал: «Здравствуй, Пушкин!»

Зал грохнул. Так и не поняла я: по сценарию, что ли, у них так задумано? Но зал, Слава Богу, смеялся.

С Зингрой связана ещё одна тема. Как-то она бросила фразу: «Нельзя считать себя культурным человеком, не зная «Божественной комедии» Данте». Почему мне показалось важным стать «культурным человеком»? Но я отправилась в небольшой и уютный читальный зал Дворца пионеров.

Очень странное – впервые! – было впечатление: я ничего не поняла!.. Оказывается, трудно стать культурным человеком… С Данте у меня будут многолетние сложные отношения. На лекциях незабвенного Бориса Фёдоровича Загса я что-то не помню этой темы. Но вот коллоквиум не забыла. Я буду читать монографии, учёные труды… Дживигелов – так, кажется, имя учёного, посвятившего себя изучению этого монументального произведения. И опять я не пойму ничего. Нет ещё опыта… Эта поэма превратится, наконец, в самое важное событие в моей личной биографии. К ней я вернусь ещё не раз много-много лет спустя.

А рубин потерялся… Я молча простилась с Людой, ещё не веря в разлуку. Всю вину взяла на себя. Чувство вины пустило глубокие корни. Очень разрушительное чувство.

А Люда приехала в Ленинград, поступила в сельскохозяйственную Академию имени Тимирязева и, не дождавшись меня, вернулась в Ригу. Наша переписка прервалась.

Она вышла замуж за латыша, вырастила дочь и сына.

Много лет спустя в Москве я разыскала Зою Крестьянинову, а через тридцать лет мы встретились в Риге с Людой Назаренко.

Глава 4. Уральский государственный университет им. Горького

Когда ум объединяется с сердцем, он становится вашим другом.

Свами Чидвиласананда

Итак, вот вопрос, на который не сумеешь ответить, если ты материалист и атеист.

Почему я оказалась в университете (УрГУ им. А.М. Горького) на филфаке?

Никогда я не собиралась «изучать» литературу, а не жить ею. Никогда не думала о том, чтобы преподавать литературу, мои школьные учителя по этому предмету сделали всё, чтобы отвратить от него.

У нас с Людой Назаренко всё решено: мы будем учиться и жить вместе. Где? В Ленинграде. Это тоже оговорено. В каком институте? А вот это значения не имело. Лишь бы вместе. Выбрала Люда сельскохозяйственную Академию, значит, так тому и быть. Работали бы потом агрономами или ударились бы в генетику…

Но, во-первых, я потеряла подаренный Людой рубин и на мне долгие годы лежал груз вины. Во-вторых, родители. Они не пустили, потому что не было у них средств помогать мне на расстоянии (у нас с мамой был один лифчик на двоих). Впервые тогда ударила по нам бедность. Смириться с этим я тоже не могла.

Я говорю «родители», а ведь мама не работала и вины в том её не было. В эти дни я сумела обидеть её. Сама я забыла напрочь о своей резкой и несправедливой фразе. А она помнила. И много лет спустя воспроизвела её. Я, увидев её плачущей, сказала: «Ну, меньше в туалет будешь ходить». Вот что делает с человеком горе: он становится несправедливым и жестоким.

Да, прав Николай Фёдорович Фёдоров. Я усвоила хорошо эту мысль: «Человечество до сих пор не поняло, что есть только две беды. И первая беда – это бедность. А вторая – богатство. Опасны обе: и скудность, и излишество».

В другом месте у него же: «Пока существуют бедность и богатство, будет существовать смерть. И наоборот – пока существует смерть, будут существовать бедность и богатство».

Надо бы всем, наконец, задуматься, как разорвать этот порочный круг, хорошо сказано – «Заколдованный круг». Расколдовать его, по Фёдорову, можно лишь сообща. Недаром его учение войдёт в жизнь под названием «Философии Общего Дела». Но я забегаю вперёд. Пройдёт много лет, прежде чем эта проблема станет для меня главной, личной.

А пока школьнику после десятилетки в наше время один путь – в институт. Со школьной скамьи – на студенческую. Надо только выбрать, в какой: институт иностранных языков, юридический, университет, УПИ?

1949 год. Вот они, родные строчки: «Для бедной Тани все были жребии равны»…

Так как личная драма из-за Люды разыгралась ещё в школе, то я, схватив тройку по литературе и лишившись золотой медали, которая тогда полностью освобождала от вступительных экзаменов, должна была готовиться к ним и сдавать их наряду со всеми.

Но я не готовилась: такой силы была душевная травма. Поколебавшись, куда отнести документы, в институт на иняз или в университет на филфак, я пассивно-равнодушно отнесла их на филфак.

Вступительное экзаменационное сочинение. Я по-прежнему равнодушна. В школе, кажется, я писала их неплохо. На следующий день смотрю свою фамилию в экзаменационной ведомости – тройка! По итогам экзаменов – конкурс был пять человек на место – я не зачислена. Отец, кажется, где-то хлопотал, и меня взяли вольнослушательницей.

Пора было разозлиться на самоё себя!

В первую же зимнюю сессию я сдала экзамены на «отлично» и была зачислена на филфак.

Помню первые лекции… Огромная аудитория вмещает не только филологов, но и студентов других факультетов, журналистов, психологов… Окна с трёх сторон. Я сижу в самой гуще. Лекторы сменяют друг друга на высокой кафедре слева у окна.

Древнерусская литература. На кафедре Владимир Владимирович Кусков. Говорит о каких-то «апокрифах», сыплет древними названиями, речь густо приправлена непонятными для меня терминами… Мне он напоминает пастора. Проповеди его меня не трогают. Мне скучно.

Теперь на кафедре Павел Александрович Шуйский. Античная литература. Гомер – «Илиада» и «Одиссея». Он читает стихи в оригинале, запомнилось: «Армо вирумкве кано»… – самое начало, гекзаметр. Известно, что он перевёл обе поэмы великого грека на русский язык… Он темпераментный, подвижный, но очень старый, даже дряхлый.

А ещё он преподавал латынь. Но я занималась не у него, а у медлительного величавого Эбергардта, тоже старика! Про них гулял такой слух-анекдот. Эбергардт, выйдя из деканата, с трудом натягивает на себя пальтишко Шуйского и важно удаляется. За ним выскакивает Шуйский, срывает с крюка оставшийся балахон крупного Эбергардта и, утонув в нём, размахивая пустыми рукавами, убегает. Ни тот, ни другой подмены не заметили.

Среди педагогов, оказывается, они имели прозвище «бесполезных ископаемых».

На лекциях Шуйского мне тоже было не интересно. Не волнуют меня древние греки в его изложении…

Есть ещё Китайник Михаил Григорьевич. Лекции по фольклору. Я оказалась однажды в первых рядах, прямо перед кафедрой. Он говорит быстро, размахивает руками, а на меня падают брызги его слюны. Это я ощущаю всякий раз, когда появляется Китайник. Его я побаиваюсь.

Нет, не греет мне душу университет. Не понимаю я, чем провинился академик Марр и почему так важны работы Сталина по языкознанию, хоть и читает о них лекции один из любимых студентами Павел Акимович Вовчок.

А ещё старославянский язык, который читается сухо и формально… И множество других, таких же формальных дисциплин…

«Ненавижу всяческую мертвичину!»

Так почему же я не сбежала из университета? Тайком от родителей я написала уже письмо о переводе в Киев. Жду ответ.

А пока – ещё одно лицо. Я поняла не сразу, что означает появление на кафедре этой невысокой женщины в зелёном платье.

Но студенты всегда знают всё. Сначала по аудитории проносится гул: Анна Владимировна Тамарченко. Потом наступает глубокая тишина. Студенты ловят каждое слово: лучшая из лучших. «Введение в литературоведение».

Наука мне пока недоступна, но низкий хрипловатый голос Тамарченко, отчётливое ленинградское в отличие от московского «что», даже зелёное платье, отозвались в душе неясным эхом. И вот я среди тех, кто записался в её кружок. Помню, что готова была взять любую из предложенных ею тем и она, мягко усмехнувшись, сказала, что «первокурснику интересно всё».