Занавес остаётся открытым

В доме только кухня и небольшая комната. Хозяева спят на печке. Мы, квартиранты, четыре человека – в комнате. Мне шесть лет, рядом со мной брат Володя, который умудряется уползать в отверстие под печью, где собирает со стены и съедает извёстку. Каждый раз мы его теряем и пугаемся.

В избушке тепло. Большую часть времени я провожу под столом. За столом сидят и мирно беседуют мама и хозяйка Манефа Андреевна.

И я слышу грустную мамину повесть…

О, эти ущербные семьи, в которых не хватает либо матери, либо отца… Была бы жива бабушка Мария, по-иному сложилась бы мамина жизнь. Она закончила бы школу, выучилась… «И, мама, ты бы стала министром», – говорила я ей позднее. Её врождённой мудростью держалась наша семья. У неё был высокий чистый лоб и, как говорили в деревне, она была «баская девка», то есть красивая. И не вышла бы она замуж за Михаила, была бы счастливее, пусть и меня бы не было.

Прав был дед Анисим, когда говорил: «Лучше три раза погореть, чем один раз овдоветь». Привёл он в дом вторую жену с сыном Иваном. Оказалась она лютой мачехой…

Вот эпизод, который я услышала в тот вечер под столом.

«В родительский день я попросила мачеху отпустить меня на кладбище, к маме. Это в четырёх километрах от Меркушина, в Калиновке. А она так рассердилась, что стукнула меня мутовкой по голове и оставила дома…»

Острыми шипами этой мутовки мачеха проломила маме череп и запретила жаловаться отцу. Мама терпела боль, пока в ранке не завелись червячки. Тогда всё открылось, и дед Анисим на лошади отвёз дочку в Камышлов к врачам.

В последние годы, когда мама проводила время в кресле (я сама её даже причёсывала), маленькая ямочка чуть повыше лба, слева, прощупывалась. Это была отметина на всю жизнь.

Сколько таких внутренних отметин было на её душе!

Помню, я тогда залилась слезами в своём тайном убежище под столом. В мою жизнь в тот вечер впервые ворвалось зло. И имя ему – чужой, не родной человек. Многообразны виды неродственности, с которыми мне предстоит встретиться в жизни в будущем. Но в тот момент я узнала главное зло – смерть, которая унесла самого близкого человека мамы.

Почему умирают люди? Почему существует смерть? Когда же будут даны ответы на эти детские вопросы?

Третье воспоминание – сквозная тема всей маминой жизни и моей тоже.

Мама растёт с мачехой. Пришло время идти в школу. Маме нравится учиться. Она уже узнала буквы, а теперь учится читать.

«Жа-Ба»… Мачеха услышала и взорвалась: «А! Вот чему вас обучают в школе: ругаться да мальчишкам записки писать!»

Больше она не отпустила мою маму в школу. Мама ходила туда до января.

Каждый день она сидела у окна и с тоской смотрела, как ребятишки бежали на уроки.

Что означало для неё это наказание мачехи? Она сполна прошла жизненную школу сиротства. Когда у неё родилась дочь, она ни от кого не скрывала, что мечтает только о том, чтобы её дочь стала учительницей. Это была Высшая Цель, которую она могла вообразить для ребёнка.

Дать своим детям образование!

Им она посвятила свою жизнь, ради них она стала героической Матерью.

Несмотря на войну, которая застала нашу семью врасплох: мои родители с чемоданом детских вещей приехали к моей тётке в Свердловск в отпуск из Львова, куда перед войной отец был командирован всё с той же целью – организовать фабрику механизированного учёта в Управлении железной дороги, и прожили здесь все военные годы.

Несмотря на то, что она с двумя детьми, как семья погорельцев, осталась ещё и без мужа, который ушёл на фронт и всю войну считался «пропавшим без вести», и тогда ей пришлось выполнять мужскую работу.

Несмотря на послевоенную нищету: начинать хозяйство пришлось с нуля, с единственной эмалированной кружки.

Несмотря на буйство пьяного мужа, вернувшегося из немецкого плена.

Несмотря на сотни обид и унижений со всех сторон, она достигла своей цели: и дочь, и сын получили высшее образование.

Это её заслуга! Она на это положила свою жизнь!

Кто в доме вставал раньше всех? Кто ложился последним? Кто целыми ночами топил углём печку в пятиметровой кухне, которая после войны стала нашим первым семейным жилищем?

Сколько помню её, она всегда в работе. Её трудовой день не мерян, не считан: 8, 10 часов, а порой и все 24.

Когда дети станут на ноги, она по советским законам будет именоваться «иждивенкой» и даже пенсии будет лишена.

Позднее в документах родителей обнаружится ордер на Львовскую квартиру. Он и сегодня цел: улица Обороны Львова, 28, квартира 6. Огромная квартира в центре Львова. Отцу её дали как депутату Горсовета, куда он был избран ещё в Новосибирске. Предъяви он этот ордер свердловским властям, и мы имели бы право получить равноценную квартиру в Свердловске.

Не знали, не подсказал никто… Вот сейчас подумалось, может быть, боялись?..

И опять вся тяжесть бездомной жизни легла на мамины плечи.

Так и жили: в тесноте, в коммуналках, в небольших комнатушках по пять человек, без каких-либо «удобств», с грубыми и злыми соседями. Впрочем, это была участь многих советских семей.

А мама не ожесточилась. Врождённая доброта сияла в ней, несмотря ни на что. И, если ей удавалось отключиться от семьи, где она несла постоянную вахту, она обрастала друзьями, подругами, а с добрыми соседями отношения перерастали в пожизненную дружбу.

Так было с Гусевыми, Дмитрием Владимировичем и Татьяной Семёновной, с Екатериной Ивановной Коровиной, с Марией Кузьминичной Кузевановой и другими…

Помню, по какому-то делу зашла к нам однажды Евгения Исааковна Горелик, моя портниха. Тоже редкая мать. Она настрадалась из-за сына-музыканта. Он, еврей, много лет не мог получить любимой работы. Евгения Исааковна была ожесточена на жизнь, яростно критиковала власть.

На её звонок мама тогда спешно побежала, она всегда бежала открывать дверь каждому. Они немножко поговорили, и мама ушла на кухню. В тот же день, вернувшись домой, Евгения Исааковна, взволнованная, позвонила мне: «Валя, какая у тебя мама! Я не встречала ещё такого доброго лица!»

Воспоминания всплывают и всплывают…

…Купила я на работе путёвку в дом отдыха матери и ребёнка в Коуровку, живописное уральское место недалеко от Новой Утки – родины Ольги Ивановны Марковой.

«Хоть от кастрюль отдохнёшь».

В их комнату поселили пять женщин с детьми, всего десять человек. Через двадцать один день мама вернулась.

«Слава богу, теперь у меня будет один Славик», – были её первые слова. Оказалось, она нянчилась со всеми ребятишками, пока молодые мамаши убегали на танцы или в кино.

Одна из тех мамаш приезжала к нам позднее. Как сейчас вижу: стоит столбом у двери, молчит и смотрит на маму, точно не может насмотреться, точно видит такого человека впервые.

Попала мама как-то в больницу. Ехала туда довольная: «Хоть раз в больнице полежать».

В день выписки я пришла, чтобы забрать её домой. В палате мамы нет. Все хором дружно закричали: «Сейчас-сейчас придёт!» Это она с чужим горшком убежала в туалет, а её соседка по кровати, тяжело больная, плакала: «Что я без Зои делать буду?»

1995 год. У мамы артроз тазобедренных суставов, она без посторонней помощи не может ни сидеть, ни лежать. Ей собираются сделать операцию по поводу катаракты. Она уже не видела. Мы вместе с нею по разрешению начальника госпиталя Спектора Семёна Исааковича лежим в одной палате.

Соседкой мамы по кровати на этот раз оказалась Нина Александровна Ежова, в прошлом преподаватель немецкого языка в горно-металлургическом институте им. Г.И. Носова в Магнитогорске. Позднее она преподавала русскую литературу в медицинском училище г. Свердловска.

И вот моя неграмотная ослепшая мама и эта интеллигентная женщина подружились.

Госпиталь большой, я часто отлучалась по делам, а когда возвращалась, заставала их за разговорами.

Однажды услышала: «А дети у тебя есть?» – спрашивала мама. «Да, сын, – отвечала та. – И внук».

Вот на этой теме они и открыли друг друга.

Дружба с Ниной Александровной продолжалась не один год, до самой смерти этой удивительной женщины. Мою мать она называла «мамой», и мама с готовностью «удочерила» её.

Спасибо Вам, Нина Александровна, за тепло, которое Вы подарили моей маме, она встречала его редко. За всё, за всё, а особенно за маму я всегда буду помнить Вас, пока жива.

Недавно в бумагах я обнаружила одно из поздравлений Нины Александровны. Она их писала в стихах.

Я написала о тех, кто вспомнились на данный момент. А сколько их – этих добрых людей, помогали маме во время войны? Со всеми она была приветлива, открыта, жизнерадостна. И главное – всегда сердечна, всегда участлива.

О, Муктананда! Я благодарна Тебе за эти слова. Они целиком относятся к моей матери.

«Того, кто раздаёт свою Любовь, всюду приветствуют с любовью… Поклоняйтесь Любви. Показывайте Создателю только явления Любви. Любовь могущественнее ядерной энергии… Любовь – истинное Высшее Я человека, его подлинная красота и триумф его человеческого существования».

На страницах этой «книги» мама появится ещё не раз. Наши с нею жизни сплавлены в одну.

Глава 3. Макар Алексеевич Семёнов

Отец

Те, кто позади тебя, критикуют тебя.

Те, кто рядом с тобой, вдохновляют тебя.

Те, кто впереди тебя, изменяют тебя.

Из интернета

В жизни его звали Михаил. Не нравилось ему имя, данное священником или родителями. Виновата в том пословица: «Макар телят гонял».

Пользуясь свободой в этом вопросе, задумал он сменить имя. Михаилом его и так уже звали. Шёл 1936 год. Он сдал документы на переоформление и, когда родился сын Владимир, в метриках в графе «отец» оказался прочерк: документы с новым именем не поспели не только к его дню рождения, но и никогда не были получены. Надвигался 1937 год – было не до того.

Эта путаница с отцовским именем сопровождала нас с братом всю жизнь. Позднее, когда Володя оказался «номенклатурным работником», он писал длинные объяснения в анкетах, почему его отец Макар, а сам он по паспорту Владимир Михайлович.

А я в паспорте именуюсь Валентиной Макаровной. Попадая в неловкие ситуации, я всегда что-то смущённо лепетала, почему в личной, в общественной, профессиональной среде я Валентина Михайловна, а по документам наоборот…

Есть, наверное, в этом какой-то таинственный знак, но пока нам не дано его понять. Как непонятно и то, почему я включена в конфликт со смертобожничеством.

Писать эту главу мне и легко, и трудно. Легко, потому что задача у моей рукописи особая. Ведь я рассматриваю её как исторический документ, который должен иметь практическое значение. Как метрики, как паспорт, как диплом или, на худой конец, трудовая книжка.

Только заполняю я не бюрократические бланки, а, по завещанию глубоко чтимого мною Николая Фёдоровича Фёдорова, который считал, что главное в деле воскрешения – любовь к умершим предкам, открываю своё сердце и отпускаю на свободу свои чувства как к живым, так и к мёртвым, особенно к тем, кого любила. Разные оттенки у этой любви, и зависят они от тех, о ком пишу.

Отец мой жив. В следующем месяце, 14 апреля, ему исполнится девяносто один год (написано это пятнадцать лет тому назад). И имя его уже внесено в книгу, которую задумало и осуществило Управление Свердловской железной дороги.

Более полувека отец был железнодорожником. Исключение – военные пять лет. В этой книге ему посвящена специальная страница. К нам домой приходили девочки-студентки с филфака УрГУ, которые в летние каникулы работали в стройотрядах проводницами. Им поручили познакомиться с документами отца и записать его живые рассказы. Окончив работу, они приносили и читали ему свои тексты.

Потом и из музея приходили люди, переписали все его ордена и медали, взяли фотографии. Так что полная история отца хранится в архивах.

Трудно мне сейчас писать потому, что, во-первых, отец жив и история наших отношений продолжается. В детстве я его очень любила, и иногда мне казалось, что возможно воскресить эту любовь… Не знаю… Он сделал всё, чтобы уничтожить, растоптать её…

Во-вторых, он был прямой противоположностью маме. Земля и Небо, Добро и Зло лоб в лоб сошлись под нашей семейной крышей. Слишком рано я осознала свою роль – защищать маму от всех обидчиков, среди которых самым страшным был мой отец.

Н.Ф. Фёдоров говорил, что «не судить мы должны наших родителей, а искупать их вину». Искупать, исправляя в себе их несовершенства, которые мы унаследовали от них, в том числе и генетически.

Отцовские черты проявлялись у меня чисто внешним образом. «Редко, но метко». Всё материнское – внутри, глазу не видимо. Пусть глава эта полежит, пусть все ужасы её отстоятся, может быть, найдётся и способ «искупить» их: время нынче важное, необычное.

Но, что остались на мне «родимые пятна» от общения с отцом, для меня несомненно. Помогли мне понять себя недавно два американских автора. Я не поленюсь перечитать и даже переписать отдельные страницы из их книги, которые были написаны точно для меня, обо мне.

Аллен Ф. Харрисон и Роберт М. Брамсон в популярной книжке «Думай и достигай» знакомят с результатами своих исследований о том, как стиль мышления влияет на поведение человека. Американцы широко применяют различные формы тестирования. Я заполнила довольно витиеватый тест, ответила на вопросы, подсчитала по их методике очки и получила результат: я – синтезатор-идеалист. Далее идут прагматик, аналитик, реалист.

Читаю захватывающее откровение о себе. Узнаваемо. Сначала о синтезаторах. Их меньшинство, всего 11%. Авторы иронически отмечают: «…говоря языком статистики, у вас есть причины считать себя членом группы избранных» (стр. 21) или… белыми воронами. Это в начале книги, а в конце – «как и общество в целом, мы высоко ценим четыре из пяти стилей мышления». (А пятый – это кто? Пятый – это синтезатор.)

Синтезаторы неудобны. Это странные люди. Синтезатор – единственный тип, который ничего не делает для того, чтобы влиять на людей. И что особенно неудобно – он и сам не поддаётся влиянию ни при каких обстоятельствах. «Если под влиянием вы понимаете «убеждение», то в случае с синтезаторами можно сказать только одно – забудьте об этом».

«Синтезаторы не очень сильны в смирении. Они убеждены, что мир постоянно меняется, превращается в нечто новое. Если я синтезатор, то вам, скорее всего, удастся повлиять на меня, если вы прячете в рукаве что-то новое и интересное. В противном случае я о вас уже забыл».

«Оказавшись в ситуации сложной, неясной, связанной с трудным выбором, который кажется остальным скорее путаницей, чем определённой проблемой, синтезатор испытывает желание прояснить её, встретив конфликт лицом к лицу, пусть даже невольно, но твёрдо и решительно».

Синтезаторам часто неуютно с самими собой, когда они ощущают собственную силу – способность видеть противоречия, распознавать конфликт и браться разрешить его тогда, когда другие отходят в сторону». Испытано не раз.

«Трудно радоваться дару, который отделяет человека от остальных»… Но… вот оно: «Но это дар, данный синтезатору, редкий дар и его нужно культивировать и совершенствовать».

Синтезаторы ищут разногласий, изменений, новизны. У них есть привычка оспаривать фундаментальные предположения. Синтезаторы расцветают от конфликта. Они прирождённые диалектики».

А идеалисты? Вот несколько штрихов, которые мне показались важными.

«Их интересуют социальные ценности… У них есть стремление к сильному чувству этики… Их интересуют глобальные цели и высокие стандарты. Они стремятся к перемирию, к консенсусу. В отличие от синтезаторов идеалисты не ценят конфликт и не получают от него удовольствия. Им он кажется непродуктивным и ненужным».

«Однако их восприимчивость вызывает и поощряет конфликт и расхождение во мнениях… Имея целый набор базовых ценностей, они приводят в соответствие с ними и методы их воплощения. И тут начинаются расхождения. Они отвергают методы и прагматиков (грубы и напористы), и реалистов (расчётливы), и особенно синтезаторов (неудобны, конфликтны). И при этом хотят, чтобы все были удовлетворены. В результате идеалисты страдают двумя взаимосвязанными болезнями: чувством вины и разочарования в самих себе, а также травмированными чувствами в связи с разочарованием в других».

Это самая многочисленная группа людей. Их – 37%.

Но в чистом виде не встречается ни один тип. Чаще возникают комбинации…

Синтезатор-идеалист сочетает противоположные базовые посылки: конфликтность-бесконфликтность, преданность согласию между людьми, с одной стороны, и невозможность согласия, с другой – поэтому «внутренний конфликт синтезатора-идеалиста неизбежен. Они производят впечатление теоретиков и не очень практичных людей.

Многое теперь разъяснилось. Я могла окончательно запутаться, заблудиться в самой себе, если бы не «сверхъестественная» помощь моего сына, если бы я не прошла многолетнюю школу послушания (с 1981 по 1992 годы) и не пришла к согласию с самой собою в сиддха-йоге. О чём впереди…

Возвращаюсь опять в детство. Там ещё одно ослепительное воспоминание.

Я держу в руках первую в своей жизни книгу с цветной иллюстрацией на первой странице. Что это за книга? Не помню. Кто создатель этой изумительной иллюстрации? Не знаю. Помню сам миг – во мне молнией сверкнуло чувство яркого счастья. Вспыхнул свет такой чистоты и красоты, что я запомнила эту первую встречу с книгой на всю жизнь. Оглядываясь назад, вижу, что это было настоящее знамение.

Шёл 1937 год.

Так и повелось в моей жизни: общие и личные мои проблемы иногда пересекались, а чаще расходились.

Я рано, с четырёх лет, узнала о существовании в себе того, что называют «внутренним миром», и он стал главным. В мире внешнем моим ангелом-хранителем была мама, а я так и осталась не бытовым, непрактичным человеком. Наши с ней сферы «деятельности» разделились.

Взвалив на себя быт, она дала мне возможность целиком уйти в себя. Всю жизнь я читала книги запоем, они и мама вскормили мой Идеализм, они создали мою судьбу.

Я живу на облаках в воздушных замках, в дыму фантазий. Сильфиды и феи, русалки и гномы, Джины из бутылки, выполняющие мои желания, колдуны и волшебники, «30 витязей прекрасных» и королевич Елисей для меня так же реальны, как во внешнем мире окружающие люди, предметы и события.

Если в утробе матери мы в свёрнутом виде повторяем эволюцию физического мира, то благодаря книге мы вступаем во владения духовными богатствами, созданными многими поколениями живших ранее людей.

Никому не могла я рассказать о том глубоком и мощном душевном потрясении, которое пережила от гётевского «Лесного царя» в переводе Жуковского и которым долго бредила дни напролёт.

«Ездок запоздалый, ездок доскакал… В руках его мёртвый младенец лежал»…

Бушевала война. Каждый день приносили похоронки, каждый день мы слушали сводки: сдавали один за другим наши города. Один или два раза в неделю мы бегали в госпиталь №414 – огромное здание Дома Промышленности ныне. Все коридоры, все огромные палаты были заполнены ранеными. Вечерами мы вышивали бисером кисеты со словами «Бойцу на фронт», собирали посылки, помогали на сельскохозяйственных работах в совхозе. У нас дома женщины вязали для солдат шерстяные носки. Общая опасность объединяла людей, «чувство локтя» было естественным. Атмосфера вокруг была насыщена особым электричеством противостояния Жизни и Смерти в их всеобщем смысле.

У нас тогда было Одно огромное Сердце, а не тысячи отдельных маленьких сердец. Так что от внешней жизни отгородиться было невозможно. Именно на эти годы общей беды, сплотившей всех, и приходится начало моего «книжного запоя».

На улице Первомайской близ железнодорожного полотна и сейчас стоит этот важный в моей жизни дом. Надо бы сходить, посмотреть номер и заглянуть во двор. Там, со двора, была дверь, которая вела прямо в полуподвальное помещение библиотеки.

Целые полки заполнены книгами со сказками. И я вошла в Сказку, в её царство на долгие дни и месяцы.

Две женщины-библиотекарши обратили на меня внимание: я появлялась там почти каждый день. А когда однажды я взяла накануне толстый том Диккенса с «Оливером Твистом», а на следующий день вернула его, они устроили мне «экзамен-собеседование» и убедились, что книга прочитана.

Они стали подбирать мне лучших авторов, лучшие произведения. Мне очень хотелось бы в этой «книге» назвать их полные имена! Они любили своё дело, и, кто знает, чем могла бы закончиться моя «безумная страсть» к чтению, если бы не их деликатное, незаметное руководство. Великое это дело – быть хорошим библиотекарем. Я знаю не один трагический случай, когда люди, обуреваемые жаждой чтения, пускались без компаса в бурное книжное море, и это заканчивалось трагедиями.

Увы, не только имени не помню, но даже внешний их облик стушевался. Остались они в памяти бесплотными Ангелами.

Низкий поклон этим женщинам, которые сначала ввели меня в светлое царство Детской Литературы, а затем так же тонко и умно – во владения русской и мировой классики.

Я читала так много, что, когда оказалась в университете на филфаке, программный курс был почти весь мне знаком.

Слово «чтение», пожалуй, не совсем точно в моём случае. Я жила тем, о чём читала. Недавно где-то встретилось выражение: «Искусство – это машина ускорения жизни». Жизни! Да!

Читаю «Отверженных» В. Гюго.

Как горько я оплакивала судьбу бедного Жана Вальжана, который под старость приходил к дому своей Козетты. Из окон лился свет, оттуда доносились звуки музыки, но бедного старика в дом не впускали: муж Козетты был богач.

Я плакала, а два котёнка, прижавшиеся друг к другу под пледом, от моих слёз становились мокрыми, и шерсть их превращалась в сосульки…

Роман И. Тургенева «Дворянское гнездо» я читала в саду, в беседке, у подруги Любы Зуевой, дом которой был напротив нашего через дорогу. Память и воображение переплелись так причудливо, что Любин сад и беседка соединились с той беседкой в саду, где Лаврецкий ждал Лизу. Мне и сейчас, когда вспоминаю роман, представляется, что в той беседке нас трое, я присутствую там.

Лаврецкий ждёт Лизу. Вот освещается одно окно, потом другое, третье… Это Лиза со свечой в руке идёт по анфиладам комнат. Вот она вышла в сад… Вот их объяснение. У меня покалывает кончики пальцев. Я дрожу. У меня заходится сердце…

Мне всего одиннадцать лет…

Я в тесном общении с самыми светлыми умами, с самыми чистыми сердцами.

Моё воображение и реальная жизнь легко и естественно переходят друг в друга. Вот ожила ещё картинка. Где жизнь, где грёзы.

Я сижу на маленькой скамеечке на кухне. На неё по особым дням ставят самовар и выводят трубу в дымоход. Но в обычные дни самовар стоит где-то наверху, и я люблю сидеть на этой скамеечке (она и сейчас жива).

Много разного люда во время войны перебывало в доме моей тёти Доры. Сейчас, например, напротив меня сидит военный лётчик в шлеме, на щеках у него играют ямочки, он улыбается и о чём-то оживлённо рассказывает. О чём? Не важно… Я смотрю на него молча, а в воображении за моей спиной, там, где белая дощатая перегородка отделяет кухню от комнаты, разворачиваются, как в кино, одна за другой картины. Я в пустынном и роскошном парке, подхожу к фонтану, сверкающие струи с шумом падают в воду, вижу на дне фонтана чистый песочек, вон мелькнула рыбка… и со мной прекрасный принц, вот этот молоденький лётчик. Это из «Аленького цветочка».

Недавно, перебирая старые альбомы, я наткнулась и на его фотографию. Но ни имени его, ни фамилии я не знаю. По крайней мере, его я не выдумала. А мои фантазии тут же ожили.

…В школе мне тоже интересно. Учусь легко. Отличница.

Юрка Софронов сидит со мной за первой партой у преподавательского стола в среднем ряду, а Лёнька Воробьёв, рыжий и весь в веснушках, умная бестия, – прямо за моей спиной. Учимся во вторую смену.

После уроков Юрка караулит меня, спрятавшись в темноте за сосной, потом отделяется от дерева, медленно подходит, чтобы бить меня. Мои протесты вроде: «Как тебе не стыдно, у тебя красная звезда на шапке», – только подливают масла в огонь. И я убегаю обратно в школу, чтобы дождаться кого-нибудь из взрослых.

Но не всегда это удаётся. И преследование продолжается. Бьёт Юрка жестоко. Домой прихожу с рёвом.

И вот объяснение с учительницей. Юрка, Лёнька, я и Циля Савельевна, классный руководитель. Выясняется: Юрка и Лёнька ревнуют друг друга ко мне, а попадает за это мне. Часто-часто я оказывалась под скрещивающимися мечами ревности. Одно время я даже называла себя «жертвой ревности».

Помню случай с Витькой Стенькиным. Он не учился в нашем классе, но объявил, что «дружит с Валей Семёновой». Тогда я отправилась к нему домой, вызвала его на улицу (у них во дворе была злая собака на цепи) и устроила ему выволочку: «Тебе не стыдно врать?» – нападала я на покрасневшего до корней волос мальчугана.