Полная версия:
Занавес остаётся открытым
Через десять лет, выйдя на свободу, мать забрала сына к себе. Ей дали комнату на двоих в новом доме, в хорошей квартире. И тут на мальчика обрушились чудовищные испытания. Мать не просто избивала его, она изощрялась в своём изуверстве! Соседи часто видели мальчика дрожащим от ужаса на лестничной площадке, совершенно голого. Но истязательнице было этого мало. Она намазывала тот орган, который обличает в нём мальчика, мелом и, открывая дверь, колотила его по рукам, чтобы он не смел закрываться.
Услышав потрясшую меня историю, я захотела немедленно увидеть этого «бедолагу». И увидела в фойе новой школы мальчика в залатанной-перезалатанной школьной куртке, но с ослепительно белым и накрахмаленным воротничком. Он ежедневно менял его сам.
Было очевидно: он успел получить хорошее воспитание. Умное, сильное лицо, гордо посаженная голова, достоинство в каждом жесте. О чём-то свободно и непринуждённо разговаривает с товарищем. Нет и намёка на семейную драму. Таких не жалеют! Таких уважают! Дядя! Есть на Руси и никогда не переведутся благородные рыцари-мужчины!
И вот я опять в конфликте, так как «полезла в дела чужой школы»…
Мы подняли шум, пошли к юристам, к одному адвокату приходили даже домой, но все они разводили руками… и отговаривали обращаться в суд. Тем временем директор и мать объединили усилия в борьбе против нас…
Зашевелились и в нашей школе. Увидели двух наивных девчонок, которые никого тут не боятся, и поплыли к нам в руки «факты» со всех сторон.
Явился однажды к нам в необычной роли «жалобщика» и Генка Шараев. Стоит у двери и молчит. Думала, как обычно, за книжкой. Нет.
– Валентина Михайловна, помогите мне написать письмо Ворошилову.
– Что случилось?
– Меня оскорбила директор!
– Расскажи…
– Она вызвала меня в свой кабинет и сказала…
Опять мнётся, топчется…
– Что сказала?
– Ну, мне стыдно! Я лучше на бумажке напишу.
Даю бумагу.
– Ты что, считаешь меня… – покраснев, отворачивается и пишет на бумажном клочке: – «Праституткой?»
И смех, и грех. Ошибка в слове – моя недоработка. Но директриса меня перещеголяла: объяснилась с пятиклашкой! Вот оно: «На воре шапка горит».
Ищу полвека спустя в словаре иностранных слов:
«Проституция (от лат. prostitutie – осквернение, обесчещение) – продажа женщинами своего тела с целью добыть средства к существованию.
Мысли по поводу: «Непроверяемая безударная гласная. Трудное правило».
Сколько же мужчин, а не только женщин, и не только с целью добыть средства к существованию и тогда, и сегодня поневоле и по доброй воле осквернены, обесчещены…
Вот та Веркина директор, доживи до наших дней, как бы могла сейчас развернуться. В одночасье стала бы «Новой русской».
Нет, честь нужно хранить: это завет моей прабабушки! Честь нужно отстаивать, если потребуется – бороться, если не можешь победить – отдать за неё жизнь! Для этого существует на свете русская литература!
Не помню, как уладили мы тогда конфликт Генки с директором: может быть, этот «факт» тоже попал в толстую общую тетрадь?
Генка, Генка! Как сложилась твоя жизнь? Выучился ли ты? Кем стал? (мама твоя тогда очень болела)…
А знаешь, о чём я мечтаю сейчас? Вот бы нам встретиться! Мне уже семьдесят один, ты тоже взрослый мужчина, отец семейства, и как крепко бы мы обнялись, вновь стали бы наивными и чистыми, как тогда…
Или тебя уже обучили гордиться тем, что ты татарин и потому должен ненавидеть русских?
Вспомни, тогда мы знали, что у нас у всех одна общая родина, Земля, что мы члены одной общей семьи, Человечества? Разве мы делили наших писателей: Жюля Верна, Марка Твена, О. Генри, Гюго, Сент-Экзюпери – на «своих» и «чужих»?
О нет, я не призываю тебя совсем забыть о своей национальности, то есть о твоих ближайших предках… Ты, если вырос настоящим мужчиной, не можешь их не уважать. Уважая себя и свой народ, ты, естественно, уважаешь и других, всех. Тут только есть тоненькая грань: уважение не перепутай с самовозвеличением, обратной стороной самоуничижения. Уважение и высокомерие, уважение и отделение несовместимы. Это удел слабых, таких, как та директор школы, которая и не поняла, что она «оскорбила» тебя, употребив точно известное теперь и мне латинское выражение.
Верю, что твоё чуткое сердечко умело различать такие вещи.
Счастья и света тебе, мой первый Ученик!
Важная дама в Отделе Учебных Заведений в раздражении бросит мне в лицо: «Надо же, столько лет жили и не знали! Приехала Семёнова – и обнаружила… бюрократизм!»
Это меня не остановит. Толстую общую тетрадь «фактов» я вручу чиновнику Путей сообщения, к которому меня направят прямо из ЦК КПСС. Я увижу там толпы изнурённых людей, которых должны восстановить в партии. Когда дойдёт моя очередь, меня вызовут в кабину, и я буду говорить с невидимым мне Членом ЦК, а он на другом конце провода будет держать Начальника по сегодняшним меркам Министра Путей сообщения, и направит меня лично к нему. Я услышу: «NN, разберитесь и доложите мне о результатах».
Создадут комиссию, будут проверять обе школы. Директора десятилетки снимут, а на её место назначат… Толю Маликова, с нашего курса. У него, конечно, есть диплом о высшем образовании. Но меня поймут только мои однокурсники. Стоило огород городить!
А меня направят в Нязепетровск в Челябинскую область. В 10-е классы. Литература…
В Комсомольске-на-Амуре мы работали один год. После борьбы против директора десятилетки, в которой нам помогал ряд преподавателей моей школы, и борьбы за права Вити Савельева, борьбы с опытными, организованными и циничными представителями власти мы приобрели бесценный опыт, хотя допустили немало ошибок. В деле Вити мы опять вместе, хотя Верка и тут стремится к «лидерству». Так кому в голову влетела мысль выкрасть его в Свердловске, когда он с матерью поедет в отпуск к родным на Запад? Неужели меня подвело чутьё, неужели прабабушка покинула меня в этой ситуации? (Не помню! Не хочу валить на Верку лишнее.) Только затея эта к добру не привела.
Вспомнила почему-то небольшой фрагмент из жизни в Комсомольске-на-Амуре. Зашла в маленький полуподвальный магазинчик. Сколько же магазинов за всю-то жизнь пришлось «посетить». Невозможно пересчитать это множество. Ни одного не помню, а этот врезался в память.
Сидит там грустная женщина в пустом помещении у кассового аппарата, с бедным набором «товара». Зайдут за весь день пять-шесть посетителей…
Меня охватил ужас. На что она тратит свою жизнь: часами сидеть в тёмном помещении, чтобы отбить несколько чеков? И так всю жизнь!
Мне было так жаль бедную женщину, что я просто сбежала из магазинчика. Он всплывал в моей памяти не раз.
Тогда я оценила свою участь, как самую счастливую: мой мир сказочно богат! Я преподаю литературу!
На память вновь приходит Г. Гробовой: искусство, в том числе литературу, он относит к ценностям вечным, к ценностям, неподвластным времени. Таким же вечным, как сама жизнь.
Случайно ли, что идея бессмертия, оформившаяся в русском космизме в философию бессмертия и воскрешения, родилась в недрах русской литературы?3
Отпуск, 1955 год. Летом Анна Владимировна и Григорий Евсеевич отдыхали на даче в Калиново.
Но с Верою что-то у нас стало расклеиваться. Почему возникла заминка в наших отношениях? Почему в Москву в ЦК КПСС я ездила одна? Не помню.
Но «фанаты» упадут в моих глазах. И дороги наши вскоре навсегда разойдутся. Это будет позднее.
А пока мы всё ещё вместе. Стояли тёплые солнечные дни. Август. Помню Анну Владимировну в гамаке, помню прогулки по небольшому лесочку вдоль озера Таватуй, помню разговоры о романе Тендрякова «Саша отправляется в путь». Это журнальный вариант. Книга выйдет под названием «Тугой узел».
Анатолий Горелов после отсидки в лагере был назначен главным редактором журнала «Звезда» и заказал Анне Владимировне статью об этом романе. Статья рождалась на наших глазах.
Вернувшись с прогулки, мысли о прочитанном романе, возникавшие в лесу, записывались либо Анной Владимировной, либо кем-нибудь из нас.
Мысли просто нумеровались. Затем разрозненные мысли группировались и выстраивались в развёрнутое исследование такого зловещего явления, как превращение бывшего фронтовика в партийного бюрократа, Секретаря райкома. Статья получила название «Об отношении литературы к правде» и была опубликована в журнале «Звезда» №3 за 1957 год.
А в 1956 году разразилось громкое партийное дело, в котором фигурировали имена Тамарченко и Куканова.
Грозная правда из теоретической статьи шагнула в жизнь.
Вот когда аукнулся ХХ съезд.
Мы не могли напрямую участвовать в борьбе. Мы просто были рядом.
А Генка Шараев всё писал и писал мне письма на Урал и конверты украшал рисунком Голубя Мира.
Глава 7. Нязепетровск
(Челябинская обл., второй год работы, 1955 – 1956 гг.)
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России,
Там вековая тишина.
Н. Некрасов
Я прибыла в Нязепетровск. Железнодорожная школа, десятилетка.
«Глухомань», «захолустье», «провинция» – эти отвлечённые понятия мне предстоит пережить здесь.
После насыщенной внешними и особенно внутренними событиями жизни маятник качнулся слишком резко – и замер, остановился.
По привычке к ассоциациям помню стихотворение Блока «На железной дороге» как символ глубинки, неподвижности, застоя не только в России, но и во всём мире.
Какое пугающее слово «захолустье», место, где чахнет, задыхается живая человеческая душа.
Не помню, была ли там библиотека. В клубе только кино и танцы.
Зато запомнилось оживление в учительской, когда обсуждалось событие, всколыхнувшее всех: корова принесла четырёх телят!
Тоска… Недаром сказано: в провинции даже дождь – приключение. Но зато я веду литературу в 10-х классах.
Нет, предстоит пройти ещё немалый путь, прежде чем я почувствую себя на месте в качестве «учительницы литературы». Годы спустя…
Пока я ношусь с личными увлечениями и потому создаю «камерный» литературный кружок. Вот где жива память об Анне Владимировне, где рождается атмосфера человеческой доброжелательности, искренности, чистоты, увлечённости…
Такие живые огоньки понесли тогда в мир многие воспитанники Анны Владимировны Тамарченко. И как важна оказалась роль школы, начинаю понимать это только сегодня, оглянувшись в прошлое.
В моей маленькой, но уютной квартирке «кружковцы» появляются почти каждый день. Особенно частыми гостями стали Лида Косоротова и Валя Воронова.
Я подошла как-то (о, опять в фойе, опять перед раздевалкой! Нет-нет, это было не намеренно, только сейчас до меня доходит эта символика) к Вале Вороновой и пригласила её на занятие литературного кружка.
Не помню, в этот раз или в другой я протянула ей Уолта Уитмена со стихом:
Камерадо, я даю тебе руку!
Я даю тебе мою любовь,
Более драгоценную, чем деньги,
Я даю тебе себя самого
Раньше всяких наставлений и заповедей,
Дашь ли ты мне себя? Пойдёшь ли
Ты со мною в дорогу? Будем ли
Мы с тобой неразлучны до последнего дня нашей жизни?
Это вызвало такую ответную бурю чувств с её стороны, что она написала мне длинное послание на нескольких страницах. Оно долгие годы хранится у меня, я перечитывала его иногда. И вновь всплывало в памяти открытое, умное, доброе и грустное лицо этой девушки.
Письмо Вали Вороновой
Окончательно убедилась, что мне просто необходимо до конца выяснить этот вопрос. Вы не представляете, Валентина Михайловна, как мне сейчас стыдно за все мои глупости, но я бы очень хотела, чтобы Вы не приняли за оправдания всё то, что я Вам напишу.
В тот вечер, когда я была у Вас одна, я настолько потеряла самообладание, насколько способен это сделать нормальный человек.
Ещё бы! Двумя словами разрушить всё, чем человек живёт изо дня в день в течение трёх месяцев! Мои безумные записи сказали Вам только то, что я ребёнок и «чудо гороховое», но что же случилось с этим ребёнком, они по существу не сказали. Итак, ребёнок берёт на себя обязанность объяснить сам, что же постигло его.
Вам, должно быть, не нравится этот тон? Мне он тоже не нравится, и вообще, начну писать без подобных отклонений.
Итак, проработав в Нязепетровске один год, Дмитрий Филиппович Радьков решил переехать на Украину. Когда начался новый учебный год, мы узнали, что уезжает и Полина Дмитриевна, которая вела у нас литературу, а нам пришлют новую учительницу. Приехали Вы. Пришли к нам на литературу. Кончился урок. Мнения о Вас немногословные: «Ничего. Хорошенькая». И вот Вы ведёте у нас свой первый урок. Как ведёте? Этого не помню. О Ваших первых уроках скажу только одно: Вы относились к нам исключительно по-человечески. Вы говорили не только о литературе, но и о жизни. Вы сказали, что всё идёт не так-то уж и гладко, как нам кажется, и, когда мы выйдем из школы, то увидим, что вокруг ещё много несправедливости. Не буду говорить за всех, но на меня эти слова ТАК подействовали!
С этих пор я постоянно следила за Вами, прислушивалась к каждому слову и без конца думала: «Что же это за человек?» Вы организовали кружок. Изредка мы делились мнениями о Вас с Лидой. Вы помните, что с нею Вы познакомились раньше, чем со мной. Она скупо говорила мне о Вас, о том, чем вы занимаетесь в кружке, но для меня это были не слова. Разумеется, я не могла уже равнодушно относиться к Вам, и уроки литературы для меня стали не просто уроками литературы. Чем? Даже не знаю, какое здесь применимо слово. Потом Лида попросила, чтобы меня приняли в лит. кружок. В пятницу случайно мы оказались вместе в раздевалке, и Вы сказали: «Валя, приходи сегодня вечером на кружок». Вы не просто сказали, Вы как будто просили, ко мне так никто не обращался. Вы понимаете, что я чувствовала тогда?
Вечером я пришла, ну а что было в этот вечер, Вы, наверное, помните. Когда вас спросили, какого Вы мнения о каждом из нас и очередь дошла до меня, Вы сказали: «У неё есть что-то общее со мной». Сколько я думала над этими словами! Я и до сих пор не знаю, почему Вы так решили. Если можете, объясните мне это.
В этот вечер мы договорились пойти в воскресенье на лыжах. Само воскресенье Вы вряд ли забыли. У меня довольно нескромная миссия – говорить только о себе, но ничего не поделаешь, иначе я не могу. Так вот, как вы помните, весь этот день я неотступно следовала за Вами и в походе, и в кино, по-детски радовалась тому, что имею возможность поднимать Вас, когда Вы падали. Помните? У меня этого счастья, к вашему несчастью, было вдоволь, хотя нет, вдоволь сказать нельзя, потому что я готова была делать это несколько суток подряд. И вот я ещё не оправилась от этого потрясения, как (действительно «соль на свежие раны») Вы в перемену вручили мне Уитмена.
Что могло быть для меня в это время ужаснее, чем эти слова? Мне кажется, не надо говорить о том, как я их восприняла, но, если Вам интересно, то я могу рассказать.
Я и сейчас не понимаю, что Вы хотели ими сказать, а тогда… Я писала Вам, рвала, давала себе слово за словом, что вот сегодня всё выясню, потом завтра, потом снова завтра, а Вы молчали, молчали, как будто бы ничего не было. Довольно, хотите вы или нет, я не буду больше писать последовательно. Итак, приготовьтесь слушать реплики. Не знаю, шутили Вы или серьёзно сказали, что Вы хотели, чтобы я научила Вас кататься на лыжах, а я, оказывается, вон что нафантазировала. Мне не верится, что для осуществления этой цели нужно было давать мне Уитмена.
Правда, Вы мне объяснили это тем, что человек не может жить в одиночестве, он должен непременно искать с кем-то духовной близости. Ведь так? Вы не представляете, насколько я согласна в этом с Вами! Поэтому делаю следующий вывод: Вы искали эту духовную близость со мной, но я оказалась ребёнком. Вы убеждаете меня в том, что Вы самый обыкновенный человек. Никогда, Вы слышите, никогда я не соглашусь с этим. Моё возмущение таково, что я даже не могу доказывать Вам обратного. Если Вы хотите доказательств, то устройте «диспут»: соберите всех Ваших поклонников и спросите у них: обыкновенный Вы человек или нет. Вы утверждаете, что у Вас нет педагогического таланта. Так это или нет – не мне об этом судить. Если Вы «учительница без педагогического таланта», то я пока ещё никто, так что ни советовать Вам, ни – упаси Бог! – читать наставления я не имею права, да и способности. По-моему, учитель должен прежде всего быть человеком и притом чутким человеком, чтобы воспитать в учениках эту чуткость и человечность. Вы же исключительно чуткий человек (это не моё открытие, в этом убедили меня Вы сами, вспомните). Вы не можете не видеть, что за Вами уже идут! А если Вы будете смелее, пойдут все! Значит, Вы можете показать людям верный путь, а вести по нему не надо, они пойдут сами.
«Каждый человек в глубине души стремится к хорошему. Подойдя к хорошему, он никогда уже не расстанется с ним, потому что оно всегда даёт больше удовлетворения, чем плохое».
Ведь Вы согласны со Станиславским!
Вы решили, что я выдумала Вас, нафантазировала. Нет. Вы сказали: «Надо жить иначе. Люди должны быть, как братья». И я не могу больше жить по-старому, и не я одна. Если Вы сделали это со мной, то неужели Вы думаете, что я одна. Я одна из худших, Вы ещё в этом убедитесь. Мои прошлые глупости мешают мне начать жить по-новому, я хочу освободиться от них, но мне необходима поддержка. Если Вы захотите, Вы скажете мне своё слово, я сделаю всё. Если Вы скажете, что всё это глупости, я буду снова искать и найду!
Вы видите, я верю Вам больше, чем себе, неужели же Вы будете убеждать меня, чтобы я не верила Вам? У меня сейчас такой прилив вдохновения и решительности, какой вряд ли ещё когда будет, и я спешу сказать Вам всё, что накипело. Вы сказали, что надо любить людей, и у меня сейчас избыток этой любви, но где применить её? Я всю её отдаю Вам. И Вы направите её туда, куда считаете нужным. Я верю Вам. Это письмо заставит Вас думать, но я от всей души даю Вам совет: не уделяйте этому слишком много времени, не толкайте меня на преступление. Готовьтесь лучше к завтрашнему уроку. Поступайте так, как подсказывает Вам Ваша совесть! Будьте такой, какая вы есть! Если Вы признаете неправильным то, что я Вам написала, то, прошу Вас, скажите прямо. Я должна знать всю правду, а Вы должны сказать мне её. В конце повторяю Вам назло: «Вы НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК!»
Писала вчера. Сегодня перечитала – слишком восторженно, но ничего не изменяю и ни от одного своего слова не отказываюсь.
Сохранилась ещё открыточка, видимо, ко дню рождения, к моему семидесятилетию.
То есть через сорок пять лет. Почти полвека:
В юбилейный день
Я пожелаю
И здоровья, и тепла, и света.
От любимых Вам – взаимного ответа.
От судьбы – неугасимости надежд!..
2001 г. Валя Воронова.
Оказалось, в этой глухомани тоже живут хорошие люди!
А тогда, на занятии кружка, меня спросили они, какого я мнения о каждом из них. Дошла очередь до Вали… Я сказала: «У неё есть что-то общее со мной».
Валя живёт теперь в одном со мною городе. Она очень больна: ноги. Я не ошиблась: это благородное и не очень счастливое существо. Многие годы она посвятила уходу за престарелой матерью, лишив себя «личной жизни». Вот и сбылась моя оценка: в этом мы, действительно, похожи.
У Вали дочь и двое внучат.
В Нязепетровске я впервые начала преподавать литературу. Валя была там моей первой ученицей.
С Нязепетровском связано ещё одно воспоминание. О закрытом педсовете. Событие это описал Даниил Андреев.
«Трудно охватить и оценить потрясение умов, вызванное выступлением Хрущёва на ХХ съезде партии о культе личности Сталина, которое прогремело, как своего рода взрыв психо-водородной бомбы, и волны, им вызванные, докатились до отдалённых стран Земного шара».
Докатились они и до нашего «захолустья».
На педсовете у двух женщин были обмороки, пришлось вызывать скорую помощь, и вывели их под руки. Слишком личным был удар.
А внешне жизнь выглядит прежней.
Вскоре аукнулось оно и для семьи Тамарченко.
У меня бесплатный железнодорожный билет, я могу приезжать по выходным домой. Как-то встретила Веру Исаеву и от неё узнала о фельетоне Бухарцева4 в «Уральском рабочем» о Г.Е. Тамарченко. Я достала газету, прочла гнусную эту статью-донос с большим опозданием, и странной была моя реакция: мне захотелось спрятать её. Под подушку, что ли?
Было больно, но отменить уже ничего нельзя…
Ведь именно Григорий Евсеевич впервые заговорил со мной по-человечески в один из самых трудных для меня моментов университетской жизни… Это его, Григория Евсеевича, мы провожали огромной толпой не то в Москву, не то в Ленинград… Это он написал нам с Веркой дарственную надпись, общую на двоих, на своей книге о Чернышевском. Это он оказался почему-то рядом, когда я звонила Анне Владимировне, и говорил: «Валька волнуется!» Помню даже ту телефонную будку на вокзале… И в трубке её голос, который сразу «выключал» для меня весь внешний мир.
Да, если бы не он, мы могли бы с Анной Владимировной разминуться… Ей шёл тогда сорок первый год, ему – сорок третий.
Сколько впереди ещё испытаний! Но тогда, в 1955 году, это была для нас первая беда, которая уже стряслась… Поэтому я каждую субботу-воскресенье в Свердловске и сразу иду к Тамарченко.
Там теперь атмосфера сгущена до предела: телефон прослушивается, сексотка-домработница обо всём, что происходит дома, докладывает «наверх», студентов в дом пускать рискованно. А мы уже выпускники… Нам приходить разрешалось.
События накалялись… До меня доходили лишь обрывки… Я внутри. В такие минуты важно одно – быть рядом.
Закончилось всё отъездом в Ленинград.
Переезд в Ленинград займёт много времени. После Анны Владимировны уедет младшая дочь Века, за ней – Григорий Евсеевич. С ними уедет и Вера Исаева. Ещё через несколько лет Ната и Фима.
Эта часть нашей общей жизни придёт к завершению.
А я написала заявление об увольнении и уехала из Нязепетровска.
Мы встретимся через много лет – десятилетий.
А сейчас нас всех ждёт что-то новое.
Глава 8. Евгений Николаевич Прокофьев
(07.05.1927 – …)
Муж
Мы только раз один
В кругу Земном
Горим взаимной
Нежности огнём.
М.Ю. Лермонтов
Когда возвышенная любовь
зовёт вас – идите. Без колебаний.
Не сдерживайте себя.
Не сомневайтесь – а не будет ли путь полон трудностей – просто идите.
Когда эта великая любовь обращается к вам, прислушайтесь; следуйте её командам.
Подарите себе пробуждение этой любви.
И если её голос грозит вдребезги разбить все ваши концепции, позвольте этому
случиться.
Свами Чидвиласананда
Как ручьи стекаются в один поток, так обстоятельства моей жизни несли меня навстречу к странному, необыкновенному, недолговечному замужеству. Оно длилось ровно год, а потом ещё пятнадцать лет, не отступая, не отпуская, стояло за моей спиной.
Отец ушёл из семьи, встретив женщину, которую знал уже в Новосибирске, и уехал к ней в Омск. Мама не работала. Я тоже. Володя учился в УПИ. Он получал повышенную Ползуновскую стипендию.
Я, уехав из Нязепетровска, направилась в Свердловское ГорОНО, где меня поставили на очередь. Хорошо помню номер очереди – 800-я. С утра я отправлялась на поиски работы, расчертив мысленно город на квадраты и побывала на десятках предприятий, где получала одни отказы.
Зашла и на Главпочтамт, в комитет ВЛКСМ и требовательно заявила: «Я вступила в комсомол в годы войны. Имею высшее образование. Моя семья бедствует. Прошу дать любую работу». Секретарь мог мне предложить только работу телеграфистки. Но в кабинете сидел какой-то паренёк в военной форме, он сказал: «У нас учительница ушла в декретный отпуск и уезжает в другой город. Работать нужно с заключёнными». Зато это была работа по специальности.
Лагерь расположен напротив знаменитых Каменных Палаток, где сам Яков Свердлов участвовал в маёвках. Строили его немецкие военнопленные, которые разводили в клумбах фиалки и анютины глазки.
Теперь здесь сидят обычные уголовники, которые шли по лёгким статьям или сидели впервые.
На этом месте позднее выстроят спортивный комплекс «Россия», а чуть подальше Дом культуры МЖК, о нём речь впереди.
Принимая меня на работу, полковник, наряду с обычной анкетой, вручил мне бумагу, в которой я должна была расписаться, что обязуюсь ни в какие неофициальные контакты с заключёнными не вступать. Я спокойно выполнила эту формальность: разве могла я предугадать, что именно здесь я взойду на Костёр своей любви и сгорю в нём дотла?
