скачать книгу бесплатно
Сейчас понятно, что широкая престижность кастовой профессии дипработника в СССР была основана на выездах за границу, подержанных иномарках и шмотье. Работа очень специфическая и нудная. Не для всех, если по-серьёзному, а не из-за чеков Внешпосылторга. Нормальных стран на всех не хватает. Годами держать позвоночник в тонусе… На Смоленке (накрайняк, Лубянке) редко вспоминают о твоей стране, а к тому моменту, когда вспомнят, она уже тебе опостылела. Забыл уже, где читал про тоскующих алкашей с синими паспортами. Но если хочешь сидеть в песках и жрать жареную верблюжатину, – есть более лёгкие способы. От пятисот долларов. Прямой вылет из МАП «Уфа».
Отработал карму дипломата, будучи два года собкором «Российской газеты» по Башкирии. Я так понял, что это примерно одно и то же. Свой среди чужих, чужой среди своих. Только отчётов побольше, да ещё все их читают в газете и визжат по утрам по телефону.
Кроме того, за кровную родственную связь с отцом, популярным и уважаемым в Татарстане и татарском мире журналистом, меня изредка тюкали в прежние времена в Башкирии. В основном – обижали недоверием. Иногда хватали за локоток и шипели в ухо, чтобы я «передал своему Шаймиеву» то или иное. Я удивлялся, поскольку не был с ним знаком и не имел связи, но отпираться было бесполезно.
Иногда даже щипали, чтобы досадить Шаймиеву, но в целом относились хорошо. Я почти не обижался, терпел. Ничего личного – только политика. Чем лучше, мудрее себя проявлю на службе, тем больше будут любить и уважать мой народ, говорил себе я. Тем более, что М. Ш. дела никакого до меня не было, о моём существовании он не знал и был от этого не менее счастлив. А я набирал опыт народного дипломата на своей нежной шкурке. Пережито. Навыки пригождаются. Метаться между молотом и наковальней, бегать между струйками – только за большие деньги, сам процесс не очень интересен.
Журналистом. Мне нравилась в этой профессии универсальность, доступ в разные интересные места типа заводов и фабрик. Отец меня везде с собой таскал, включая обкомы КПСС и режимные объекты. Я помню, как впервые содрогнулся в сладком ужасе, когда, шатаясь по Белому дому, мы натолкнулись на табличку «М. З. Шакиров». Тот самый, которого я видел только раз на День пионерии на стадионе «Нефтяник». Издалека.
На заводах мы общались с разными инженерами и передовиками, комсомольско-молодёжными бригадами про почин, рацухи и бригадный подряд. Я видел ряды девушек, которые срезали ножами наплывы с пластмассовой штамповки, темноватые цеха и токарные станки с ЧПУ, конвейер автосборочного КамАЗа, цех ложек БХО «Агидель» и табло позора «Они упрощают рисунки!». Здорово помогло в профориентации. Чтобы не идти на завод.
В общем, стал пишущим. И даже собкором органа ЦК КПСС, вернее, Совета министров. Ручкой чиркать в блокнотике лучше, чем лопатой в траншее, а по клаве клацать – легче, чем шпиндель раскручивать. Не правда ли?
Шахматистом. Шесть лет еженедельной пытки в школе. Чтобы сдержать слово, данное директору Герману Миняеву мамой. То ли мозг у меня по-другому устроен, то ли преподы попадались мизантропические, но играть толком так и не научился. Зато понял структуру «договорняков». Во время турниров за юношеские разряды можно было набрать на свой третий или четвёртый, а ненужные партии сливать за чики от импортного пива или за подыгрыш другу. Меня интересовало в этой игре всё: я знал партии гроссмейстеров, следил за игрой Карпов – Каспаров по газетам, но, видимо, не нашлось моего наставника, который бы сказал два самых важных слова об игре. Я счёл себя слишком тупым для шахмат и с тех пор доски чураюсь. Хотя страсть к просчитыванию многоходовок осталась. Чужих и своих. Может, из-за моей неудавшейся шахматной карьеры. Что это за профессия – «шахматист», сейчас знаю весьма относительно, сужу по нашим шашистам.
Думаю, если бы даже выковыряли меня из зажима, заставили поверить в себя, поставили на правильную дорогу, вернее, доску, я бы не знал, куда деваться с такой подготовкой. У кого-нибудь есть знакомые шахматисты-профи? Существует ли эта профессия?
Археологом. Из всех истфаковских кафедр мне глянулась археология, поскольку там люди были весёлые, свойские, заняты делом, выезжали в разведку на ГАЗ-66, обладали массой имущества, транспорта и куража. Знакомый миллионер девяностых уговаривал меня не тратить время на ерунду, заработать сначала, а потом копать что хочешь. Я только усмехался.
Мы катались по Башкирии и Челябе, пили портвейн, заедали бараниной и презирали матрасников и прочее турьё за то, что они бродят по природе безо всякой цели, для потехи. Без нормы, квадратов и лопаты штыковой. Намылся котелков и вёдер от горелых кашесупов, навалялся до одурения на сыром матрасе, пережидая дождь (по двадцать – тридцать дней были экспедиции!), приобрёл друзей на много лет. Но так и не понял связи между маханием лопатой (не зубной щёткой, уверяю вас, фанаты Индианы Джонса и прочей беллетристики) и научными достижениями. Видимо, потому, что был лишь частью чьего-то замысла, исполнителем чьего-то открытого листа. И потому, что мои интересы были всегда очень далеки от бронзового и железного века и даже – о Боже! – степей Евразии эпохи Средневековья.
Процедура увлекательная, но её результаты меня не интересовали вообще. Один раз «выстрелила» археологическая подготовочка, когда удалось в середине нулевых с коллегами поднять кипеж вокруг городища Уфа-2, которое начали срывать под кабминовский гараж. Памятник спасли. Ну, ещё тема Башстоунхенджа была.
Писателем. Это никогда не поздно, говорю себе я, – И не пишу очередную книжку, чтобы не выпадать из контекста так, чтобы не захотеть в него вернуться. Сейчас придумал, что нужен стол двухтумбовый зелёного сукна и кабинет домашний с лампой. Отговорки, понимаю. Но слишком много макулатуры вокруг издано – страшно заходить в книжные магазины.
Не хочу работать на полку. Или рано. Само напишется. Материала – полно. Считайте этот текст – тренировочным. Только ещё хочется дачу в Переделкино, пруд, как в фильме «Реальная любовь», или бассейн, как в фильме «Удачный год». Ну, ещё что-то из антуража. Пишмашинка уже есть.
Профессором. Культ учительства в семье царил. Иногда казалось, что преподаватели вузов – лучшие люди мира. А буковки к. ф. н. (философских, разумеется, не филологических) на визитной карточке виделись мне чем-то вроде Esq. на визитке британского повесы, отпрыска знатного рода. Д.и.н., соответственно, никак не меньше, чем Sir впереди имени. Хорошие буквы для соблазнения кадровых служб, говорили мне. («И девушек!», – отзывалось шкодливое жеребячье эхо внутри меня.)
Уверен, что это – из-за моих родителей, первые городские впечатления которых были связаны с образом профессоров. Тогда те ходили в галстуках и пиджаках, а не в свитерах с катышками. Читали лекции громогласным басом и даже представить не могли, что можно впаривать студням свои монографии по адским ценам, бухать на кафедре и потом показываться на люди, плющить и сегрегировать своих питомцев по национальному признаку, брать мёд и мясо, лезть к студенткам. Кстати, у них (у студенток, не у профессоров!) и вправду есть стабильная привычка чётче обозначать глубину декольте, цветность макияжа и подчёркивать особенности организации конечностей по мере приближения сессии – проверено социологической наукой за два сезона в авиааспирантуре 96— 97 годов. Думаю, что из меня получился бы довольно неплохой типаж препода-душки. Иногда ловлю в себе тягу к наставничеству, и если вижу толкового парня или девушку, хочется их растить и растить, как растили иногда меня. Это, видимо, функция такая организма. Но тогда я довольно быстро понял, что занимаюсь не своей темой.
Мне хотелось быть ближе к результату, чем деятель науки и пестователь. Все тебя уважают и благодарят, ты совершаешь открытия со всклокоченными волосами и переворачиваешь мир с немного сумасшедшей улыбкой и светящимися глазами, тебе ставят огромные памятники, на которых рыдают и читают стихи олигархи и президенты – твои ученики. Но – лет через двадцать после внезапной смерти в чистенькой комнате общежития, хорошо, если в чужой, а не в своей.
Я сам не понял, как совершил первый в жизни поступок и, проводя соцопрос Алика Фаизовича Шакирова, попросился на работу в «Башинформ», был протестирован одной заметочкой и принят. А текст получился настолько в тему, что его Озеров в «Советскую Башкирию» поставил, да ещё ко Дню республики. А я даже не знал тогда, когда у нас День суверенитета, и никого, кроме Рахимова, по фамилии не помнил из местных властителей. В общем, жил как нормальный человек. А когда с осмотром в нашу комнатушку аналитиков агентства заглянул вице-премьер Кульмухаметов, я даже подскочил от торжественности момента. То был второй день работы.
Мне нравилось в вузовской системе многое, интеллектуальные и симпатичные люди, каждая беседа с которыми была мне как игра в теннис разрядника с мастером спорта, то есть – на повышение класса. Особенно нравились пережитки средневековой немецкой университетской демократии, чёрные шары, выборы декана и ректора, независимость и братство, взаимное уважение коллег и обращение к студням на вы, без хамства и ругани.
Но там было слишком комфортно для того, чтобы развиваться, и слишком далеко от реального воплощения научных задумок. Ушёл, и правильно сделал. Ближе к результатам, не хочу Коперником и Галилео. Но перед кандидатами и докторами наук немного комплексую. Вернее, радуюсь, когда вижу, что какой-нибудь чиновник ещё и диссер умудрился защитить, желательно самостоятельно и в юности. Но научная, преподавательская деятельность – только факультативно. Науки-то нет сейчас. Или я не там смотрю? в любом случае, пусть ею занимаются те, кто без этого не может жить, не стоило мне занимать чужое место.
Музыкантом. В 1980 году, в августе, мы с мамой ехали в пыльном «икарусе-гармошке» (или жёлтом ЛиАЗе одиннадцатого маршрута?) с автовокзала на Лесопарковую отдавать меня в школу, в первый класс. Давка, жара, я сидел на ступенях и теребил ремень от сумки. Какая-то тётя схватила меня за руки, начала перебирать и разглядывать пальцы и сказала маме, чтобы та обязательно отвела меня к ней на уроки пианино. Я был сильно против и торпедировал путём саботажа попытку сделать из меня ван Клиберна.
На прослушивании-отборе талантов по вокалу в школе нас выстроили рекрутеры в полутёмном актовом зале и сказали мне тогда исполнить фразу «маленькой ёлочке холодно зимой». Я старался, но голос был психологически зажат, вышло примерно так, как выходит в «Ералаше». Больше слушать не стали. А я смирился с тем, что искусству я неинтересен. Обнаружил голос (драматический баритончик) только на втором курсе, когда под влиянием бутылки коньяка я разжался и исполнил целый песенник «Наши песни», которых тогда издавали море. До эпохи караоке мой певческий талант не дожил, пятнадцать лет курения, не поставленное дыхание и респираторные заболевания помогли зарыть вокальный талант в землю. Один раз в десятилетие прорывается – видимо, когда нет других способов выпустить напряжение. Так было на корпоративе углеводородном, когда перед коллегами тогдашними и нынешними был повторён подвиг Сьюзан Бойл. Лет май пипл гоу!
Не знаю, как приводить себя в певческое состояние. Кроме одного способа, которым не хочу злоупотреблять. Являюсь меломаном. Хочу играть в ансамбле на ритм-гитаре, а лучше бас-гитаре, которыми обязательно овладею ближе к пенсии. Могу подпевать на иностранных языках и писать рецензии и тексты для обложек грампластинок. Монтировать клипы.
Социальным инженером. Году в 1986 моя мама, социолог, начала рассказывать про всяких фукуям и ещё про профессию такую, ненашенскую. Называется социальный инженер. Типа социолог, но практик. Может модифицировать поведение людей. Например, без напряга для них заставить говорить своими словами. Или прийти на избирательный участок и опустить бюллетень в урну. Или, как зомби, нажать на кнопку по команде «прошу перепоста!». В общем, я до сих пор толком не знаю, что термин «социальная инженерия» означал тогда и существует ли эта профессия сейчас и в каком виде. Но в душу мне она запала. Думаю о том, как отучить людей мочиться в лифте и срать в подъезде и получить за это никак не меньше Нобеля. В белый цвет, что ли, углы покрасить?.. Зеркала поставить?..
Перечислив несколько профессий, думаю, зачем же человека заставляют определяться с выбором судьбоносной деятельности именно в тот момент, когда он (за редким исключением) ни черта не понимает в том, чего он хочет, в семнадцать-двадцать лет. Да ещё в таком тупом возрасте.
Видимо, заложена какая-то схема, обыденному сознанию неподвластная. Есть же рабочие пчёлы и муравьи-солдаты и прочие генетические распределения ролей. Как люди находят призвание – не пойму. Это же как надо разбираться в психологии, рынке труда, чтобы найти правильное применение своим талантам!
А вы работаете по специальности?
А по мечте? и вообще, помните ли, кем хотели стать?
Счастливы в нынешней
профессии? Не пробовали ту профессию, о которой мечтали?
МУЗЫКАЛЬНАЯ ПЕРЕМЕНКА
ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА
Урок пения в советской школе (76—82.ru)
«Пение» – один из «лёгких» предметов, который преподавался с первого по шестой или седьмой класс. В начальной школе он назывался «Пение», затем «взрослел» и в дневниках начинали писать «Музыка».
И действительно, в начальной школе дети большей частью разучивали песни, а в средних классах преподавались азы музыкального образования, которые, правда, не включали в себя нотную грамоту или игру на каком-либо инструменте. Исключением были учителя-энтузиасты (в основном, сельские), которые собирали школьные хоры, оркестры и ансамбли. Но это – В свободное от учёбы время. Часов на уроки музыкального воспитания отводилось мало – всего один урок в неделю.
Часто на занятиях приходилось заниматься далёкими от музыки вещами – например, записыванием под диктовку учителя текстов малоизвестных, но санкционированных песен. В зависимости от возраста репертуар менялся: от детсадовского «Мишка с куклой громко топает, громко топает…» до подросткового хита «Крылатые качели…», который, впрочем, разучивать не приходилось, поскольку его и так все знали из-за повального увлечения приключениями Электроника.
Отдельно стояли песни военных лет («Ночь коротка») и особенно Гражданской войны – «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…» или «Щорс идёт под знаменем, красный командир…», во время которой разрешалось постукивать костяшками пальцев по крышке парты, изображая ритм движения конницы – «тыгдым-тыгдым». Кроме того, в обязательную программу входили строевые песни, которые разучивались к общешкольным смотрам строя и песни.
В восьмидесятые годы была антивоенная патетика («Солнечному миру – да, да, да! Ядерному взрыву – нет, нет, нет!»), и, разумеется, гимн СССР разучивался во все годы и во всех классах.
В качестве уроков самой музыки как таковой школьникам, путём прослушивания пластинок в сопровождении рассказа учителя, класса с четвёртого преподавался классический оперный и балетный репертуар советских театров – «Риголетто» (игривое «Сеердцеее красаавицы склонно к измееене»), «Щелкунчик» (мультфильм на кинопроекторе) и, разумеется, «Лебединое озеро». На примере классического в педагогическом смысле, хотя и довольно сюрреалистического по звучанию произведения Сергея Прокофьева «Петя и волк», малопопулярного за пределами учебных классов, рассказывалось о выразительных средствах разных инструментов: «толстый, грубый, хищный голос у валторн (волк) и весёлый у струнных (Петя)».
Главный инструмент учителя пения – гармошка, как называли аккордеон по незнанию ученики младших классов, хотя в кабинете обязательно было пианино или даже гитара, на которой педагог мог играть только в личное время.
В старших классах ученикам рассказывали про «музыку рабов» – джаз, который появился после Гражданской войны в США из-за того, что освобождённые негры могли по дешёвке купить на распродажах инструменты ставших ненужными военных духовых оркестров.
Музыка – один из немногих предметов, оценка за который выставлялась задолго до окончания курса средней школы, после седьмого класса. А учитель пения – обязательный участник всех внеклассных мероприятий общешкольного масштаба. Его неизменно богатая мимика, кивки головой и движения бровей в качестве дирижёрской палочки всегда вызывали непреодолимый соблазн вслед за Электроником повторить: «Не надо «и…”!»
Впервые опубликовано в проекте www.76—82.ru
SIDE ONE
Гормональная несознанка
Недавно поймал на телеканале «Культура» первую в моей жизни чётко датированную передачу, которую я посмотрел, – «Песня-77».
Точно помню надпись «Песня-77» в овале в правом верхнем углу, это был декабрь, значит, мне четыре года и девять месяцев. Наверняка я смотрел ещё что-то, но этого не осталось в памяти. А в тот вечер собирали посылку дяде Рифкату на Байконур, куда он в ноябре ушёл служить срочную, и мы начали его ждать долгих два года. Точно помню, как тётя Айсылу обратила внимание на радиомикрофоны у певцов: из пластмассовых коробочек болтались какие-то шнурки-антенны. Получается, по крайней мере, читать я умел, раз прочитал слово «песня» и две семёрки.
Эту передачу я смотрел – страшно подумать! – сорок два года назад, в деревне Старокалмашево Чекмагушевского района, сидя на рыже-жёлтом полу в избушке о четырёх стенах 1952 года постройки (ей всего было двадцать пять лет), по чёрно-белому телевизору «Рекорд», который чинился хлопком по крышке и переключался плоскогубцами. И это было моё долгое-долгое, особенно зимними вечерами, детство.
А я уже понимал почему-то, что первая часть концерта будет скучной, официальной, «такой, как положено». А весёлую песню про клоуна Аллы или Софии Аратар (так называла эту вечную женщину бабушка), возможно, покажут в конце.
Уже были Shine On You Crazy Diamond, Kashmir, God Save The Queen, Rebel Rebel, Wish You Were Here. Но это было на другой планете.
Когда мне было двенадцать лет, летом 1985 года я впервые услышал запрещённую рок-музыку. Это была песня «Ё ма харт, Ё ма сол» на английском языке, которую исполнял на магнитофоне моих троюродных братьев Марса, Винера и Азата дуэт гитариста и композитора Дитера Болена и певца Берндта Вайтунга, более известного как Томас Андерс. Дуэт этот, как я легко перевёл, назывался «Современное разговаривание» и пел женским голосом о том же, о чём пела «Утренняя почта».
«Не так уж и страшен этот ваш хард-рок!» – подумал я, вспомнив профилактические беседы шефствующих комсомольцев, а также разные страшные рассказы о девочке, которая написала на красном галстуке название эсэсовского ансамбля KISS с молниями вместо букв СС. А также в голову лезли рассказы о поедании кур и летучих мышей, разрываемых на части безудержными рок-музыкантами.
А ещё один третьеклассник рассказывал, что один рок-музыкант, чтобы прославить свою группу и сделать выступление как-то ярче, просто взял в экстазе своего рок-буйства немецкий автомат и дал очередь в толпу.
Ещё я слышал о старших братьях моего друга Руслана, которые где-то хиппуют со своими друзьями из двенадцатого дома и поют запрещённую песню на полупонятном языке: «А в поле, на квадрате, где все мои френды, торчит хиповый пипол…» (на самом деле – Uriah Heep – Lady in Black, там два аккорда, ля минор и соль мажор).
Но сам никогда не слушал запрещённую музыку по двум причинам:
– я был по-настоящему «сознательный», то есть такой, кто ведёт себя примерно, даже когда классная руководительница вышла из класса намочить тряпку;
– у нас дома не было даже радиолы, а просить маму купить «маг» за двести десять рублей при зарплате сто десять после партвзносов я не мог.
Я слушал в детской библиотеке «Аппассионату» и мог насвистеть всего Георгия Свиридова и Моцарта. Причём я умел, в отличие от всех, свистеть почти всю «Метель» с закрытым ртом, одним горлом, мелодия вырывалась из ноздрей, я сидел с невинным видом, а учитель-предметник дёргался весь урок, не понимая, откуда раздаётся вальс. В общем, всё шло к тому, чтобы я был ботаном, осознанным, в первую очередь, для того, чтобы прикрыть от вещистов-сверстников отсутствие музыкального оборудования. Это сейчас у меня стоит полный стэк Marshall JCM800 на 50 ватт немного выше, чем я.
Увлечение сладкоголосыми немцами было недолгим. В школе, после каникул, мне быстро растолковали, что надо слушать Паганини и Accept, который, кстати, базируется на классике и даже использует её в песне «Метал хеарт» (не забудьте послушать). Ещё есть группа «Ирон Майден», и ещё группа «Вертлявая, или Развращённая, Сестра».
Некоторые из записей и вправду были «фашистскими»: тогда перед песнями тяжёлого металла всё время были какие-то вступления, типа немецкого милитаристского марша «дойче зольдатен», «тра-ля-ляаа, тра-ля-ляаааа» и ещё мальчик, явно перед казнью, приговаривал «ай-ми-хайло-хайда». По рукам ходили страшные фотокартинки со скелетами, черепами крупного рогатого скота и мертвецами, переснятые с альбомов. Поскольку «мага» у меня так и не появилось, я не особо втыкался в то, что слушали ребята, но сеансы коллективного прослушивания «металла» не пропускал, когда во дворе двести третьего дома кто-то на теннисный стол вытаскивал кассетник.
Слышно было плоховато, но я уже различал завывание соляги, любимые и посейчас риффы ритм-гитары, уханье баса с бочкой и «кастрюльный перезвон тарелок» [© Ди Снайдер, «Курс выживания для подростков». – Авт.]. Мелодий в этом реальном грохоте и жужжании мне не очень хватало, слова через затёртую запись я еле различал. Но чувствовал себя сопричастным и кривился, если слышал какую-то попсу на публике. Хотя дома прыгал от радости, когда по телевизору в семь утра в ходе «музыкальной получасовки» включали какой-нибудь «Джой». Доживём и до настоящего рока, думал я.
В основном моя меломанская практика ограничивалась просмотром фотографий с патлатыми бестиями в лосинах и созданием на обложке дневника изображений логотипов разных групп, выполненных преимущественно в готическом стиле.
В один момент, на детской дискотеке в классе, кто-то из пацанов поставил под видом антивоенной советской песни (которой она, собственно и являлась) «Волю и Разум» группы «Ария» из альбома 1984 года. И начал под «в глубокой шахте который год таится чудище-змей» мочить металл. Эта музыка и хореография немного контрастировала с Боярским, которого только что слушали.
Костярин, ещё кто-то и Зондер вышли на середину круга и, припадая на колено, начали извиваться, как соло-гитаристы, держа воздушную гитару вертикально. Время от времени они делали синхронные наклонывыпады грифом к публике. И трясли пока ещё не очень длинными чубами. Это было захватывающее зрелище. Такие танцы были по мне, и я начал изображать воздушного ударника.
Феерия продолжалась недолго: тридцать подростков, скандирующих в тёмной комнате «Воляааа иииии разумм!», снаружи, наверное, показались Пражскими событиями шестьдесят восьмого года, которые силами дежурного по школе учителя были пресечены путём вырубания магнитофона и включения света. Это было мощное вторжение в разгорячённый подростковый мир! Ну как если бы кто-то вломился и включил свет во время сеанса коллективной мастурбации. Я видел удивление, досаду и разочарование на лице Музы Махмутовны, поскольку под адову музыку бесновались даже отличники, а не только колышники-троечники.
В это время я уже прочитал довольно много в журналах «Ровесник» и «Работница», которые печатали какие-то статьи и даже подкассетники с названиями групп и альбомов, а также рецензиями на некоторые из них.
Впоследствии информация была систематизирована в «Рок-энциклопедии» «Ровесника» Сергея Кастальского и книжке «Курс выживания для подростков» солиста той самой Twisted Sister Дениела Di Снайдера.
Там было много про разные Аэропланы Джефферсона, Кровь, Пот и Слёзы, Осколки Кораблекрушения и прочие Трёхсобачьи Ночи, которых я до сих пор так и не слышал почти, но это уже совсем другая история.
SIDE TWO
Мои рок-уроки
Я бы так и мыкался по чужим магнитофонам, если бы не подарок маминого коллеги, профессора Алексея Борисовича Курлова. Время от времени у меня появлялась служебная техника отца – он известен в интернете под ником rimzil, служил в то время собкором «Комсомольской правды», привозил иногда кассетники на время, и потом они исчезали. Это была шипящая «Электроника» третьего класса, которая пробыла у меня недолго, и высококлассный диктофон Marantz в кожаном чехле и с ремнём через плечо. Единственный его недостаток – он хорошо записывал, но плохо, то есть очень тихо, воспроизводил.
Иногда я ходил слушать музыку к дяде Оскару-Луису, в профессорскую «сталинку» на Революционной, который имел примерно «майбах» – двухкассетник Sony с наушниками Hi-Fi. Музыка там была попсовой, можно было приходить со своими кассетами, но только фирменными, Sony EF-90. Там я начал слышать модные тогда перекаты звука из правой колонки в левую и наоборот. И начал разбирать ушами распределённые по каналам инструменты: ненавистные клавишные и желательные гитары.
И вот в один из зимних вечеров я поехал в другую профессорскую квартиру, расположенную примерно там же, забирать предназначенный на выброс, видимо, проигрыватель грампластинок «Аккорд», судя по всему, изготовленный на заводе «Радиотехника». Он был тяжёлый и с двумя отдельными колонками. Довольно громкий.
В открывшемся ТЦ «Башкирия» в отделе грампластинок начали появляться пластинки русского рока, типа «Чёрный кофе». Я сначала купил миньон на четыре песни и заслушал его до дыр: «Чёрный кофе» и «Светки падающий глист». Группа эта, как и многое другое тогда, была весьма стрёмным коммерческим проектом Ованеса Мелик-Пашаева. Но мне очень нравилась – хотя с охотой я слушал лишь отдельные риффы и ритмические сбивки. Потом появился альбом группы «Круиз» с тремя нахохленными музыкантами. Мне они тогда казались верхом мастерства и звука, особенно многоминутные завывания в стиле Pink Floyd в начале альбома.
– Хватит слушать эти рулады, вот, возьми нормальных ребят! – сказала мне мамина подруга Светлана Михална Поздяева, профессор философии, и протянула мне несколько разноцветных конвертов. «Эмерсон, Лейк энд Палмер», The Alan Parson’s Project и прочий прогрессив вошёл в мою жизнь, оставив убеждение, что нормальная группа должна называться не меньше чем в четыре слова.
Светлана Михална в начале лета того же восемьдесят шестого, кажется, года, сводила меня в «Синтезспирт» на выступление группы «Арсенал» с Алексеем Козловым, которая тогда играла какой-то джаз-рок (не знаю, что это такое), но гитара шпарила нормально, как сейчас говорят, жирно. Я всё время искал ушами гитарный звук, который мне бы понравился. И не находил его нигде.
Появляющиеся бутлегерские переиздания знаменитых западных альбомов «Роллингов», «Цеппелинов», «Дом голубого света» «Дип Пёрпл», всякие Ингви Мальмстины звучали для меня слишком мягко, джазово или архаично.
Хорошая для меня музыка была у Шильнова, который где-то брал деньги и бывал на туче: пласты там стоили сто пятьдесятдвести рублей. Как целый маг. Как сто пластинок фирмы «Мелодия».
Видимо, их брали в качестве мастер-копий для перезаписи, которая давала обладателям кассетников доступ к любой музыке.
И когда он мне давал заслушать пласты на один-два прогона, я слушал их на полную катушку, поставив голову между колонок, водружённых на подушку.
Удивительным образом моя мама, выпускница сельской школы и отделения татарской филологии БГУ, приносила мне с зарплаты альбомы, которые и сейчас для меня непростые, развивающие. Это – So Питера Гэбриела, «Песни для Дреллы» Лу Рида и Джо Кейла, посвящённый умершему только что Энди Уорхолу, первый изданный альбом «Аквариума» с легализующим тридцатитрёхлетнего Гребня текстом Андрея Вознесенского на конверте. Я этот текст и альбом знаю почти наизусть.
Основным поставщиком информации стали для меня изящные музыковедческие эссе Д. Ухова на конвертах и передачи «Молодёжного канала» радио «Юность», особенно когда ведущим был Олег Гробовников.
До концерта Шевчука в «Юбилейном», отменённой «Арии» во Дворце спорта оставалось год-полтора, до «Назарета» в Уфе – лет десять, до a ha – лет двадцать, до Стинга, которого пригласил в Казань мой брат Денис, – лет двадцать пять, а до «Металлики» в Стамбуле – лет двадцать восемь…
SIDE THREE
Наслушивание мусора
Имея бооооольшую теоретическую подготовку, то есть зная по именам всяких исполнителей всякой музыки последних тридцати лет из журналов и передач, я наконец-то начинал с ними знакомиться лично, то есть аудиально, через пластинки. За некоторыми из них в соответствующем отделе ТЦ «Башкирия» было убийство. Например, за «Героем асфальта» «Арии» – первой безупречной музыкой в моей фонотеке – была очередь, и мне пришлось сбегать с какого-то урока, чтобы взять пласт за два пятьдесят.
Несмотря на ташкентское производство винила и тонкую обложку из газетной бумаги, мне было невтерпёж дождаться конца уроков, чтобы прийти домой и засунуть голову между колонок. Риффы «Арии» были полноценными, тяжёлыми, в отличие от стрёмной какой-то группы «Август», которая пела в стиле «глэм» с использованием стрёмного же синтезатора. Прослушивание на грани болевого порога давало возможность услышать скрипы пальцев гитаристов об навитую на басовые струны канитель и прочие призвуки, разбирать в уме отдельные партии, где там бас, где там ритм.
Но на один нормальный пласт приходилось десять пластов х**ты. Самый ад – это были говённые лайв-записи польского фестиваля «Металломания», изданные в грампластинке и продаваемые у нас как настоящие пласты. Польский рок должен умереть, а не иметь ценник в три рубля.
Отовсюду начало выползать отечественное безумное подполье городских фриков, говнарей и халтурщиков. Я ходил на какие-то фестивали в «Юбилейном», от которых до сих пор противно. Какой-то заезжий говнарь под адский скрежет там орал что-то социальное вроде «…поп марксистского прихода».
Слушать ушами это было ужасно. Но подростки собирались, и с какой-то случайной компанией я даже провожал курганскую группу «Майор Сергеев» на поезд после концерта. В качестве фирменной штучки они прикрутили к микрофону майорский погон с синими просветами. Солист группы, когда уже нечем было расписываться и не на чем, надкусывал на память фанатам шариковую ручку. Думал, что феномен курганского рока на этом был исчерпан. Но всё оказалось сложнее: улыбчивый лидер группы впоследствии натянул кепарик-малокозырочку и стал шансон-исполнителем Жекой, который продал Лепсу национальный алко-хит про рюмку водки на столе.
На волне интереса к тяжёлому року пытались прокатиться и комсомольские работники. К нам в класс пришла какая-то овца с химкой – белый верх, чёрный низ – И начала прогонять телеги про то, что они, в комсомоле, круче понимают в роке. И, видимо, нахватавшись с какого-то инструктажа, рассказала про некий «белый металл», «чёрный металл» и, особенно, «ржавый металл», пытаясь завоевать наше доверие и заодно подавить морально.
Но нас к тому времени на мякине было не провести – овца не смогла нам рассказать о своей классификации рока, да и сама выглядела как фанатка Софии Ротару. В общем, ретировалась, помахав хвостом, к себе в райком.
Чуваки загонялись по каким-то сепультурам, а я из-за отсутствия нужной техники корчил из себя сноба и эстета, постепенно втыкаясь в сложные заходы музыкальных новаторов типа Гэбриела и Гребня.
Через меня проходило много фрического шлака, типа «АВИА» и каких-то безумий типа песни о маргариновом зайце говногруппы – кол ей в грудину – «Тяжёлый день».
Среди них иногда были проблески типа группы «Э. С. Т.», но всё было такое сырое, недоделанное и тупое по исполнению, что через некоторое время я поставил для себя крест на совковом роке и был прав.
По прошествии многих лет я понял, почему не ладилось у них со звуком. Вот что пишет БГ под впечатлением встречи с Лу Ридом, у которого звук был как от взлетающего самолёта:
«…я искалечен советской властью. В том смысле, что я всё детство, всю юность и всю молодость был научен петь тихо, чтобы соседи не вызвали ментов. Поэтому я привык играть на акустической гитаре, а электрическая гитара мне чужда. Я очень люблю на ней играть, но двадцать лет привычки к акустике дают о себе знать. Тихо играть я умею очень хорошо, а громко на сцене у меня до сих пор не получается, я сразу начинаю играть, как Пит Таунсенд, не имея ни техники, ни задора к этому делу».
Гребень ещё после своих первых вылазок к Лу Риду разорялся в разных местах про хреновый аппарат, плохих музыкантов и звукачей и был прав. Ему повезло – Лу Рид собаку съел на гитарном звуке, у меня есть даже предмет гордости – утробно рычащий Soldano Reverb-o-Sonic 50 Вт, 2?12›.
Послушайте ещё раз Лу Рида и прочувствуйте, в чём сила данного комбика.
Здесь я должен сказать о звуке, который мне нравится. Как я понимаю, весь рок начался после того, как кто-то догадался соединить последовательно два ламповых гитарных усилителя. И звук у него случайно получился жирный, рычащий в басовом и среднем диапазоне и агрессивно, протяжно визжащий в районе седьмого – двадцать второго лада верхних по звучанию, самых тонких трёх струн.
