скачать книгу бесплатно
Русский язык здесь знают хорошо. В своё время достались отличные учительницы из эвакуированных, о которых слагают легенды. Да и до Уфы всего 90—120 километров, иди, дружок, поступай в университет, а теперь, как появился ЕГЭ, – прямиком в Санкт-Петербург. Дети, рождённые в девяностых годах, едва оперившись, уезжают в большие столицы нашей Родины. Оказывается, у них своя вертикаль, ученическая, и они, однажды зацепившись, затягивают друг друга в свои вузы, наладив канал телепортации с берегов Калмашки и Сыерышки до набережной Фонтанки или Яузы.
Лица здесь мягкие, хотя и с еле заметными тюркскими чертами – редко у кого имеется эпикантус. Когда я в детстве впервые увидел тётеньку с «монгольским» разрезом глаз, мне показалось, что она слишком строго на меня смотрит, прищурившись, и хочет за что-то отругать. Заметив, как жмусь к подолу своей ярко-рыжей тёти, она звонко рассмеялась, ловко поймала меня, погладила по голове и дала конфетку-барбариску.
Всё как у людей. Здесь принято меряться воротами и «обшавать» (обшивать досками, а теперь, к сожалению, и дурацким металлическим сайдингом) дом. Подверглись этой напасти и мои дорогие родственники, и я пока ума не приложу, что с этими архизлишествами делать, но не мне здесь зимовать – им виднее.
Оставить простые брёвна – для чекмагушевского села совсем не круто. Лучше, чтобы дом был похож на так называемый финский, сборно-щитовой. Со стеклопакетами, АГВ (спасибо программе газификации дорогого Муртазы Губайдулловича), спутниковыми антеннами, по которым раньше вычисляли самогонщиков или сибиряков, и даже кондиционерами, которые понадобились для ставших вдруг душными от всей этой отделочной красоты домов. Это обшивание и обкладывание кирпичом – продолжение той татарской моды «мерения» воротами, которая является здесь двигателем прогресса. Люди влезают в кредиты, гробят здоровье на маятниковых «северах», чтобы сосед, придя в гости раз в год, увидел «полную чашу».
Кстати, о нефтяниках. Несмотря на подкупающее название – НГДУ «Чекмагушнефть», – головной офис этой конторы расположен в соседних Дюртюлях. Сырьё добывается, временно складируется в огромных бочках и транспортируется на территории Чекмагушевского района. А основные радости от этого получает, как мне кажется, более везучий сосед. А раньше, не доезжая до райцентра со стороны Уфы километров пятнадцать, ты захлёбывался в запахе тухлых яиц – сероводороде, который выделялся из добытой или транзитной нефти. Попутный газ пускался прямо на факел, к счастью, это безобразие закончилось в начале девяностых – после публикаций в перестроечной газете. Но внушительные объекты «Башнефти» и «Транснефти» здесь есть. А существует ли от них эффект для казны района, – спросите в администрации.
Чекмагуш – крупный поставщик рабсилы на бескислородный Север, народ отсюда за длинным рублём стронулся ещё в восьмидесятые годы, кто-то уехал Агидель строить, а кто-то – сразу в Когалым, Лангепас и Урай, а также в Губкинский.
Скотину крупную здесь, как и во многих местах нашей благословенной республики, уже почти не держат – та требует много сил, постоянного внимания. Корма купить на селе особо не на что, прибыли не те, а воровать, как при Черненко и Брежневе, уже трудно: у всего «общего, колхозного» появились вполне конкретные хозяева. В детстве я и сам ходил ночью наполнять сенажом из ямы картофельный мешок, чтобы перекинуть его через велосипедный багажник. Сейчас что-то не хочется играть в эти деревенские виды спорта.
Любят ли тут блат, есть ли тут клановость, или, по-научному, трайбализм? Скорее, да. Мне приходилось с этим сталкиваться. Как только по району распространился слух, что «ещё один» появился на хлебном месте (в «Башнефти», а потом в «Башинформе» в качестве «зурнащальника»), так ко мне потянулась вереница внезапных родственников и знакомых с хорошими парнями, которые умеют «всё программировать и любой текст написать», а также с различными соблазнительными проектами денежного участия. Дело, как правило, редко доходило до тестового задания для перспективного кадра. Сейчас, к счастью, поток незнакомых родственников и земляков иссяк – то ли слух о плохом, зазнавшемся Шамиле дошёл до «кланового компьютера», то ли отставка моя разочаровала. Мне стало намного легче: несмотря на мой либеральный HR-подход, внутри глубоко сидит желание угодить роду и малой родине. Но я его подавляю.
Народ тут в целом совестливый, стыдливый, от религии далеко не отходил даже в самые безбожные времена. И даже в самые безбожные времена здесь не прекращалось отправление всех необходимых обрядов – от имянаречения до финального омовения. Переделав мечети под клубы и школы, отправив своих имамов-лишенцев на лесоповал, беднота начала приглашать на поминальные трапезы особо начитанных бабушек, «абыстай», которые в меру своего понимания отправляли все обряды вплоть до самых девяностых. В непростые времена застойного двоемыслия выходец из района Абдулбарый Исаев был муфтием ДУМЕС с 1975-го по 1980-й. Он ушёл – впервые в истории – с пожизненного поста сам, а его потом сменил Талгат-хазрат Таджуддин. Мечети здесь строят особо зажиточные сограждане, выходцы из села, называют по моде именем собственной матери, да и что в этом плохого?
Хуже, когда мечеть стоит без имама – заполняется в таких случаях бородатыми гражданами России, которые не отращивают усов и не любят носить исподнее. К молодым сильно набожным козлобородым здесь относятся насторожённо. И неспроста. Дело доходило до того, что в нулевые годы кто-то сдавал экзамен по взрывному делу на местном материале: какой-то самоделкой хлопнули масляный радиатор трансформаторной подстанции, оставив несколько деревень без света на пару дней. А ещё кто-то за околицей деревни пытался вывести из строя электроопору, а на остановочном павильоне дороги Дюртюли – Буздяк находили набор юного минёра – И это тоже в Чекмагушевском районе! Вы, пожалуйста, меня не переубеждайте, я на эти темы с генералом Черноковым разговаривал. Сейчас вроде чуток улеглось. Мечети по праздникам заполняются, старушки планово обретают истовость характерной манеры подвязывания. В сёлах слышен азан и от живого, и от цифрового муэдзина, на праздниках религиозных всё честь по чести – благочинно и чисто.
Воспитание татарских девочек в Чекмагуше также трудовое и, я бы сказал, ханжеское. Вот образчик воспитательной речи, которую слышал своими ушами в семье, где много дочерей, – старшая, замужняя молодка лет двадцати восьми, крепкая на слово и руку, костерит среднюю, лет шестнадцати-восемнадцати: «Ты чего среди бела дня с парнями заигрываешь, стоишь с ними, смеёшься? Иди свёклу наруби, корову подои, корма задай телятам, посуду вымой, шторы погладь – И иди потом флиртуй с парнями сколько хочешь. Если силы останутся. Хоть до утра! Ты чего мать и сестёр позоришь, среди бела дня с парнями стоишь у забора, смеёшься?!»
Василий Алибабаевич. Воспитание же татарских мальчиков направлено на самурайскую сдержанность чувств и подчинение авторитету «зурнащальника», системы, государства. Надо быть во дворе, желательно с вилами в руках, обязан увлекаться сборкой-разборкой дизельного двигателя, все «сю-сю, люблю» произносятся один раз в жизни, делая предложение руки и сердца. В результате получаются скромные работяги и карьеристы. Не зря же Чекмагуш – родина двух (!) руководителей субъектов, если можно так сказать, РСФСР: первого татарина во главе Татарстана Зинната Ибятовича Муратова (руководил ТАССР с 1944 по 1957 год) и Ревмера Хасановича Хабибуллина, который «рулил» нашей БАССР аж три перестроечных года – с 1987 по 1990. Между прочим, вы хорошо знаете сына Муратова по имени Раднэр, он снялся в роли Василия Алибабаевича в «Джентльменах удачи».
Чекмагушевцы очень «служебные» – охотно идут в полицию, прокуратуру, армию, на госслужбу. Наверное, тут дело не только в карьеризме (что в этом плохого, кстати), а в сопричастности к чему-то большому. Вроде как неловко на чём-то настаивать, чего-то добиваться от своего имени, поскольку это эгоцентризм и гордыня, невежливо. А вот ради интересов службы, за страну и республику порадеть, за порядком и справедливостью приглядеть – тут уж мышь не проскочит. Разве что землячкой окажется. Тогда проскочит, но аккуратно.
В купечестве, чиновничестве и красном директорате Чекмагуш хорошо представлен. Тот же Рамиль Бигнов, давно уже миллионер, Валерий Мансуров, который «СУ-10», уже не может, видимо, спокойно мимо лимонария проехать, не окинув территорию взглядом крепкого хозяйственника. Фарит Гиндуллин – первая в Уфе сеть магазинов шаговой доступности «АиФ». Ринат Баширов, бывший замминистра финансов, сотрудник Администрации Президента РФ, человек выдающихся способностей, внёсший уникальный вклад в обновление политического режима в нашей республике (вроде тоже из каких-то Калмашей). Альберт Дусалимов, многие годы главный почтовик Башкирии, министр ипотечного строительства Камиль Мансуров.
Политтехнологи на службе у Белого дома Данил Азаматов (его предки здесь трудились на партийных должностях), Альберт Мифтахов (через супругу) имеют к Чекмагушевскому краю если не прямое, то косвенное отношение – например, по женской линии, о характере влияния которой говорилось выше.
Описывая отношения чекмагушевцев с имуществом, часто приходится слышать «саран», прижимистый, хотя в моём окружении всё время попадаются люди, готовые делиться последним. Тут, скорее, дело в бедности, чем в геопсихологии.
В ответ на вопрос о музыкальности чекмагушевских людей приведу три золотых певческих имени: великий Ильфак Смаков, заслуженный Рамиль Хазиев и бахыр Венер Мустафин, вечная ему память и вечный укор его донимавшим.
В науке тоже представлены богато, назову лишь имена профессора Юлая Шамильоглу, одного из ведущих специалистов мира по истории тюрков и Золотой Орды, и Оскара Кайбышева, основателя Института сверхпластичности металлов, недавно нас оставившего. Всего тут человек триста докторов и кандидатов наук, упомянем только Бахтизиных. Фамилии врачей – Нартайлаков, Бадыков, Саубанов – известны на всю республику. Отсюда, из небольшого села Таскаклы, ведёт своё начало и фамилия Набиуллина, которую председатель ЦБ РФ унаследовала от своего отца, простого шофёра Сахипзады Саитзадаевича, по обычаю там и нашедшего своё вечное пристанище.
У меня есть ещё более планетарная история, связанная с Чекмагушем. Не назову себя краеведом, но изучать историю своего родного села приходится. Из свежеизданной книжки 1982 года об истории села, написанной бывшим замнаркома просвещения БАССР Насибом Тимашевым, выяснил, что в окрестностях Старокалмашево было расположено имение дворян Веригиных, так называемый «Аллабердинский хутор». Далее раскопал кое-что о Веригиных в интернете.
У них было несколько имений, на юге и на севере, но именно сюда, в поместье отца в Уфимской губернии, будучи ещё мальчиком, наведывался Константин Михайлович Веригин. Они жили на земельную ренту с наших крестьян словно короли, судя по описаниям быта. В 1920 году в звании корнета кавалерийского полка Добровольческой армии Константин эмигрировал в Париж, долго там мыкался, пока не поступил на работу в мастерскую Эрнеста Бо (тоже русского эмигранта французского происхождения) в доме Коко Шанель, и вместе с ним разработал самые знаменитые духи всех времён и народов – Chanel No. 5.
Примерно сто лет назад, устав платить ренту, крестьяне села Старокалмашево и окрестностей выкупили эти земли у Веригиных. А названия «виригин» в топонимах остались.
Изучая историю Веригиных, параллельно сделал для себя открытие: «Шанель номер пять» – первые и главные духи эпохи авангарда, до них все обливались цветочными водичками, а Бо и Веригин, работавшие на Коко, выявили альдегидную сущность женского очарования. А я-то всё удивлялся, чего это моя матушка со всех дьюти фри заказывает только одну марку духов.
В своей книге «Благоухание» Константин Михайлович ничего не пишет о влиянии полынной горечи, летучего и пряного запаха чабреца, сладкого чертополоха, ковыльных калмашевских степей на самые знаменитые духи мира – вот контра белогвардейская!
Искренне благодарю за поддержку и научное консультирование Ильдара Габдрафикова.
УРОК №6
У нас всегда есть какой-то «доброжелатель».
Злопыхатели для рода имамов – экзамен на доброту
Сегодня всё больше людей обращает внимание на историю своих предков.
Многие поднимают архивные документы и выясняют, как их дедов давил каток советских репрессий. Отправить человека в Сибирь могли даже за то, что он был сельским муллой или известным богословом.
У меня тоже появился опыт личного погружения в историю рода – я покопался в биографиях своих предков и выяснил немало любопытного.
Вояж в историю предков
В 2016 году я начал удивительное путешествие в прошлый и позапрошлый век, которое оказалось путём в себя. Запоздалая и неизбежная депрессия после очередной обидной отставки и опалы за крепкую и верную службу очередному губернскому режимчику заставила искать новый источник сил. И помощь пришла с неожиданной стороны. В моё цифровое облако стали собираться документы и фотографии прошлого, позапрошлого века, архивные и личные бумаги о жизни моего рода. Там появились незнакомые, но очень знакомые люди – мои предки.
По мусульманскому (не только, наверное) мировоззрению, за каждым из нас есть целое сонмище духов-арвахов. Они ждут. И единственное, что я, октябрёнок и пионер восьмидесятых, умею делать уверенно – это просить дежурного муллу помянуть их в молитве. Дорогих моих покойников надо назвать поимённо: двоюродный братишка Булат, которого в восемьдесят втором принесли поперёк подушки, а в девяносто восьмом – унесли; суровая ко всем, кроме меня, Хадича; добрый дедушка Мидхат, от которого я унаследовал мягкую душу, кожу и запах; строгий и добрый дед Салих; глуховатая Фазыла, гладившая меня по спине; незнакомый мулла и хаджи Габдулла; его молодая красотка Фатима, дочь бая Ибрая из Аблая; незнакомый пока прапрадед Багаутдин; внезапно оказавшаяся башкиркой мама бабушки Галима Хамиддиновна.
Они отвечают благодарно – дают силы, открывают голову для светлых мыслей, заряжают творческую батарейку, позволяют лучиться мягким светом по отношению к людям, даже не очень приятным. Все они населяют сейчас холм над Старым Калмашем Чекмагушевского района и маленькое кладбище села Дюсяново отцовского Бижбуляка. Кроме Карима «Красного Паши» Хакимова, первого красного дипломата, про которого отец моего отца написал химическим карандашом, что он – родня, но не объяснил, какая именно. Он с января 1938 года покоится в Бутово, на расстрельном полигоне. Тем дорогим моим башкирам-валидовцам, которые упрекают его, красного командира, и меня в том, что он арестовывал первое башкирское правительство, иногда отвечаю за Хакимова: всего лишь арестовал, потом же – отпустил, хотя в то крутое время могло бы быть совсем по-другому.
Драма рода
Истфак и курсы тюрки помогли мне узнать имя шестого колена – Галикей, как впоследствии выяснилось, Габдразаков сын. Его сын Шарафутдин в двадцать восемь лет был прислан из Мензелинска или Казани «указным» муллой в Старый Калмаш в 1826 году. У него были две жены – Бисафа и Гайша, причём одна из них была постарше, как водится у мусульман вслед за нашим пророком. Женщина далеко за тридцать, наверное, оставшаяся после смерти старшего брата. Из семи пока известных колен предков по маминой линии трое или четверо оказались людьми духовного звания.
Загадочным образом это докатывается и до нашей эпохи интернетной злобы: мне хочется обогреть и приласкать признанием самого ярого тролля, стукача и мерзавца – двери храма и души должны быть всегда открыты, подсказывает внутренний голос. Особенно для тех, кто заблудился или не может справиться со своими демонами. Или просто стонет от одиночества и непризнанности. Такое вот наследство, за которое я пока расплачиваюсь жировым бронежилетом и мигренью. Такая фамильная работа – вроде как больше некому особенно и признать, и вдохновить. Драма нашего рода – а мне пока открыты явным образом только мамины предки, – вместе со всей страной пережить репрессии, унижения и беды-комбеды.
«Доброжелатели» довоенные и нынешние
Житья моим не стало уже в двадцатые годы: в двадцать четвёртом прадед Габдулла сложил с себя сан, стал лишенцем избирательных и прочих жизненных прав, негражданином, которому один шаг до «Беломорканала» и десяточки в лагере, которая стала явью в 1933-м. Сейчас по моей просьбе разбирают крючок за крючком дело пока последнего муллы моего рода Габдуллы Багаутдинова.
В 1930 году он попросил вернуть ему его права – сложилось дело о сорока листах, слушали – постановили – отказать. Был, дескать, батрак аж до двадцать восьмого года в хозяйстве. Мой новый знакомый и коллега Иршат-агай Зианбердин, который любезно портит глаза об эти жёлтые бумаги, заметил: в деле есть какая-то странность – кто-то из письмоводителей постоянно вторгается в жалобную переписку прадеда с волостью, как будто следы свои липкие прячет.
Я и сам знаю, и родня говорит – В этом ничего нового нет, у нас всегда есть какойто «доброжелатель». Есть такие и у меня. Мы не обижаемся на таких, вот уже почти сто лет, четыре колена. Злопыхатели для рода имамов – лишь экзамен на доброту и готовность принимать людей с их ошибками и им тоже дарить надежду.
Есть особый напряг: кажется, что моё поколение – последнее, кто интересуется предками, и первое, кто может получить к архивам более-менее нормальный, иногда даже цифровой доступ. Слёзы, брызнувшие на клавиатуру от наградных документов деда Мидхата, – тому подтверждение. За бумажками стоят люди, и сонмище тех, которые заведомо, авансом и наперёд любят меня уже много столетий, пополняется новыми именами, проступают через мглу моего невежества седые бороды, густые брови, озорные косы, мягкие шляпы, звенящие мониста, тыпырдык-чечётка подбитых деревом лаптей и расшитые камзолы. И всё это теперь – моё, и моих деток, и далее. Потому я больше откладывать встречу, пока виртуальную, со своими предками не могу. И вам бы уже поторопиться.
УРОК №7
«Чайник нерж. 8 руб.»
Будучи в гостях у дяди Рифката в деревне Старокалмашево, обнаружил в целости и сохранности (правда, с крышкой, немного модифицированной латунной вставкой) уфимский чайник детства, разработанный и изготовленный на заводе «Гидравлика».
«Гидравлику», производителя, определил по логотипу, который пережил страну, пик и форму собственности завода.
Всегда имел некоторый интерес к этому скобяному изделию в группе товаров народного потребления, выпущенных по моде, заданной ЦК КПСС, помимо другой «гидрологической авлики», наверняка оборонной.
Дело в том, что году в восьмидесятом у нас был сосед, который якобы являлся чуть ли не разработчиком (или дизайнером? – во всяком случае, мама называла этого бородатого дядьку из сто семнадцатой квартиры «художником», он потом переехал) этого товара, продаваемого за 8 рублей.
Его особенность – помимо того, что он был похож на бак для гептила или жидкого кислорода, а также помимо блеска конверсионной нержавейки (кстати, не заржавела за тридцать пять лет) и якобы несгораемой пластмассы, – заключалась в том, что ручка фиксировалась специальной фигулиной сбоку (и до сих пор сохранила необходимую тугость хода), в верхнем положении. То есть не раскалялась лепестками метанового или пропанового огня, как обычно.
Кроме того, крышка закрывалась туго, для того чтобы её не выбивало кипением фазы рвущихся пузырьков – бурления. По моим ощущениям, 8 руб. – это довольно круто по тем временам.
Моя бабушка Хадича отмечала при хороших прочих потребительских свойствах этого изделия слишком короткий носик, сделанный в угоду силу через который пере гретый пар начинал выбрасывать на кон форку кипяток.
В целом он был лучше своих эмалированных собратьев, царивших тогда, и точно более живуч – сделан с избыточными по вэпэкашной моде добротностью и качеством, из отличных материалов. Хорошего дизайна (без цветочков), уникальной формы и инновационной конструкции.
Ему немного не хватило фазы ?-тестирования у потребителя, чтобы быть совершенным.
Радует ещё то, что спецпластмасса, использованная для ручек, при нагревании не начинала разлагаться с едким запахом, как у китайских «последователей».
С учётом того, что нержавейки тогда в обиходе, за исключением ложек-вилок, практически не было, чайник за 8 руб. составлял гордость каждой уфимской кухни, выглядел как импортный.
Какова была его себестоимость – одним экономистам завода и Госплану известно.
Никто не знает его историю подробней? Был ли он известен за пределами БАССР?
УРОК №8
Мои караидельские бригантины
До самого конца советской Башкирии по её рекам сплавляли лес – плотами, пучками, прицепленными к «речным толкачам» толстыми, усатыми боковыми тросами. РТшки[2 - РТшки – речные буксиры-толкачи с трёхсотсильным двигателем, кораблики такие, с характерными носорожьими носовыми упорами, которые могут баржу толкать впереди себя или тянуть плот за собой.] должны были толкать своими «бивнями» баржи с песком, но к ним цепляли срубленные в верховьях Караидели тополя, берёзы, сосны и дубки. Это называлось «молевым сплавом», который был отменён вместе со страной и моим детством-юностью из-за неэкономичного топляка.
Не могу не написать о том, что и я стал причастен в детстве к этой отрасли, поскольку там, в верховьях Уфимки, работал мой дядя Рифкат Багаутдинов, лесорубом. С 1985-го по 1987-й слова «Магинский», «Озерки», «Новомуллакаево» в нашем доме звучали постоянно.
Лес, заработанный и отобранный молодыми деревенскими парнями (дядя мой 1959 года рождения, двадцать восемь лет ему было, получается), им нужен был для постройки дома.
Корабельные сосны метров по двенадцать доставлялись в места проживания лесорубов рекой, в пучках, скреплённых боковыми тросами в огромные плоты.
Право на их вырубку зарабатывалось адским трудом на лесоповале. Но то был шанс для деревенского парня без денег за три-четыре года построить дом у себя в деревне, а дом добротный поднять тогда стоило десять-четырнадцать тысяч советских рублей при зарплате (хорошей!) сто двадцать. Два года зарабатываешь лес (и на сруб, и на доски, и на продажу), и два года строишь.
Летом, в июне 1987 года, я сплавлялся с дядей и его компаньонами-лесорубами в составе стосемнадцатиметрового «кооперативного» (не от слова «кооператив», а от слова «кооперация») плота, вернее, «хлыста», который следовал от Озерков до Кушнаренково, огибая Уфу.
Примкнул к ним на Павловке. Прилетев в Караидель на Ан-2 за 7 руб. 80 коп. по комсомольскому билету вместо паспорта, догнал на «Заре» по реке. Предварительно сделал прививку от клещевого энцефалита – это было жёстким условием моего допуска в мир лесорубов.
Мы цеплялись к «государственным хлыстам», которые вели РТшки.
«Попутку» приходилось ждать дня по два-три. Жуковатые монополисты-речники брали рублей триста-четыреста за каждый отрезок (Верховья – Павловка, Павловка – Уфа, Уфа – Кушнаренково) и норовили сбросить нас, якобы опасаясь речной инспекции. Так они один раз и поступили где-то на подходах к Уфе, не уведомив нас предварительно. Команда корила «переговорщика», который им дал предоплату. Он, меряя всех по своей добросовестной советской мерке, простодушно разводил руками, мол, когда даёшь деньги вперёд, люди же лучше работают.
Наш хлыст был самый продвинутый, голова его была собрана в жёсткую платформу тринадцати метров шириной, чтобы можно было пройти шлюз на Павловке, пусть и шкрябая бетонные его стены. На этой бревенчатой платформе стоял сарайчик с буржуйкой и полатями, где жили человек пять из десяти скооперировавшихся лесорубов. К нему по бокам были приделаны толстые тросы, которые держали пучки в периметре. Пучок состоял из пяти-семи брёвен, схваченных тросами потоньше, друг к другу они цеплялись стальной проволокой. Хитрость конструкции хлыста была в том, что каждый его элемент имел самостоятельную плавучесть, не будучи жёстко закреплённым с соседями. За хижиной одного пучка не было – там плавали дрова для печки, под хижиной горкла в плескающейся воде деревенская сметана, а картошку хранили на крыше.
Мне было строго-настрого запрещено перепрыгивать по пучкам государственного плота, который тянул толкач, поскольку деревья там были лиственные, кривые и тонкие, на дрова или ещё для чего. Осина, берёза – чего только там не было! Провалиться между ними было очень просто, шансов же выплыть из-под идущего молевого плота длиной в триста метров при моей физподготовке было немного. Я, конечно, прыгал и по ним, балансируя по скользким брёвнам, опасливо заглядывая в глубину. Мы гордились своим плотом, а вся навигация уже за пару дней знала про весёлых и богатых чудаков из «хижины дяди Тома».
Кроме того, мне было велено быть осторожным при проходе других судов. Кильватерная струя некоторых из них имела очень большую амплитуду, и у нас на плоту всё начинало ходить ходуном, как во время шторма. Потому речники, зная о неудобствах, которые они причиняют, сбавляли ход, завидев населённый плот, на манер того, как водители на трассе выключают дальний свет при разъезде со встречным транспортом. Но были говнястые катера-водомёты, которые сами были невелики, но шли полным ходом, вызывая волну и заставляя нас колбаситься даже после того, как они скрывались за поворотом Уфимки.
Участники кооператива то приплывали, то отплывали по длине маршрута. Постоянно на борту было четверо-пятеро человек. Чтобы отправить кого-то на берег, нужно было отчалить с лодкой (она, конечно, тоже имелась, плоскодонка, как же) в голове хлыста, совершить высадку и приналечь на вёсла, чтобы успеть к хвосту проходящего плота. Иногда к нам прямо на ходу пришвартовывалась (ненадолго и видимо, в нарушение устава) «Заря» с очередным членом нашей команды.
Мы медленно, днями шли мимо сёл, рыбаков и стад. Нам приветственно махали руками ребятишки, которые пасли гусей.
Особо волнительны были шустро и целенаправленно проплывающие мимо богини красоты (насколько можно было разглядеть русую чёлку, выбившуюся из-под какого-то, видимо, обязательного, шлема, – разглядываешь, остальное достроит воображение) на байдарках, с которыми мы (ну не я, конечно, мне было четырнадцать лет) пытались познакомиться прямо на ходу.
Но они смотрели строго вдоль фарватера и только прибавляли вёсел, когда их окликали свистом и разными зазывными словами истомлённые деревенские донжуаны, вырвавшиеся из леса.
Было интересно идти мимо Инорса, Сипайлово, особенно – идти мимо Трамплина, где купались сухопутные лентяи и неженки с Новостройки, а я уже стал за три дня бывалым матросом речфлота, руки мои были истыканы ржавыми усиками от троса, голос охрип, волос выгорел, морда потемнела и обветрилась. Речь моя долго ещё была пересыпана кранцами, бакенами, чалками, фарватерами, навигациями и прочим нехитрым мелководным рангоутом.
И жаль было только, что в этот момент не купались на Трамплине мои одноклассницы, а лучше – кто-нибудь из класса «В», где концентрация красавиц была неимоверной. Позже я узнал, что одноклассники мои там купались, а Слава Чудов, с которым мы сидели в первом классе за одной партой, утонул.
Мы питались дефицитной тушёнкой «Великая стена», используя оттуда только мясо и выбрасывая жир, который составлял половину банки. Тогда я понял, что не всё импортное – хорошее. Но всё равно это был дефицит, доступный только лесорубам. Пили (я тоже, тайком от дяди, за сараем, причём наливал каждый, потому я был кривой и чуть не выпал под пучок) сладкое узбекское вино «Сэхрэ». Там меня научили жарить картошку на воде, без применения масла и прочего.
Поздними июньскими зорями на реке из нашего двухкассетника раздавались сладкие постанывания педоватых немцев про «Братца Луи» из Второго Альбома «Современного Разговора» («Модерн Толкинг»). В целях экономии батареек несознательными участниками навигации с сигнальных огней («фотоэлемента») соседнего плота были скручены элементы питания, которые были последовательно присоединены к магнитофону, оравшему от этого громче обычного.
Долго стояли возле Уфы, на уровне ТЦ «Юрюзань», где нас адски искусали грязные городские комары с холодными лапками. В одно утро к нам пристал какой-то алкаш на лодке, интересуясь, нет ли у нас хотя бы «синявки быстродействующей», она же нитхинол – синяя жидкость для мытья окон, которую, видимо, употребляли в качестве алкогольного суррогата.
Путь завершился в Кушнаренково, где пучки брёвен были затащены на песчаный берег, каждый из них помещался в рыжий КамАЗ-самосвал, у которого после такой погрузки отрывались от земли передние колёса.
Дом был окончательно достроен моим дядей к 1990 году на основе сруба десять на двенадцать.
УРОК №9
Старокалмашевцы вспоминали доброе дело
депутата-эколога в течение 20 лет[3 - Этот текст написан в соавторстве с Виолеттой Ахметшиной (viola) и публикуется с её любезного согласия.]
Грустно осознавать, но наш изобильный на красоты край страдает от маловодья. Мы привыкли к тому, что у нас есть красивые озёра, водохранилища и реки, но когда дело доходит до практики, воду найти непросто. Набрать в чайник, искупать деток, полить огород. Мы все в этом хорошо убедились по-настоящему жарким и важным для республики летом 2010 года. Люди, измученные жарой, с интересом вглядывались в «водные» строки в резюме нашего нового руководителя, в недавнем прошлом – министра экологии, федерального инспектора, руководителя агентства.
Если почитать перестроечную прессу начала девяностых, покажется, что большое и процветающее Старокалмашево Чекмагушевского района оказалось на грани небытия. Люди, писали московские газеты, готовы побросать дома и уехать, лишь бы не пить отравленную воду, не дышать отравленным воздухом. Половина села – двухэтажные «высотки» нефтяников, половина – добротные дома местных жителей. Большая и зажиточная деревня, полно техники, ферм, полей. Колхоз всегда «показывал результаты», гремел, как сейчас гремит хозяйство знаменитого соседа Вадима Соколова. Но работать нефтяником всегда считалось более престижным. Сельчане – скотники, механизаторы, свекловоды – всё же тихонько, хотя и не подавали виду, завидовали мужикам с хорошей зарплатой и пайком, которых утром забирают, а вечером чистеньких привозят на вахтовой «шишиге».
Устроиться на объекты трубопроводного транспорта и нефтедобычи простому деревенскому мужику тогда было непросто, а сейчас – просто невозможно. Даже с блатом. Через дорогу от села – нефтепарк местного НГДУ (это такие огромные бочки, величиной с дом, покрашенные «серебрянкой» с надписью: «ОГНЕОПАСНО») и НПС – нефтеперекачивающая станция. Что ещё там за забором – не все калмашевцы точно знают и до сих пор.
Нефть здесь и добывают, и собирают, и перекачивают. Догадаться о том, что в Калмашево царят углеводороды, мог и слепой, поскольку сероводородная вонь накрывала всех проезжающих по трассе Кушнаренково – Бакалы километра за три до села.
Здесь же, неподалёку, проложили газопровод «Дружба», благодаря которому все выучили названия трёх городков: Уренгой, Помары, Ужгород. В общем, весь «оздоровительный букет». Слово «экология» тогда было не на слуху, никто и не слышал про очистные сооружения, а за околицей вечно смердел факел с попутным газом.
У появления «газетных уток» в перестроечной экопрессе всё-таки была реальная подоплёка. В один момент вода в деревне начала издавать такой резкий химический запах, что и без особых исследований было ясно – она совершенно непригодна для употребления.
Дело в том, что действующая около Старокалмашево нефтяная термохимическая установка (ТХУ) окончательно загрязнила прилегающие земли, приведя в негодность и грунтовые воды. В придачу к запаху сероводорода в воздухе горькой стала и без того жёсткая вода.
Однако система продолжала работать, очистные мероприятия проводить никто не собирался. И жителям села ничего не оставалось, как самим решать свою судьбу. Собрали деревенский сход, поговорили о наболевшем.
Оказывается, в районе возросло количество онкологических заболеваний, что увязали с потреблением некачественной воды. Люди сами рыли скважины, вода появлялась метрах на шестнадцати и быстро «прогоркала». Пробу из местного родника периодически прилетали брать аж на вертолёте, который в другое время патрулировал здешние переплетения труб и бочек на предмет утечек и порывов.
Делегировали четырёх активистов в ходоки. В инициативную группу вошли уважаемые люди: председатель сельсовета, начальник узла связи и два учителя – Айсылу Багаутдинова и Айсылу Салимгареева.
– Уж к ним-то в Уфе прислушаются, – верили старокалмашевцы.
Вот как вспоминает ту поездку учительница истории Айсылу Багаутдинова:
– Осенью девяносто второго года мы встретились в Уфе в Верховном совете с народным депутатом, председателем комиссии по экологии и рациональному использованию природных ресурсов Рустэмом Хамитовым. Состоялось заседание комиссии, на которое были вызваны представители нефтяных компаний, вёл его Рустэм Закиевич, – рассказывает Багаутдинова. – Он внимательно нас выслушал и с пониманием отнёсся к нашим проблемам. Тогда были приняты спасительные для деревни решения: убрать подальше ТХУ, пробурить скважину и провести водопровод. Быстро были розданы нужные команды, нефтяники оперативно взялись за дело и обеспечили нас водой аж на двадцать лет вперёд.
Конечно, попытки организовать централизованное водоснабжение в деревне периодически предпринимались и прежде. Трубы начали прокладывать ещё в семидесятые годы. Но дело до конца довели только после вмешательства из Уфы.
Работы начались безотлагательно. Нефтяную установку перенесли, а в четырёх километрах от деревни, у горы, пробурили скважины. А самое главное – к 1993 году на улицы Старого Калмаша провели воду, установили колонки. Люди знали, кто их выручил, и следили за карьерными передвижениями депутата Хамитова, узнали, что он работает в Москве как раз по «калмашевскому профилю» – главным по воде. И в жаркое засушливое лето 2010 года обрадовались, когда из столицы вернулся «старый знакомый».
