скачать книгу бесплатно
– Это свиная кровь, – сказал он. – Будешь есть?
– Конечно, – сказал я, чувствуя тошноту от наступившего голода.
Он нарезал для меня три кусочка, отломал горбушку хлеба, встал и принес мне чай.
– Молодец, – сказал следователь Бронштейн. – Все эти сказки о кошерности придумали евреи-эксплуататоры.
Я поел кровяную колбасу с хлебом с большим удовольствием. Мне кажется, что я больше никогда в жизни так вкусно не ел. Правда, твой чай, Регина, гораздо вкусней, чем тюремный.
Регина и Иосиф переглянулись друг с другом и снова уставились в лицо старика.
– Следователь приказал отправить меня в камеру и на прощание пожал руку. Три дня до суда, что я находился в камере, я благодарил Бога, что мне попался такой умный и добрый следователь. Каждый час в камеру приносили полутрупов или людей, настолько обезображенных и искалеченных, что было странно, как они не умерли прямо на допросе. Некоторые все-таки умирали под утро. Стоны и крики стихали и это означало, что человек умер. Тогда кто-то из живых и не допрошенных, стучали в дверь, входили такие же полутрупы с синими от побоев лицами и выносили уже настоящие трупы.
Суд находился в соседней камере. Трое людей с безумными от усталости глазами штамповали приговоры.
– Гражданин Вайсман? – спросил тот, что сидел посередине, худой, даже можно сказать, изможденный человек, постоянно кашляющий в носовой платок, отчего тот становился розовым.
– Да, – сказал я бодро.
– Вы обвиняетесь в организации покушения на товарища Кагановича и товарища Ворошилова.
– Чего? – изумленно спросил я. – Где товарищ Каганович, а где я?
– Понятно, – сказал он и прокашлялся. – Подойдите к столу. Посмотрите, это ваша подпись?
– Моя, – сказал я.
– Так чего вы выпендриваетесь? – сказал один из судей. – Вы подписывали бумаги добровольно? Или на вас оказывалось давление?
– Бумаги я подписывал добровольно, – согласился я, – но товарища Кагановича и товарища Ворошилова я не хотел убивать.
Судьи на месте о чем-то посовещались, встали, и крайний слева произнес: Мойша Пинхусович Вайсман приговоривается к высшей мере наказания – расстрелу.
Я не упал в обморок только потому, что мне стало почему-то смешно. Все казалось неестественным и не страшным и даже забавным.
Меня снова увели в камеру, я был здоров, мне было двадцать пять лет, я был женат и у меня за два месяца до ареста родилась дочь Софа.
Через неделю в мою камеру привели и бросили следователя Бронштейна. У него были переломаны ноги и руки, выбиты все зубы и не видно было глаз из-за кровавого мессива, в которое превратилось его лицо. Он не мог говорить и только хрипел. К утру он умер.
Это, так сказать, предыстория, а история началась в тюрьме, когда стали приводить приговор в исполнение.
Иван Трофимович перестал говорить и оглянул окаменевшие фигуры за столом.
– У меня такое впечатление, что я попал в круг глухонемых и слепорожденных. Я шестьдесят лет мечтал о встрече с вами, а вы, видно, даже не рады мне.
– Просто все так неожиданно, – промямлила Регина. – Хотя бы нас заранее предупредили.
– Не обращайте внимания, Иван Трофимович, – проснулся Иосиф Либерман. – Мы вас внимательно слушаем.
– А ты, Мойша, – погладил рукой по голове правнука старик, – слушаешь или о друзьях мечтаешь?
– Слушаю, – ответил Миша.
– Так вот, выводят меня в первый раз из камеры и ведут по коридору к стене, которая облицована дополнительным слоем кирпича и оббита фуфайками, чтобы пули не сдетонировали. Я даже не знал, что живу последние минуты. Подвели меня к стене и вдруг наступила тишина. Я жду несколько минут. Молчание. Я оборачиваюсь и вижу лежащего за мной офицера с пистолетом в руке. И тут из боковой двери выскакивают врач с охранниками и бегут к офицеру с криком: что здесь случилось? Я сам не понимаю, что случилось, а врач кричит, что офицер мертвый. Меня уводят в камеру, проходит несколько дней. Камера, как обычно, без окон. Поэтому непонятно, день или ночь на дворе. Отворяется дверь, меня вызывают снова. Опять идем к той стене. Но за мной уже идут два офицера. Приказывают остановиться у кирпичной стены и не оборачиваться. Я жду. Проходит несколько минут. Тишина. Я оборачиваюсь. Два капитана лежат на бетонном полу без движения. Снова выскакивает врач, констатирует смерть обоих и со страхом смотрит на меня. А я сам не понимаю, что происходит. Через сутки меня выводят восемь рядовых во двор, ставят лицом к забору и сержант дает приказ «пли». Опять наступает тишина. Все солдаты и сержант валяются на земле. У всех солдат диагностируется инфаркт миокарда в тяжелой форме, а сержант уже не дышал. После этого меня привели к начальнику тюрьмы, который замахнулся на меня дубинкой со свинцовой головкой. Дубинка выпала из его рук не дойдя до моей головы, а начальник тюрьмы был парализован на месте. С этого дня меня стали звать «Неприкасаемый». Все отказывались исполнить приговор суда. Из другого города специально привезли опытного расстрельщика. Теперь меня должны были расстрелять из квадратного деревянного окна, когда я буду проходить мимо. Считалось, что я гипнотизер и мне нельзя смотреть в глаза. Как случилось, что опытный палач выстрелил себе в висок, мне непонятно до сих пор. На следующий день меня вывезли из тюрьмы в управление министерства государственной безопасности.
– Мойша Пинхусович, – сказал мне майор МГБ, – есть предложение изменить вам приговор со смертной казни на двадцать пять лет. Если вы не возражаете, нужно подписать бумагу с просьбой о помиловании. Я подумал, что двадцать пять лет мучений гораздо хуже, чем мгновенная смерть и отказался от помилования. Тогда они решили, что меня должны убить уголовники. Не стесняясь моего присутствия, они, три офицера МГБ, дали распоряжение перевести меня в камеру для уголовников и там привести приговор в исполнение.
– Не может быть, чтобы он был заговоренным, – сказал майор, похожий на пирата, с черной повязкой на правом глазу. – Мы – материалисты. Мы не верим в чудеса. Все, что с ним было, это случайное сочетание обстоятельств. Молись, Мойша, своему Богу, чтобы он принял тебя к себе без экцессов. – посоветовал он мне. Вечером ко мне в камеру вошел мой будущий убийца. Огромный человечище весь синий от наколок. Он успел только осклабиться и вынуть тесак, как его горло сузилось, как горлышко бутылки и он умер от нехватки кислорода. Когда в управлении МГБ об этом узнали заключенные, начался стихийный бунт. Меня вывезли в Москву и определили в закрытую психиатрическую больницу. Я сам был в недоумении, пока мной не заинтересовались органы внешней разведки. Примерно полгода со мной вели предварительные переговоры, изучали мои повадки, мой характер и так далее. Как видно, я им подошел и со мной начал работать специальный психолог или психиатр. «Действительно, – говорил он, – если суждено утонуть, никогда не повесишься.» Меня всегда смущали рассказы о египетских казнях и чудесном освобождении евреев из плена, но сам факт того, что меня не смогли убить трижды, наводил на мысль, что где-то там, непонятно где, кто-то назначил мне другую роль в этой жизни, нежели преждевременная смерть, и в связи с этим чудом, библейские описания уже не казались мне такими фантастическими. Вскоре меня перевели в пансионат под Москвой, где у меня была отдельная комната, книги и распорядок дня, который нельзя было нарушать. Поскольку я родился в селе Новая Петровка, где из евреев была только моя семья, я с детства разговаривал на южноукраинском диалекте также хорошо, как и на идиш. Мне уже было тридцать три года, окончилась уже вторая мировая война, когда осенью сорок седьмого года в мою комнату зашел майор министерства госбезопасности Аленичев. Он сообщил мне, что моя семья еще до войны получила сообщение о том, что приговор в отношении меня приведен в исполнение, что жена моя вторично замуж не вышла, что она и дочь эвакуировались в Пермскую область, живы и здоровы и собираются вернуться в город Херсон, где мы жили до войны.
– Хотите начать новую жизнь с чистого листа? – спросил меня Аленичев.
– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил я.
– Вы отлично говорите на украинском языке, – просто сказал он. – А Мойша Пинхусович Вайсман уже восемь лет как похоронен на тюремном кладбище. Шесть миллионов ваших соплеменников немцы сожгли в газовых печах. Наш отдел ведет расследование по предателям родины среди украинских буржуазных националистов. Многие из них окопались в Канаде и Западной Германии, многие еще не разоблачены здесь, у нас. Не хотите помочь Родине и одновременно отомстить за смерть наших граждан?
– А что я должен сделать? – спросил я.
– Опять сесть в тюрьму, – сказал майор, улыбаясь.
– Вы это серьезно? – удивился я и расстроился. – Я не хочу снова в тюрьму.
– Я пошутил, – сказал Аленичев. – Мы хотим, чтобы вы дали согласие на работу в качестве нелегала. Вы будете зачислены в наш отдел и первое время всю вашу деятельность только я буду курировать. Мы даже придумали вам биографию с новой фамилией и именем – отчеством.
– А в чем заключается работа нелегала? – спросил я.
– Сейчас слишком рано об этом говорить. Хотите помочь Родине отыскать и наказать скрытых фашистов и их пособников?
– Хочу, – сказал я, хотя не представлял, как я могу это сделать. Фактически я восемь лет находился в изоляции. Мне хотелось уже какой-то определенности.
– Тогда оформляем все необходимые документы, – предложил Аленичев и я оказался на курсах подготовки разведчиков-нелегалов.
Я подписал документ, в котором было указано, что я никогда в своей жизни не увижу свою жену и дочь и не буду к этому стремиться. А взамен этого мое дело будет пересмотрено, я буду оправдан, а моя жена и дочь будут получать пенсию за смерть кормильца.
В течение года я изучал фотографии лидеров украинских националистов, сотрудничавших с немцами, участвовавшими в акциях Бабьего Яра, в уничтожении тысяч евреев во Львове перед приходом гитлеровцев, в событиях Хатыни и других городах страны и оставшимися безнаказанными. Я освоил приемы дзюдо, научился попадать с пистолета в «десятку», приготавливать яды, которые имитируют смерть от сердечной недостаточности, улыбаться, когда сердце разрывается от боли и тоски, выучил наизусть трактаты видных теоретиков украинских националистов.
Весь последующий год я жил и трудился в одном бараке с осужденными за коллаборационизм украинцами в лагерях мордовии. Мы собирались отдельной группой, пели украинские песни, проклинали москалей и мечтали о независимости Неньки.
Кстати, среди них многие были совестными людьми, работавшими на немцев по совершенно разным жизненным обстоятельствам. Живя с ними бок о бок, я каждый день впитывал в себя идеи независимости, привычки, пословицы и поговорки. Обзаводился рекомендациями, связями. Каждый год меня переводили в новый лагерь, где я начинал дружить с ходу с осужденными националистами. Меня рекомендовали друг другу, как надежного и преданного украинского националиста. Естественно, что все наши споры, мысли, проекты передавались мною через заместителей начальников лагерей по оперативной работе моим кураторам в центре. Иногда мне приходилось добиваться освобождения лидеров местных ячеек от тяжелой, измождающей работы, тем самым, спасая им жизнь. Через несколько лет меня знали практически все осужденные украинские националисты от Мордовии до Сахалина. Они доверяли мне свои письма, книги, рукописи. Лагерная почта задолго до моего появления там знала, что Червоненко Иван Трофимович является несгибаемым борцом с Советской властью и готов отдать жизнь за свободу и независимость Украины. Мой приговор за антисоветскую деятельность и поддержку бандеровского движения к двадцати пяти годам лишения свободы без права помилования был пропуском в святая святых подпольных лагерных групп. Так шла моя подготовка к побегу через пролив Лаперуза в Америку. Вместе со мной должны были бежать еще три украинских националиста. В день побега нам специально поручили работу вне лагеря, очистить от ила три баркаса, подлатать их днище, покрасить. Нас охраняли трое охранников с собаками. Работа шла медленно, баркасы были тяжелыми, собаки лаяли, не переставая. Старший охранник предложил нам проверить один из баркасов, спустить его на воду и пройтись на нем вдоль берега. Мы переглянулись с товарищами, и начали тащить по песку с галькой к реке большую деревянную лодку.
– Только не дурить, – приказал нам охранник. – У меня приказ расстрелять вас на месте, если что-то пойдет не так.
– Угу, – сказал я и подмигнул жилистому худому, но невероятно сильному и характером, и руками Тарасу.
Я знал, что стрелять будут поверх наших голов, что четыре человека на веслах смогут через пятнадцать минут скрыться за горизонтом. Пока будут стрелять, пока добегут до лагеря, пока сообщат о побеге пограничникам, мы должны будем уйти в нейтральные воды.
Мы спустили баркас на воду, остановились на несколько мгновений, стерли пот со лбов, сплюнули в воду, закурили, стоя в ботинках по щиколотке в воде. Мне надо было точно знать, готовы мои товарищи к побегу или мне только это показалось.
– Ну что? – спросил я, выбросив бычок в реку. – Готовы?
– Готовы, Иван Трофимович – хором ответили заключенные и полезли в лодку.
Мы с Тарасом оттолкнули баркас от берега и запрыгнули в него. Никто ничего никому не говорил. Мы действовали молча, зло, слаженно, как будто обсуждали каждое движение задолго до этого момента.
Старший охранник щурился под ласковыми лучами садящегося солнца, курил, держал на поводке овчарку, скалившую зубы. Двое других смотрели на нас, выставив автоматы, готовые к стрельбе. Мы медленно поплыли вдоль берега, как требовал старший наряда. Лодка потихоньку удалялась от группы людей с автоматами и собаками.
– Теперь вертай назад, – крикнул старший охранник.
– Семи смертям не бывать, а одной не миновать, – зло сказал я и мы насели на весла со всем азартом и силой. Раздались автоматные очереди. Пули летели со свистом то мимо, ныряя в воду, то уходили в небо и пропадали там. Через пять минут гребли мы поняли, что нас уже не достанут. И тогда Тарас счастливо и с упоением запел:
Дивлюсь я на небо та й думку гадаю, чому я не сокiл, чому не лiтаю, чому менi,Боже, ти крила не дав…
Мы пели и плакали, мы гребли против волн, не чувствуя ладони рук. Земля неволи нашей, такая большая и неприветливая, становилась все меньше и меньше. Я знал, что мы должны попасть в срединное течение, которое вынесет нас в нейтральные воды. Поэтому нужно было не жалеть себя. У нас не было ни еды, ни воды. И только у меня в кармане тюремной фуфайки случайно, находился, сложенный в четверо и заметно пожелтевший от времени, мой приговор.
Через два дня нас, голодных, холодных, обезвожженных и обессиленных, но счастливых, подобрал японский пограничный катер. А когда они передали нас американским военным и те перевели на английский мой приговор, к нам прилетели руководители украинских землячеств, привезли вкусную еду, одежду, деньги. Так началась моя нелегальная американская жизнь. Между прочим, я один из тех, кто жал руку Степану Бандере, кто внедрил в его окружение его убийцу, кто сдал американским властям организаторов погрома во Львове и Одессе и Киеве, кто сдал суду в Америке негодяев, которые участвовали в уничтожении людей в нацистских лагерях смерти, кто передал Советскому Союзу информацию о зондеркоманде в Хатыни. О многом я не могу вам рассказать и теперь, а многое не будет раскрыто никогда.
Зачем я все это вам рассказываю? Просто потому, что мне осталось жить совсем немного. В Советский Союз я уже не вернусь. А в Москве у меня пустует трехкомнатная квартира на Калининском проспекте и гараж с белой «Волгой». Кроме вас, у меня никого на этом свете не осталось. Единственное условие, которое вы должны будете выполнить, это сменить фамилию на Червоненко, а мой правнук должен быть Иваном Трофимовичем. Ради этого мне помогли найти вас. Ради этого я приехал сюда, несмотря на свой преклонный возраст.
В комнате повисла тягостная тишина, которую нарушил отец Миши.
– Понимаете, Иван Трофимович, – сказал он, – у меня здесь хорошая работа, Регина тоже работает в школе, преподает немецкий язык.
– В Москве, – улыбнулся старик, – тоже нужны специалисты по холодильным установкам и учительницы немецкого языка.
– А как на это посмотрят родители Иосифа? – спросила Регина.
– Мои родители? – вскричал Иосиф. – Да они спят и видят, чтобы кто-то из нас стал русским. Ты не видишь, что творится вокруг?
– А что творится? – возмутилась Регина. – У нас все нормально. Мы не воруем. Нам бояться нечего.
– А о Мише ты подумала? – наступал Иосиф. – В институт принимают только три процента евреев. А если он окажется за пределами этих трех процентов?
– Ты не заканчивал институт, а живешь не хуже инженера, – возразила Регина. – И вообще, как это все будет?
– Будет все очень просто. Вам выписывают все необходимые документы, вы оставляете этот город и эту квартиру, переезжаете в Москву, получаете работу, а Иван идет в специальную языковую школу. Я хочу, чтобы он стал дипломатом.
– А кто вы такой, что нам так просто все сделают? – недоверчиво спросила Регина. – Вы уедете, а нас потом выбросят на улицу.
– Я никогда ничего не просил у властей, но эту операцию я предварительно согласовал с очень важными людьми. Они мне не отказали. Поэтому я здесь. Конечно, вы можете не менять свою жизнь, но тогда второго шанса у вас в жизни не будет.
– А почему мы должны менять фамилию и имя? – спросила Регина. – Мы ничего плохого не сделали. Зачем нам от кого-то скрываться?
– За время работы с украинцами я обнаружил, что в целом это удивительно прекрасный, талантливый и обаятельный народ. Я даже скажу одну вещь, но вы меня не выдавайте, я тоже проникся идеей свободной Украины. Эта земля может прокормить весь мир. Мне кажется, что лет через сто, украинцам будут завидовать другие народы. Я, по рождению еврей, чувствую себя больше украинцем, чем чистокровный хохол. Так сложилась моя жизнь. И у меня есть мечта, чтобы мой род продолжился под фамилией Червоненко. Я находил и сдавал не националистов, а нацистов, руки которых по локоть были в крови.
– А какая разница между нацистами и националистами? – спросила Регина.
– Националисты любят свой народ, а нацисты ненавидят другие народы.
– Мне тоже нравится фамилия Червоненко, – загорелся Иосиф. – С такой фамилией я бы уже давно работал начальником нашего комбината бытовых услуг.
– А ты что думаешь? – обратился старик к правнуку.
– Я – как скажет папа.
– Умница, – похвалил его Иван Трофимович, взглянул на часы и поднялся.
– Я так думаю, что вы генерал? – спросил, оживившись Иосиф.
– Я самый главный украинский националист, – ответил старик. – Они меня перевербовали.
В Москве бывший Миша Либерман, а по документам Иван Червоненко закончил специальную языковую школу с блестящим знанием английского и французского языков, поступил в Военный институт переводчиков, после окончания которого был приглашен в Высшую школу КГБ. Имя прадеда открывало заветные двери в самые престижные области деятельности. Иван Червоненко работал сначала в МИДе, потом в посольствах и консульствах многих стран Европы, а после распада Советского Союза, осел в Киеве, потому что женился на Ирине, директоре инвестиционной компании и по-совместительству дочери одного из киевских олигархов. Отец Ирины познакомил его с первым президентом Украины. – Это правда, что вы родственник Ивана Трофимовича Червоненко? – спросил президент, сощурив глаза. – Это мой прадед, – скромно признался Иван Червоненко. – А вы знаете, что я встречался с вашим дедом в Америке? – спросил президент и не ожидая ответа, продолжил:– Я тогда был секретарем ЦК партии по идеологии и встретился с украинским землячеством в Нью-йорке. Ваш дед был непререкаемым авторитетом для всех украинских националистов от Австралии до Канады. Мы с ним, оказывается, земляки. Он, между прочим, еще тогда предрекал гибель советской империи и верил в свободную и независимую Украину. Мощный старик, прошедший сталинские лагеря и сумевший организовать легендарный побег в Америку. Кстати, чем вы занимаетесь в Киеве?
– Хочу открыть собственный бизнес, – ответил правнук.
– Намерение хорошее, – одобрил президент, – но у вас прекрасное образование. И кроме того, ваш знаменитый прадед не простил бы нас, если бы мы не предложили вам настоящую работу во имя Украины. У нас формируется новая Служба безопасности. Не хотите помочь Украине в ее организации и работе?
– Когда-то я закончил Высшую школу КГБ, – признался Иван Червоненко. – С таким багажом за спиной в новой Украине доверия не будет.
– О чем вы говорите? – возразил президент. – С таким прадедом вам будут открыты все двери. А разве в школе КГБ готовили плохие кадры?
На следующей неделе новый руководитель службы безопасности Украины пригласил Червоненко на беседу и предложил организовать и возглавить новую аналитическую группу СБУ.
С тех пор Иван Червоненко связал свою жизнь с украинской спецслужбой и дорос до заместителя начальника по кадрам. Говорил он только на украинском языке, и был ярым последователем идей Коновальца и Бандеры. Цитировал наизусть целые абзацы и афоризмы из их сочинений и выступлений. Тайно содействовал успеху сначала оранжевого Майдана, затем Майдана достоинства с доставкой снайперов в гостиницу, которые оттуда отстреляли, как беркутовцев, так и митингующих. На тайных встречах с руководителями Майдана Иван Червоненко предоставил им аналитические данные, свидетельствующие о том, что войска соседней страны вводиться не будут, и президента, свалившего из Киева, надо валить немедленно, признав его неспособным исполнять обязанности президента. Неудивительно, что спустя некоторое время, он был назначен начальником Коблевской областной службы безопасности. Его перевоплощение из еврейского мальчика на убежденного украинского националиста оставалось для всех тайной за семью печатями. Об этом не знали даже его жена и дети. Когда-то его прадед перед смертью прислал ему через третьих лиц письмо, в котором, между прочим, упомянул, что тайна тогда остается тайной, когда ее знает только один человек. И еще, писал его прадед, что он встречался в Нью-йорке с лидером всех хасидов, который сказал ему, что рожденный евреем, после смерти будет принят Богом, как еврей, какую бы религию он не исповедовал, какой бы национальности он не был и какую бы фамилию не носил.
Просматривая сводку событий истекшего дня, Иван Червоненко обратил внимание на события в городском управлении полиции и задержании полковника Снаткина, а также убийстве одного из рководителей «Национального корпуса» Петренко. Он подчеркнул красным карандашом оба этих сообщения и поднял трубку телефона. В кабинет тот час же заглянул его помощник, майор Перепелица.
– Сергей Петрович, – обратился к нему Червоненко, – а ну выясни, пожалуйста, кто от нас входит в оперативную группу по Снаткину. Я хочу знать информацию из первых рук.
– От нас, – доложил сразу же Перепелица, – в помощь городской прокуратуре откомандирован исполняющий обязанности начальника отдела по борьбе с коррупцией майор Скоморох и капитан Потебенько.
– Свяжись, пожалуйста, с майором Скоморохом, – попросил Червоненко, – и выясни у него, кто вышел на полковника полиции и как идет расследование. Чувствую, что кто-то нас в этом деле обошел.
– Хорошо, Иван Трофимович. Что-нибудь еще?
– Нет, спасибо.
– Звонила ваша жена, Ирина Николаевна, – сообщил помощник, – напомнила, что вы должны перед сном принять лекарство от холестерина.
– Спасибо. Скажи шоферу, что через сорок минут поедем по домам. Я тебя подброшу.
– Спасибо, Иван Трофимович.
Через пятнадцать минут майор Перепелица снова вошел в кабинет.
– Иван Трофимович, майор Скоморох хочет лично доложить вам обстоятельства задержания полковника Снаткина. В ходе расследования возникли какие-то проблемы, которые он хочет обсудить лично с вами. Сейчас час ночи, – добавил он. – Может, пусть придет завтра, к десяти?
– Завтра в десять совещание у губернатора, – посмотрел в свою записную книжку начальник службы безопасности. – Спроси его, он уложится в двадцать минут? Если да – приглашай.
– Хорошо, – удалился Перепелица, но через несколько минут вернулся с карточкой, на которой была наклеена фотография майора Скомороха и его полная биография с комментариями специалистов отдела внутренней безопасности. Такие карточки имелись на всех сотрудников Коблевской службы безопасности. И в обязанности Перепелицы входило класть эти карточки на стол Ивана Трофимовича перед встречей с сотрудником. Червоненко бегло пробежал глазами по карточке Скомороха и зацепился за выводы специалиста-психолога управления внутренней безопасности, который выделил синим цветом суждение, что «Василий Васильевич Скоморох беспредельно предан идеалам Майдана, был его активным участником, однако является убежденным антисемитом, что следует из его постоянных высказываний, склонен к садистским методам допроса. Возможно его использование в дискуссиях с еврейской элитой города и области для обращения ее к воплощению в жизнь идеалов Революции достоинства.»
