Я пришёл дать вам победу

– Добре! – довольно крякнул Зубов и вопросительно посмотрел на Абрамовича. – Где ручка?

– Все правильно, Иван Семёнович? – и, не дожидаясь ответа, хозяин протянул солидный «Паркер».

Зубов быстро чиркнул по бумаге и подвинул листы Абрамовичу.

– Хотелось бы поинтересоваться, когда озвученные цифры можно будет пощупать?

– Да хоть завтра, – не естественно любезно улыбнулся Абрамович.

– Ну что, теперь можно и по пятьдесят? – пригласил хозяин.

Зубов, довольный сделкой, утвердительно кивнул и потянулся к винограду.

Эпизод тринадцатый. Год 1998.

Горотьба вокруг омшаника была добротной. Василий вытянул руку вверх, и его пальцы едва коснулись заострённых концов брёвен. Заплот петлял меж деревьев, не высовываясь на прибрежные просторы, упорно стремясь спрятаться от людского глаза.

«И Потапыч не залезет», – удовлетворённо отметил Василий.

Звенело пчелиное лето. Много лет назад, когда апостол Демид набрёл на небольшую долину в верховьях реки Аккая, сын его Тихон, осматривая труднодоступное, дикое место, покрытые лесом крутые горы и струящуюся между ними серебристую ленту воды, и не думал, что здесь, на высокогорье, можно будет держать пчёл. Получать целебный мёд.

Действительно, природа этих мест величава и богата разнотравьем, но она равнодушна к жизни людей, к их страстям, пристрастиям и заботам. Тихон с отцом понемногу бортничали, добывали дикий мёд в дуплах деревьев. Своего мёда удалось попробовать только тогда, когда в общину пришёл Киприян. Отец у Киприяна был заядлым пасечником и обучил многим премудростям своего сына. Ко времени появления в поселении Василия пасека насчитывала три десятка ульев и в помощниках у Киприяна было два человека.

– Ну, что, Геракл засушенный, рыбу добывать пойдём? – потрепал по белесой голове Устимку Василий.

Мальцу стукнуло от роду семь годков, по устоям он нынче должен перебираться с женской половины избы на мужскую. Был Устимка парнишкой работящим, родители не нарадовались. Добытчик.

– Погодь трошки, дядько. Чичас ловейку [1] возьму и можа итить, – крикнул мальчишка и вьюном ввертелся в дверь сарайки.

– Василий, – услышал Шилов голос старца. – Заходь до менЕ.

Василий посмотрел на сарай, откуда должен выбежать Устимка, крякнул с досадой, прислонил карабин и ловейку к скамейке у дома духовника и вошёл внутрь, вслед за старцем.

– Есть нужда поведать тебе одну историю, – пробубнил Тихон куда-то во внутренности большого сундука, в который занырнул практически целиком, оставив торчать наружу лишь тощий зад в безразмерной рубахе, пошуршал там немного и распрямил спину.

– Мой батюшка, святый отче Демид, баил, что году энтак в семь тышшь четыреста двадцать шестом от сотворения мира, али же в тышша девятьсот восемнадцатом по мирскому, набрёл к нам странный человек. Хвороба его одолела. Дожжи тада лили дён пять. Лывы [2] стояли сплошь, – отче замолчал.

Пауза затянулась минуты на три.

– Не важно…, – как бы самому себе произнёс Тихон и продолжил: – Оставил он одну вещь на сохранение и сгинул опосля. Сказывал, што ежлив и не возвернётси, прендмет энтот будет нам дюже нужным помощником, при умном подходе. Сколь ни смотрел я энту вещицу, но так и не понял, чё это. Даю тебе на осмотрение. Можа ты поймёшь.

Духовник держал на открытой ладони нечто блестящее овальной формы, напоминающее большую брошь.

Василий бережно взял вещь в руки. В глаза бросалось, что была она из непонятного материала, выглядела богато и имела три круга, в которых явно просматривались цифры. Василий аккуратно потёр поверхность. Цифры располагались в небольших округлых углублениях. В первом, внешнем круге, их было больше всего. Каждая цифра дублировалась по четыре раза. В среднем круге их было меньше, и лишь единичка повторялась. Внутренний круг составляли цифры из продублированных единицы и двойки, а также цепочка остальных цифр от трёх до девяти и заканчивалась она нулём. В середине предмета находился довольно крупный огранённый камень рубинового цвета.

– Отче, я даже и не могу сразу сказать, что это, – переворачивая «брошь» тыльной стороной произнёс Василий.

– А ты не спеши. Рассмотри ладОм, подумай.

Шилов молча кивнул, аккуратно завернул вещь в поданную Тихоном тряпицу, положил в притороченный к поясу мешочек для мелочей и, поклонившись, намеревался выйти из дома.

– Обожди, – остановил его Тихон. – Присядь, Василий.

Старец прошёлся по половицам к дверям и вернулся к столу.

– Про дочь мою настал час тебе поведать.

– Отче, Устимка там меня дожидается, – махнул рукой в сторону двери Василий.

– Не ча, пождёт, – ответил Тихон, но окно отворил и крикнул мальчонке. – Устимка, погуляй малость, покудова я с дядькой Василием говорить буду.

––

[1] В древнерусском языке словом «уд» называли мужской половой орган (Толковый словарь В.И. Даля). Этот корень со своим значением сохранился в слове «удовольствие». Да, действительно, прежде в народном говоре это слово употреблялось именно в таком значении. В словаре оно было в компании с другими словами, которые не принято произносить в приличном обществе, но все с одним и тем же значением. И похоже, что оно сохранилось не только в слове «удовольствие», но и в слове «блуд».

[2] У староверов слово «лыва» означает «лужа».

––

Эпизод четырнадцатый. Год 1949.

Море даже с большой волной красивое, наверное, когда оно тёплое. А если холодное? Шторм злобно вгрызался в причал, неистово хлестал серыми солёными брызгами по серой копошащейся людской массе.

Нет, не солёные брызги морской воды летали над причалом. Это горькие слёзы рыдающей толпы хлестали по скорбным лицам людей. Народ колыхался серым клубком, прилипнув друг к другу от холода и страха перед неизвестностью.

Солдатики, подняв набухшие от влаги воротники, мрачно и со злобой следили за толпой.

"Вот, из-за этих приходится и им мокнуть и мёрзнуть на ветру".

Худенький лейтенант лет двадцати пяти, страдальчески лаская распухшую щеку, по-детски поскуливал от невыносимой зубной боли. Сквозь грохот прибоя и рёв бури офицер услышал бухающие по дощатому причалу шаги и из серой пелены брызг взгляд вырвал длинную скрюченную фигуру. Силуэт был знаком. Далеко выкидывая сухие трости ног, приближался уполномоченный ЦК.

– Лейтенант! – неожиданно густым, глубоким голосом, никак не совместимым с комплекцией, подозвал офицера Арнольд Мери.

– Я вызвал катер.

– Товарищ… – не размыкая зубов замычал лейтенант, но уполномоченный отмахнулся от него.

– Да знаю я, что у тебя приказ вывозить на шлюпках. Ты разуй глаза, лейтенант. Ну давай хоть немного останемся людьми. Может, сразу скажем народу: «Сигайте в море?» Шлюпки эти и десятка метров не протянут. Погубим же всех, – и, едва слышно, будто сам с собой, закончил: – А может быть, для них это было бы и к лучшему?

– Не понял.

– Что тут не понятно?! Катер подойдёт – переправляй рейсами на судно. В Палдиски вас ждут.

На рейде порта Лехтма, хватая спасительный воздух то носом, то кормой, страдало в водяных провалах судно «Сымери», которое из-за низкого уровня воды зайти в сам порт не смогло. Именно ему предстояло доставить к длинному составу на Сибирь стоявших на причале…

… Арнольд Масаари строгал из деревянной болванки очередного медвежонка, когда в сенях, сбивая снег, застучали по полу хромовые сапоги.

– Арно! Собирайся на собрание! – внося с собой клубы морозного пара, с порога забубнил Путна.

– Далеко ли? В полночь и собрание, в уме ли ты?

– Сверху спустили собрать народ, вроде как на митинг. Человек с центра будет.

– Всем что ли собираться?

– Мужиков только зовут…

… В здании клуба дым стоял коромыслом. Закурили, казалось, даже те, кто никогда и не курил. В воздухе, вперемешку с никотиновым угаром, витало какое-то беспокойство.

– Ну и где твой обещанный человек из центра? – шумели мужики.

– Не выходной завтра, Путна! Спать пора, на работу ведь с утра, – кричали они секретарю.

– Ждите! Ждите, – неуверенно, сам не понимая, где же обещанный товарищ из горкома, пыхтел раскрасневшийся Путна.

Дверь с грохотом отворилась, и в проём потянулась цепочка автоматчиков. Они шустро промчались по рядам, взяв присутствующих в кольцо. В зал вошёл лощёный полковник.

– Всем слушать! – зычно крикнул он, осадив назревавший людской ропот.

– Вы будете депортированы в Сибирь. На сборы отводится пятнадцать минут… Хотя…,– полковник посмотрел на часы. – Пока вы тут прохлаждались, ваши женщины уже всё собрали, так что – на выход и на причал.

… Лейтенант надеялся, что доставит депортируемых до Палдиски, передаст их с рук на руки конвою товарняка и, со спокойной душой, отправится к зубному. Страшно. Боязно. Но зуб не давал жизни. Идти надо.

Народ, обречённо изучая потухшими глазами кашу серого снега под ногами, вереницей тянулся в теплушки. Шли организованно, безропотно. Конвой лениво покуривал папиросы, изредка пробегаясь взглядом по скорбно бредущей толпе.

– Лейтенант!

Дудин резко обернулся на зов и скорчился от пронзившей скулу боли. Вдоль состава, стряхивая налипший снег с воротника шикарного тулупа, вышагивал побитый жизнью и спиртным майор.

– Лейтенант! Вы откомандированы сопровождать состав до пункта назначения. Срочно пройдите в здание вокзала. Там получите предписание, сопроводительные документы, паёк… Хе… Хотя пайка хватит едва до Москвы. Ну, там, следовательно, отоваришься по новой.

Дудин растерянно икнул.

– Товарищ майор! Я не цирик.[1] Меня отрядили лишь по причине болезни ответственного лица в порту Лехтма. Мне был дан приказ доставить… – он поперхнулся словами, подумал и продолжил, – доставить людей до станции. До состава. Передать их конвою и вернуться в часть.

Майор устало вздохнул, поскоблил покрытую недельной щетиной скулу, наверное, не успевает побриться, работы много, и достал папиросу.

– Не тяни му-му, лейтенант. Сегодня ты – ангелочек, а завтра – у котла с чертями и с вилами стоять будешь. И не пикнешь. До тебя доведён Приказ, а не просьба тёти Глаши. Прикинь лучше, что выцыганить сможешь в дорогу. А она далёкая. Их, скорее всего, в Сибирь, на Алтай погонят. В тьму – таракань.

– Товарищ майор! Скажите, ни как нельзя мне в свою часть?

– Ты дурак? Или слишком молод? Оставь свои вопросы для своих снов. Я – не слышал, ты – не говорил. И впредь, мой тебе отеческий совет – держи язык за зубами. Не дай… ну, в общем, понимать должен, сразу без судов длинных в одной теплушке с ними отправишься. Всё внюхал, лейтенант?

Дудин понял, что от сопровождения состава ему не отвертеться. Он посмотрел на несчастных людей. Они молча, успокаивая хнычущих от холода ребятишек, лезли в вагоны.

– По сколько же их туда трамбуют? – потеряв счёт пропадавших в глубине теплушки, спросил лейтенант у майора.

– Предписано по сто двадцать. У нас их двести пятьдесят одна душа. Вот в две теплушки и упакуем.

– Но как они там… – лейтенант не завершил свой вопрос, поняв его бессмысленность.

Это никого не волновало. Селёдками народ будет уложен в дорогу, или в отдельных купе отправят несчастных. Второе выглядело бы как издевательство.

– Да-а! – протянул майор и нервно растоптал пустой окурок.

– Пошли, лейтенант!

– Товарищ майор! Можно решить хотя бы печку им в вагон поставить? Ведь морозы ещё стоят, а в Сибири так и подавно. Да и покушать ничего не приготовишь.

Майор заворочал головой во все стороны. Не слышал ли кто?

– Ты вот что, лейтенант… Я понимаю, тебе жалко людей, и всё в диковину, непривычно. Но… это я – дебил незастукаченный. Скажи спасибо. Рот свой сердобольный зашей и сопи до самой Сибири, как тупица, который не соображает ничего, кроме нескольких слов: «Есть! Так точно!» Понял?

Дудин молча кивнул. Майор вновь огляделся вокруг и, взяв лейтенанта за отворот шинели, притянул его ухо поближе к своим, разящим чесноком, губам.

– Как стемняет, ты смотайся в депо. Я с мужиками договаривался. Они должны буржуйки изготовить. Дам тебе бойца нетрепливого. Он в полу теплушек втихаря дырки наделает. Для отхожего места, – пояснил майор.

Дудин, в знак благодарности, молча схватил двумя руками пухлую ладонь майора и трижды потряс её.

– Спасибо!

– Рад, что остались ещё люди, – хлопнул ладонью по плечу лейтенанта майор и они зашагали в сторону вокзала.

– Товарищ майор, мне бы с зубом что-нибудь порешать. Болит, спасу нет.

– Решим, – не останавливаясь кинул через плечо майор…

… Документы были уже оформлены, и Дудину оставалось только расписаться в приёмке спецконтингента. Измученный подагрой подполковник, чей возраст был далеко за пятьдесят, махнул рукой на папку, лежавшую на столе, и прокашлял:

– Забирайте, милок, и в путь! Желаю, чтобы в дороге Вам как можно меньше пришлось составлять акты списания. Пусть доедут, сердешные…

Дудину стало как-то не по себе от этих слов. Смерти он повидал на фронте немало, но представить, что он будет списывать как естественные потери в пути мирных граждан, своих соотечественников, совсем не укладывалось в его неочерствевшем уме.

Посадка ещё продолжалась, когда офицер подошёл к составу. В толпе серой, однородной массы взгляд выхватил немолодую женщину, пытавшуюся укутать в пазухе своего куцего пальтишка свёрток с маленьким ребенком. Ветер порывисто кусал незащищённые части тела. Женщина отворачивалась от ветра, прижимаясь к стоявшему впереди мужчине, но непогода не жалела новорождённую жизнь.

– Не доедет до места, – услышал Дудин сзади грубый, густой голос.

Рядом стоял немолодой старшина.

– Не понял Вас, товарищ старшина? – обратился к незнакомцу лейтенант.

– Старшина Махонин, – козырнул мужчина и вновь посмотрел в сторону вагона.

– Повидал я их, сердешных, товарищ командир. Не первый мой состав. Наверняка говорю, дитё не довезут. Где-нибудь без холмика в пути останется.

Дудин внимательно посмотрел на старшину и задумался. «Кто он, этот старшина? Подослали, или есть в нём что-то от человека?»

– И что, неужели нельзя помочь женщине?

– Ха! Товарищ лейтенант! Им всем помогать надо. Из каждой теплушки до расселения дотянут, хорошо если процентов семьдесят, а то и того меньше. Смотря какие граждане достались нам. Ежели трухлявые, то будем хоронить на каждом перегоне. Ей бы, бабёнке, дитя кому скинуть.

Дудин ещё раз проверил глаза старшины. Они были чистыми, открытыми.

– Вы, Махонин, сходите в депо. Там, не особо распространяясь, получите у рабочих «буржуйки». Найдите возможность доставить их неприметно в теплушки.

– Нам с Заварзиным товарищ майор уже объяснил, товарищ лейтенант. Не сомневайтесь, всё сделаем. И «нужник» справим с крышкой, чтоб закрывали и не задувало им на ходу.

Старшина махнул рукой стоявшему в стороне крепкому, рябому солдату и зашагал с ним в сторону депо. Дудин, оглядевшись вокруг, подошёл к женщине. Она испуганно накрыла полой пальто плачущий кулёк.

– Не бойтесь, мамаша. Я хочу, чтобы Ваш ребёнок остался жив. Подумайте, а потом дадите ответ. Как поймёте, что больше уже не можете поддерживать ребёнка, сообщите солдатам. На одном из перегонов я подойду к Вам. Вы укутаете малыша во что сможете, как можно теплее, и отдадите его мне. Я положу его на железнодорожную насыпь. Обходчик узелок обязательно увидит и подберёт. Пусть Вы дальше поедете без Вашего ребенка, но зато он останется жить, а не будем его хоронить где-нибудь у дороги в Сибири. Подумайте. Это для него хоть какой, но шанс. Я Вас не тороплю.

Дудин, не дожидаясь возражений потерявшей самообладание женщины, пошёл вдоль состава дальше.

Дощатые пол и стены теплушек впитывали запах пота и горя. Народ дышал этой болью и выдыхал своё несчастье…

… Звук убегавшего в даль поезда всё глуше и всё менее отчётливо звенел в остывавших рельсах.

Кузьмич потёр варежкой примороженную щёку, выцепил острым глазом едва заметную в снежной круговерти тусклую точку удалявшегося на последнем вагоне фонаря, проводил его ещё с минуту взглядом и пошёл в домик обходчика. Тонкий, едва различимый, словно мяуканье котёнка, писк ткнулся в ухо Кузьмича и пропал.

«До следующего поезда три часа. Надо дремануть, а то с устатку чёрти чё мерещится», – пробурчал себе под нос мужик, но звук вновь долетел со стороны дорожного полотна.

«От веть ё-тить! Мёрзко лазить по снегу!» – гудел недовольно себе под нос обходчик, между тем, основательно уминая валенками сыпучую армаду снежинок, двинулся туда, откуда доносилось что-то непонятное.

Апрель категорически не желал радовать весенним теплом. Зима боролась. Температуры крутились около двенадцати-шестнадцати градусов мороза, и колючие бураны нет-нет да накрывали округу Барабинска.

Позёмка тонкими струйками обтекала пищавший свёрток, старалась отдельными колючками снега заглянуть под тряпьё, потеребить розоватое тельце, порезвиться вдоволь.

– Свят, свят, свят! Эт чё ж такое? – оглядываясь по сторонам, словно надеясь увидеть того, кто положил орущий кулёк, Кузьмич на минуту отступил в сторону.

– Никак дитё?! Твою, ё-тить! Чё ж делать-то? От ить, суки, ё-тить! С поезду кинули.

Свёрток пищал и требовал защиты от наглых снежных струй, которые дружно атаковали все дырки ветхой фуфайчонки, в которую он был укутан.

Кузьмич поднял ребёнка, сунул его под распахнутый тулуп, нежно прижал к груди.

«Ух, холодный», – и, бормоча что-то несвязное, зашагал к домику.

Мария уже забеспокоилась, влезла в шубейку и нехотя вышла навстречу кусачей непогоде.

– Нико-ола-а!

– Чё горло дёрешь? От он я! – вынырнув из снежной пелены буркнул Кузьмич.

– Да уж поезд-то когда прошёл, а тебя всё нет и нет. Уж не случилось ли чего, думаю? – оправдываясь затрещала Мария, распахивая перед мужем дверь.

– Случилось, мать. Чё и делать, и как быть ума не приложу, – отозвался обходчик, окунувшись в долгожданное тепло.

– Ай?

– Ай, ай! Разайкалась. Вот, гляди! – Кузьмич распахнул пазуху у тулупа и достал маленький, мокрый свёрток.

– Чегой-то? – приблизилась к столу Мария.

– Дык, ребятёнок, знать! На скате сыскал. Иду, а он пишшит на всю округу. Думал, умом тронулся, старый, – Кузьмич хохотнул, расстегнул фуфайку, в которую был упакован ребёнок, и стал разбирать самодельные пеленки.

– О, деваха! Ишь, схудала как. Исть, поди ты, хочет, а, мать? – старик запустил пятерню в поредевшие с годами кудри. – Чем кормить-то её будем?

Муж с женой замерли над малышкой и молча её разглядывали. Девочка была ухоженной, светленькой, но сильно исхудавшей.

– Ну, помереть не дадим. Что-нибудь да придумаем! Отец, тут бумага какая-то, – ткнула пальцем в небольшой листок, лежавший в пелёнках, Мария.

Кузьмич осторожно расправил мокрую бумажку.

– Масаари Ленна, – обходчик опустил руку с запиской и уставился на свою находку. – Масаари, значит, ё-тить.

– Всё, что ли? Больше ничего? – заглядывала в писульку жена.

– Та-ак! – не обращая внимания на Марию, скрёб бороду Егор.

– Знать, эстоны прогнались в поезде. О как, мать. Масаари.

– Скинули, что ли? – кусая концы платка, перекрестилась женщина.

– Решили, что так дитё спасут. На людей понадеялись, ё-тить! Делать-то чего будем, мать?

– Ой, я прям и не знаю, – хлопнула ладонями об подол Мария. – Не кинешь ить, дитё всё же. Пусть у нас живёт. Поднимем, отец.

Кузьмич, в который раз за последние полчаса, поскоблил пятернёй затылок, отошёл к печке, свернул цигарку, прикурил. Затянулся пару раз, разгоняя ладонью дым, сплюнул на бычок и подошёл опять к столу.

– Так-так! Вот как, мать. Будет она Масарина по фамилии. А по имени – Лена. Елена, стал быть. Людям говорить станем, что сестры твоей, Фени, ребёнок. Мол, мать преставилась, а мы и взяли дитя. Так тому и быть.

– Да как же-то, отец, метрики ить у девахи нет. А не то власти прознают?

– Цыц! Чё значит прознают? Мы её чё, прятать чё ли собираемся? В город поеду. До начальника милиции Попова дойду. Василич мужик правильный. Поймёт. Войдёт в ситуацию. Выправит метрику.

… Василий видел, что Тихон волнуется. Старец подошёл к печке и пошурудил кочергой потухшие угли.

– Чтобы ты понял правильно, я тебе объясню всё мирским языком. В семьдесят восьмом году Евсей с Елизаром на Чуйском тракте едва не попали под камнепад. Они видели, как обвал смёл с дороги горбатый «Запорожец». Машина перевернулась пару раз и застряла в каменных нагромождениях, докатившихся до реки. Задняя часть была в воде, а передок камни держали на берегу. Стёкла разбились и через салон бежала вода. Водитель и женщина-пассажир на переднем сиденье были уже мертвы, когда Евсей с Елизаром спустились. Больше в машине никого не было. А вот метрах в двух, на берегу, лежал небольшой кулёк и в нём кто-то пищал. Евсей в нём обнаружил дитя…

Тихон опять принялся шурудить кочергой золу.

– В сумочке у женщины нашли документы. По свидетельству о рождении Евсей понял, что погибшая была Масариной Еленой Николаевной. По мужу – Свиридова. Свидетельство малого чада Евсей забрал с собой. Ну и девочку, понятно, тоже забрали.

Старец вновь замолчал. Пауза длилась минут пять.

– Жены у меня не случилось по жизни. Нет, я не затворник какой в этом вопросе. Когда ещё молод был, появлялись в селении женщины. Но ни одна не осмелилась связать свою жизнь со мной. Они нашли своё счастье с другими мужчинами нашей общины. Так и остался я один. А тут… Эта девочка… Я сразу же решил, что она будет моей дочкой. Я не осуждал Евсея с Елизаром за то, что они не отдали властям ребёнка… Что бы её ждало? Детский дом?

Василий шевельнулся и тихонько кашлянул в кулак.

– Что? – уткнулся взглядом в Шилова Тихон.

– Возможно, у девочки были родственники, которые могли бы её удочерить.

– Может быть… Но здесь Анисья не обделена любовью, лаской и заботой… Этот грех я отмолил сполна… Хочу я, Василий, чтобы и впредь дочь моя не страдала.

Василий встал и оправил рубаху.

– Отче, я могу заверить Вас, что сделаю всё зависящее от меня, чтобы в жизни Анисьи были только светлые дни и ничто не печалило её сердце и лицо…

… Устимка ждал у избы старца и, изнемогая от нетерпения, приплясывал рядом с ловейкой Василия.

– Ну айда, Устим Савватеич, – приобняв мальчишку, Василий закинул на плечо ремень карабина и они пошагали в сторону горы, за которой пряталось не глубокое, хорошо прогреваемое солнцем, чистое и зарыбленное озеро с удобными подходами к берегам.

––

[1] Цирик —охpанник, надзиpатель.

––

Эпизод пятнадцатый. Год 1998.

Владимир Николаевич блаженствовал. Дело набирало обороты, и хруст кучи презренных дензнаков, которые должны были вот-вот осыпать авторитета, настойчиво ласкал его воображение.

В кабинет заглянул взволнованный Колобок.

– Сысой, проблемка нарисовалась.

Хозяин с недовольной миной скинул с подголовника дивана ноги.

– Ну?

Колобок прошёл к боссу и присел в кресло напротив.

– Пацаны вернулись с разведки. В урочище, что на карте отмечено, какой-то народец живёт. Дома стоят. Скотина ревёт. Мелюзга всякая носится. Почитай – деревушка там нарисовалась. Хозяйств в десяток.

– Хозяйств, хозяйств. Какие, нахрен, хозяйства? – Сысой вскочил с дивана. – Какая, твою маму, деревушка? Там ни-че-го, – размеренно, с паузами, произнёс он, – не должно быть. От слова – совсем.

– Дак и я не знаю. Как тогда эти геологи хреновы разведывали месторождение? Что, не видели что ли, что там живёт кто-то?.. А домишки там есть довольно древние уже. Может, наврали с картой?

– Погодь, не кипишуй. Дай собраться с мозгой, – отмахнулся Владимир Николаевич.

«Хреновастенький моментец», – торкнулось в голове.

«Не мог Сеня с картой дурку свалять. Знает же прекрасно, чем это ему обернётся».

– Парни ничего не попутали?

– Талибан ходил со своими. А он далеко не дурак.

– Зови.

Колобок выскочил из кабинета и минут через десять вернулся с Талибаном. Талибану было за тридцатник. Был он не высок, но плотного, не рыхлого телосложения. Сколотил свою бригаду из местных отморозков и пришёл под крыло Сысоя.

– Рассказывай, Толя. Подробно рассказывай. Как шли, как обнаружили. Видел ли кто вас или по тихому прошлись… Всё рассказывай.

Талибан кивнул и, подумав с полминуты, начал:

– Само место, что отмечено на карте, пустое. На нём никого нет. Хорошее место. Есть где времянки разместить. До него мы прошли за неделю. Места дикие. Глушь. Как с техникой быть и с вывозом – я вот не могу представить. А потом я решил с парнями дальше пройти. Думаю, может оттуда подход какой найдётся поудобней. И вот часов через десять-двенадцать мы вышли на местечко. Услышали голоса и по тихому подобрались. Дома там. Живут там. Дома под деревьями скрыты, сразу и не заметишь с горы. Мы с другой стороны реки обошли и увидели. Мужики все с бородами, бабы в платках. Прямо родичи Агафьи Лыковой.