Я пришёл дать вам победу

Загремел по камням отброшенный в сторону котелок, а Василий припустил вдоль берега вдогонку за удалявшейся фигурой бородача. Действуя, как запрограммированный автомат, он схватил на ходу с земли колечко скрученной верёвки, добежал до склонившегося над водой ствола ветлы, [1] захлестнул один конец верёвки за дерево, другим обвязал себя и ринулся в горный, холодный поток. Он поспел вовремя. Евсея проносило как раз мимо. Боясь пропустить и не ухватить мужика, Василий бросился на него, как будто нырнул с обрыва.

Мощное течение потащило тела двух людей вниз, вырывало Евсея из рук Василия, хлестало мелкими камешками по пальцам спасателя, но надёжная верёвка не давала утащить барахтавшихся мужиков дальше своей длины. Постепенно, не обращая внимания на боль в разбитых в кровь босых ногах, Шилов подтянул Евсея к берегу. Сапоги уплыли. Голова Евсея была в крови, левая рука беспомощно телепалась на воде, но сам он был жив. Подбежал Маркел и вытащил обоих на берег. Василий замёрз, зуб не попадал на другой, всё тело трясло мелкой дрожью.

– Дядько, дядько, – с нежностью в голосе звал Маркел.

Евсей приоткрыл глаза.

– Ничё, паря, ни чё! Поживём ишшо, – натянуто, через боль, произнёс Евсей.

Василий помог Маркелу взвалить дядю на плечи, и осторожно, мелкими шагами, они тронулись к костру.

– Надо шину наложить, – разложив у огня на бревне мокрую одежду, кивком указал на сломанную руку бородача Шилов.

Маркел и сам это понимал и уже начал на место перелома мастерить лубок из коры. Василий оторвал широкую полосу от нательной рубахи, чтобы использовать её как бинт для фиксации руки на груди Евсея.

Через час дядька слегка оправился, пришёл в себя и благодарно посмотрел на Василия.

– Да хранит тя Бог, паря! Спаси Христос!

Небо перемигивалось звёздами с летящими из костра искорками. Гудела по валунам недовольная, оставшаяся без жертвы голодной река.

Закончился четвёртый день пути.

––

[1] Ветла – так в России чаще всего называют иву белую, или серебристую. Произрастает: на плавнях, по берегам рек, арыков, прудов и водоёмов, на плотинах, насыпях, откосах, вдоль дорог и около жилья в населённых пунктах.

––

Эпизод девятый. Год 1998.

… Их ждали.

Удивительно, но стоило им перевалить через гряду, [1] как они увидели, что за рекой, более широкой и не такой свирепой, чем та, по берегам которой эти дни шли путники, стоят человек пять мужиков и смотрят в их сторону. Стояли не просто из праздности, а именно ждали.

Евсей приветливо помахал здоровой рукой, и ему ответили. Четверо резво подбежали к двум берёзам, стоявшим на берегу как одна большая рогатина, и дружно стали что-то тянуть. С левого берега, на котором находились Василий с попутчиками, огромной змеёй, вздрагивая между двух берёз этой стороны, поднялся подвесной деревянный мост. Спуск с гряды занял минут двадцать. Когда подошли к переправе, Шилов заметил, что на другом берегу их дожидается только один человек. Остальные дружненько отступили в неизвестном направлении.

– Нельзя им с тобой беседовать, – увидев в глазах Василия немой вопрос, пояснил Евсей.

На слова благодарности Евсей был скуп, но отношение к спасителю после происшествия стало братским. Обратив внимание на то, что течением у Василия сорвало и унесло кирзачи, он попросил Маркела соорудить из перемётной кожаной сумы подошвы и подвязать их сыромятью к стопам. Не любитель пустых разговоров, он с охотой беседовал с Василием и только на щепетильные вопросы: «Зачем он похищен? Куда его ведут?» – ответа Василий не получил.

– Придёт срок, всё узнаешь. Не для лихого дела мы посланы. Благое свершили.

– А вы – это кто? Вот кто… вы… такие? – допытывался Шилов, но Евсей лишь прятал в густой бороде беззлобную ухмылку.

– Чада божьи. Люди…

… Белая борода старца развевалась на уровне опоясавшего худую фигуру узкого ремешка. Она была даже не седая, а бесцветная от возраста. Изрезанное глубокими морщинами лицо, с крючковатым, тонким носом, отталкивало взгляд, но бездонные, голубые глаза притягивали своей колкостью и загадочностью. Облачён старик был по старинному. Такую одежду Василий видел только в кино и на картинах. Белое длинное до пят платье. В избитых красными пятнами и буграми вен руках, старец держал отполированный, с набалдажником в виде головы марала, посох. Духовник Тихон оценивающе рассматривал доставленного в общину Шилова.

– Веруешь ли ты в Господа Исуса нашаго, чадо? – голос у старца был низкий, но подсевший с годами до скрипа.

– Крест ношу.

– И крест кладёшь щепотью Никоновой? – подслеповато прищурился старец.

Василий, недоумевая, оглянулся на Маркела. Тот, с поклоном, шагнул к Тихону.

– Дозволь, отче честный, молвить? Кукишем крестится, отче. Сам видел един раз.

Тихон огладил бороду и улыбнулся.

– Ништо, чадо. Ништо. Мы научим тя блюсти святость старой веры!

– А – а, – понял Шилов, – вы раскольники! Старообрядцы?! Ни хрена, попал в замес!

Все стоявшие отринулись от Василия, как от вспыхнувшего факела, и замотали руками, осеняя себя крестным знамением.

– Свят, свят. Не можно так говорить, чадо. Ну, ништо, образуется всё, – милостиво перекрестил Василия духовник, – Есть в ём благость, благоверные! Есть.

Старец отвернулся и гордо вскинув лысеющую голову, посеменил к стоявшей невдалеке добротной избе. Маркел облегчённо выдохнул из себя страх за Василия и придвинулся к нему.

– Принял святый отче нашу работу, паря. По душе ты ему пришёлся, знать и нам повинностей лишних не будет ни каких. Слава те, Исусе!

– Я что-то не до конца въехал, – провожая недоумённым взглядом Тихона, протянул Шилов.

– Белица Анисия у батюшки Тихона подросла. Муж ей надобен. Община наша небольшая, все возрастные оженились. Кровь мешать не можно. Вот тебя в наречённые и выкрали мы.

– Ни шиша себе, – присвистнул Василий, взъерошив короткие волосы, – Без меня меня женили! Отлично! И сколько ж лет той белице? Судя по батюшке, то лет пятьдесят, как минимум.

– Два десятка. – буркнул Маркел и пошагал к избам.

– Как это? – догнал его солдат.

– Придёт час, она сама тебе расскажет, а может и отче откроется.

Маркел отёр о камышовую половицу сапоги и, перекрестившись, шагнул в темноту дверного проёма. Василий спешно шаркнул пару раз по камышу самодельной обувкой, и намерился пройти следом, но упёрся в ладонь Маркела:

– Погодь. Тебе времянку соорудили эвон под берёзами. – указал в сторону берега подвижник. – Не нашей ты веры, нельзя нам под одним кровом. Поживи, покамест, один. Не боись, то не надолго.

Шилов стоял, как оплёванный, у крыльца Маркеловой избы и беспомощно крутил головой по сторонам, ища поддержки. Но с помощью никто не спешил. Он медленно побрёл к времянке, на которую ему указал Маркел. К небольшим окнам избушек прильнули жители общины. Любопытными взглядами они провожали Василия, словно хотели понять: «Каким ты будешь товарищем? Уживёмся ли?»

В хибару Шилов заходить не стал, что там рассматривать? Он присел на бревно, лежавшее у стены, и оценивающе огляделся. Место для поселения апостолом было выбрано изумительное.

Второй час вертел башкой Василий и всё не мог налюбоваться красотами природы.

Покрывшись густой растительностью, лиственными и хвойными деревьями, могучими кедрами, лощина раздвинула горы по сторонам на добрый километр. Речку пустила не по центру, а сместила по течению к левобережным скалам, тем самым ровную местность подставив под длительный солнечный прогрев. Небольшие полянки, которые община облюбовала под огороды и пасеку, природа мудро прикрыла со всех сторон стройным кедрачом. Не ограничивая при этом доступ солнечным лучам. Жильё строили под пахучими серёжками берёз. Сторонний глаз поселение мог бы заметить, только если бы нарочито пригляделся. Десяток добротных домов подвижников, срубленных венцами из брёвен диаметром около сорока сантиметров, блестел глазницами окон.

В течение всего времени, прошедшего с момента появления Василия на земле общины, за пределы спасительных стен домов не показалась ни одна живая душа. Он ходил по тропинкам мимо жилищ, всматривался во мрак оконных проёмов, и ухмылка не покидала его лицо. Как малые дети, заметив, что он глядит в их сторону, жители отскакивали от окон в глубь комнат. Наконец, из избы старца Тихона, смущённо прикрывая платком половину лица, вышла молодая девушка.

Видя лишь одни глаза, Василий понял, что Бог наделил девицу приятной красотой. Нет, не картинной, обструганной, а именно живой, чистой.

– Добрый день, – поправляя под ремнём гимнастёрку, склонил в приветствии голову солдат.

Девушка быстро перекрестилась и юркнула назад в сени.

«Дубизм какой-то», – хлопнул ладонью с досады по колену Василий. – Я что, так и буду сам с собой беседы вести? Одни прячутся, другие молчат. На улице никого, и "трухлявый" куда-то подевался".

Скрипнули дверные петли, и на крыльце, словно услышав мысли Василия, забелела худая фигура старца.

– Осмотрелся чуток, воин?

Шилов отрешённо махнул рукой.

– Да ты не машись, чай не мельница, – положив скрюченную ладонь на плечо иноверца, сказал Тихон.

– Пойдём, пройдёмся и поговорим.

Интонации в речи духовника изменились, в них появилось что-то от человеческого языка.

– Сложно тебе внимать наши слова?

– ЧуднО! – согласился Шилов. – Я уж думал, что вам подобных нет давным-давно. Ну, Агафья Лыкова, это понятно, и вдруг – вы. Здесь, в какой-то сотне–другой кэмэ от райцентра. ЧуднО.

– От грязи мирской уходят люди. Строят, кирпичик за кирпичиком, свою… Святую Русь, внутри обезумевшего от бездуховности общества. Против порчи мира люд идёт… А вера… Что ж, поспорить можно по всякому. Давай, присядем. Тяжко мне ноги таскать.

Они опустились на вырубленное сиденьями бревно, устроенное рядом с бурлящим потоком.

Старец мял пальцами вытянутые ноги, приклеившись взглядом к бегущим пенным бурунам, и молчал.

– Тебе привычна современная, поповская церковь. Ты её видишь ежедённо, и не мыслишь, что другая вера – более истинна. А ить это нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути праведного. Попрал нашаго Аввакума – великомученика. Спасителя Исуса Иисусом зовут; кукишем, щепотью крестятся. Аллилуйю во храме Божьем поют три раза, а не два, как по старой вере.

– Да какая разница, как Христа назвать? Сколько пальцев держать? Сколько раз хвалу петь? Ну, стоит ли из-за этого волками друг на друга глядеть и по тайге прятаться?!

– Э–э, чадо, не разумен ты. Ведь щепотью соль Иуда брал.

Василий в бессловесном бешенстве воздел к небу руки.

– Боже… И что с того? Что эти два пальца? Тут – три вверху, там – три внизу. Один хрен.

Недовольно дёрнулась борода старца.

– Кто хранит уста свои, тот бережёт душу свою. Не сквернословь.

Он степенно перекрестился и осенил крестом губы Василия.

– Большой палец, безымянный и мизинец соединяются, символизируя Святую Троицу, а указательный и великосредний, своим сложением, символизируют два естества Исуса Христа – Божественное и человеческое. Символ соединения во Христе Божества и Человечества.

Старец Тихон почертил посохом на песке, подождал, когда парень успокоится.

– Хошь, али не хошь, а веру нашу тебе принять нужно. Немощь меня грызёт, да и годов я уже на девятый десяток разменял, а белицу мою замуж выдать должен успеть. И хозяином у неё быть тебе Богом положено.

– Ну, при чём здесь вера? Не хочу я тут от скуки дохнуть, в тайге вашей. Я цивильно жить хочу, в городе. Хату, машину, деньги, работу любимую иметь хочу… Хотел… Поймите, меня и так жизнь по тыковке шибанула кувалдой.

Я всю жизнь мечтал стать офицером. Защитником… Поступил в Новосибирское высшее военное командное училище. Учился отлично… Но… Однажды, … дебил, заметил, что денежное довольствие мы стали получать какое-то усечённое. И случайно из коридора услышал телефонный разговор нашего начфина с девицей…

Обсуждал он с ней поездку в Сочи. А потом он поспешил к машине и не заметил, как обронил красивый блокнотик, а в нём я увидел «плюсики» напротив фамилий курсантов, у которых удержаны деньги из довольствия. И мне, дураку, нет чтобы к начальству сходить и всё выложить, так нет же, я принёс блокнот начфину и спросил, на каком основании он удерживает молчком у нас деньги. Слово за слово, хреном по столу, и на крик народ сбежался. А я не выдержал и обложил урода по матушке. Крыса, говорю, ты, майор… В итоге, выперли меня с четвёртого курса… Аттестацию, естественно, я не получил и офицером не стал. Отправили в армию. Не знаю уж, как так получилось, но к комдиву Иванову попали мои документы, и он, изучив их, вызвал к себе, выслушал и сказал: «Печальный случай. Вот что, боец, раскидываться людьми с башкой – преступно, поэтому начнём-ка мы с тобой движение по лестнице с отделения. А там поглядим». И сержанта мне почти сразу присвоил. И у меня ведь могло всё сложиться, но теперь, из-за вас, я – дезертир. Понятно?

Василий в запале вскочил с бревна и во время рассказа бил тыльной стороной ладони о другую ладонь, считая, что с этими шлепками его аргументы будут восприниматься весомее.

– Не злись, смирись, человече! Желаешь славы земная, зато не наследишь небесная. Гордыня тебя крутит, чадо. От лукавого всё это, от бесов.

– Какие на хрен бесы?.. Бесы… Всё равно, уйду я отсюда. Не убьёшь же ты меня? Чем удержишь?

Пар быстро вышел и Василий уже тихо закончил:

– Хрыч старый!

– Что Бог дасть! Как Бог дасть! Поживём…

С лёгким стоном старец поднялся с бревна и, сгорбившись, побрёл в поселение. Шилов царапал колючим взглядом сутулую спину духовника, словно пытался выдернуть из-под рубахи согласие старца на свой уход. Спохватился, догнал Тихона.

– А народу в селении много? Что-то, не вижу я никого…

– Душ сорок, ежели малые чада брать. А нет никого в деревне потому, что повинности справляют. Скот пасут, сено готовят, ягоды – травы сбирают. На огороде порядок ведут. У нас всяк трудом охвачен. Потому как семьёй единой живём. Праздность не хвалим. Дитё малое эвон, рыбу добывают. А Стрига, беглый, знать, инженер умный, тот станцию на быстрине правит. Свет у нас, что в твоём городу. Лектрический, хе – хе.

На берегу реки, укрытая от чужого глаза густыми кронами берёз, стояла избёнка венцов в пять. Стрига приладил водоливное колесо, пристегнул ременной привод и бурный поток погнал по проводам электрическую энергию в жильё.

Старец неожиданно остановился и упёрся кривым пальцем в грудь Василия.

– Примешь ли крепость старой веры?

– Да какая у вас вера? – усмехнулся Шилов, – мешанина одна.

– Не кощунствуй. Бога ты не ведал, а под Богом ходишь. Не искушён, это – благодать. Приму я тя в общину. Возлюбил я тя.

Шилов хлопнул ладонью по ноге.

– Вот радости – полные штаны. Говорю же Вам, не желаю гробить здесь свою молодость. Я жить хочу!

Старец замахал руками, будто останавливая слова Василия перед собой, не давая им достичь тела:

– Жить по-разному можно. Можно хвально, а можно по-бесовски.

Василий попытался вставить слово о своём видении жизни, но Тихон ткнул его посохом в плечо:

– Молчай! Хочешь почтен быть – почитай другова.

– Дедушка, – взмолился Шилов, – отпустите Вы меня, Христа ради. Не по мне это затворничество, понимаете. Мне свобода нужна. Я пользу людям приносить хочу.

За кустами послышался переклик весёлой ребятни. Общинники возвращались с работ.

– Алчущего – накорми, жаждущего – напои, нагого – одень. По нашей вере так. Богатому – поклонись в пояс, а нищему – до земли. То… есть… Божья любовь! А что есть твоя польза?

Василий молчал, соображая, как сформулировать ответ.

– Здесь тоже люди. Вот и неси им пользу.

Шилов обречённо вздохнул и устало отмахнулся. «Не хотят его услышать».

– Аль белица тебе не по нраву пришлась? – проскрипел старец. – Любовь – это не понятие. Любовь – это явление. Оно доводит человеческое отношение до уровня абсолютного Добра и Истины. Пойми, человече, не бес меня толкает с белицей моей тебя обвенчать. Народу у нас мало. Живём мы замкнуто, а браки у нас запрещены помеж родственников до восьмого колена. Внемлишь ли?

Ответа не было.

– Ну и быть по сему. Пять дён кладу тебе на просветление. Очищайся! Молитвам тебя Евсей сподобит. Растолкует смысл таинств и их необходимость для спасения души. Таково оглашаю я. На субботнем тайном молении с апостолами выведу я тебя из еретиков. Быть тебе в нашей вере!

… Пять дней тянулись нудно и тоскливо. Перемещаться по территории поселения Василию не запрещали и, за прошедшие пять дней, он успел ознакомиться с каждым уголком общины. Он понял, что здесь все равны. Достаток одной семьи не отличался от достатка другой. Дома были построены одинаковые, как под копирку. Выпадали из общего ряда близнецов лишь два строения.

Одни хоромы принадлежали духовнику общины старцу Тихону, а другое вместительное помещение, с крестом на маковке, служило пустынникам молельней.

Как будто с одной мануфактуры сошли и наряды общинников. Женщины ходили в одинаковых летниках. Одежда эта едва не доходила до пят. Вдоль одежды на передней стороне сделан разрез, который застёгивался до самого горла. Как понял Василий, приличие требовало, чтобы грудь женщины была застёгнута как можно плотнее. На голове все носили белые платки, подвязанные под подбородком. О том, чтобы платье сидело хорошо, никто не думал. Талии не было: это были мешки.

Мужики ходили в рубахах-косоворотках на выпуск, подпоясавшись узенькими поясками. Рубахи были короткие и широкие. Штаны были без разрезов, с узлом, так что посредством его можно было делать их шире и уже. Однако с приходом прохладного вечера всё население общины облачалось в современные кожаные куртки. Для удобства передвижения в горах обували кроссовки. Укутанные в одинаковые платки женщины и одетые в одинаковые, лохматые бороды мужики казались Василию одноклеточными братьями и сёстрами.

Ни с кем из общинников так ни разу ему и не удалось заговорить. Едва завидев чужака, поселенцы старались скрыться в ближайшем доме или быстрыми шагами уходили в сторону. Безмолвие нарушал лишь Евсей, руку которого лекарь упаковал в настоящий гипс.

– Не пойму я вас, дядька, – рассуждал за кружкой чая Василий. – Речь у всех разная, насколько удалось мне подслушать издали. Что-то говорят напыщенно на тарабарщине старинной, и тут же начинают по-человечески изъясняться.

Апостол с лукавой улыбкой чесал деревянным гребнем кудрявую бороду.

– Люди ведь разные. Пришлые. Кто от закона бежал. Кто от забот мирских уединения искал. Никто из наших пустынников за веру не страдал. Да и не ведали многие про эту веру. Все во Христе мы братья. Кто с чем прибился. Но, как говорят, с волками жить – по-волчьи выть. Духовник Тихон нас приютил, мы и несём его веру. А прошлая жизнь, образование, с языка срывается.

– Крамолу говоришь, – испугался Василий.

Евсей захохотал.

– Бес попутал. Но ты ведь меня не выдашь на судный огонь?

– Какой ещё огонь? – не понял Шилов.

– Раньше отступников, еретиков и грешников, всех, кто с дьяволом знался, жгли судным огнём. Привязывали к дереву, обкладывали хворостом, сеном и палили. Но у нас этого нет.

– Дурдом.

День за днём, вечер за вечером из откровенных бесед с Евсеем Василий постепенно знакомился с укладом жизни и нравами общины. Мысль о побеге упорно щекотала расшатанные нервы. Он скрупулёзно изучал возможности ухода из поселения, что на самом деле было самым лёгким в его плане. Сложнее было просчитать маршрут движения. С ориентированием в горной местности у Василия были проблемы. Десяток раз он сокрушался: «Учиться надо было, а не по соревнованиям раскатывать. Олимпиец!» Бежать сейчас – неразумно. Отношения с Евсеем, да и с Маркелом тоже, помогут постепенно понять, как удобнее добраться до цивилизации. Эти мужики настоящие таёжники, которые без карт и компасов не блукают по тайге, а уверенно шагают в нужном направлении, словно перед ними лежит невидимая трасса. «Со временем они и меня научат читать тайгу», – подумал Шилов, и это, внезапно пришедшее решение, сбросило с плеч пудовые гири проблем.

– Таинство Крещения тебе предстоит, Василий, – прожигая изучающим взглядом Василия, произнёс Евсей. – С этого начнётся твоя новая жизнь. Жизнь по законам Христа. Это – духовное рождение нового человека, которое происходит по вере крещаемого. Понять тебе надо, что человек, который принимает крещение формально, напрасно приходит к таинству. Он омывается только наружно… То есть, тело погрузилось в воду и вышло из воды, а душа не спогреблась со Христом и не воскресла с Ним, и вода для таковых остаётся водою. Ты уж, Василий, прими истинно веру. Отче зла не пожелает.

… Само Таинство Крещения прошло для Василия, как в тумане. Приготовили ему загодя нательный крест на гайтане [2], белую крестильную сорочку с рукавами, пояс, простыню. В крестильню допустили лишь участников крещения. Крёстным был один Евсей. Чин крещения отец Тихон вычитал в молельне, а погружение совершили в реке. Для этого принесли сколоченные деревянные мостки, поставили их на воду в устроенной небольшой заводи, которую стремнина обходила стороной и вода в которой прогревалась дневным солнышком. На мостках отец Тихон встал на колени и Василия трижды окунул с головой в водоём. По святцам Василию дали христианское имя Василий. Наказали не снимать крестильную рубашку в течение восьми дней и на том отпустили во времянку.

Его приняли… На следующий день после крестин к Василию пришёл Евсей.

– Отче благословил постройку избы тебе. Какое место пожелаешь?

– Так, а чего думать. Здесь и поставлю. – ответил Василий. – На месте времянки можно?

– Ну от чего же нельзя… Здесь так здесь.

И закрутилось…

Листвяк [3] был заготовлен впрок ещё зимой. По зиме же сплавили его по реке, забагрили лесины на берег и разложили на поляне, которая с весны нежилась больше всего под солнышком.

Старший зодчих кликнул Устинью, жену Елизара.

– Сестра во Христе, Устинья! Ну что, сговорились мы с хозяином? – ухмыльнулся он. – «Заручную» надо испить, а не то не пойдёт стройка. С четверга и почнём.

Против примет выступить никто не смел, и в качестве хмельного откушали квас. Осушив чарки, принялись тяпать с ранней утренней зари до самой поздней вечерней. По округе разносилась дробь ударов десятка топоров, звон пил. Отче не тревожил, ни на какие другие повинности плотников и подручных мальцов не снимал. Избу надо было поставить как можно быстрее.

Когда положили два нижних бревна – два первых венца так, что где лежало бревно комлем, там навалили другое вершиной, пришёл сам Тихон и принёс квас:

– Пейте, праведники, «закладочные».

Под передним, святым углом, не спрашивая согласия Василия, Евсей заложил кусочек ладана.

– Так надо. Для святости, – пояснил он.

Василий на работе выкладывался полностью, уставал. Времянку снесли, и теперь он жил у Евсея. Приходили со стройки мужики, молились на красный угол, вечеряли и падали на лежанки без задних ног. Ни разговаривать, ни бродить по поселению даже не возникало желание. Лишь однажды, когда перед сном сидели с Евсеем на завалинке и любовались кудлатыми облаками, которые вплывали в оранжево-лиловые оттенки зари, Евсей завёл не совсем понятный разговор. Вернее сказать, это был даже не разговор, а какое-то странствие в непонятные для Василия староверские предания, что ли.

– Всуе ты трудишься, Василий. Ведаю, что молишься, а истинно ли веруешь? Спасёт ли душу твою моление? Но святый отче знает, как достичь собора избранных, в коем в радости живут праведники Божии. Будь сердцем открыт и душою чист, батюшка откроет тебе тот путь в райские светлицы ангелов земных.

– Вот как есть, ей-ей, просто сгораю от нетерпения узнать тот путь и хоть на минуту войти в эти светлицы райские.

Евсей промолчал.

С Анисией нос к носу Василий столкнулся лишь однажды. Обед плотникам готовила и приносила обычно Устинья, но в стаде захворала корова Снежка, хорошая, удоистая корова, а единственным умельцем – ветеринаром была именно Устинья. Поставив Анисью к печи, Устинья устроилась на телеге, и Ерофей повёз её на выпаса.

С кормлением плотников в этот раз Анисья чуть припозднилась. Когда мастеровые, привыкшие к тому, что Устинья накрывает на стол в одиннадцать, дружно стеклись под навес, то обнаружили «столовую» пустой. Недоумённо загалдев, они закрутили головами в поисках своей кормилицы и увидели, согнувшуюся под тяжестью туесов, Анисью.

Ярыга и Тимофей побежали к ней на встречу, приняли из её рук туеса и, весело болтая с ней о чём-то, подошли к столу.

Василий подтащил от штабеля ещё одно бревно и, придерживая рукой поясницу, распрямился. Смахнув ладонью со лба капли пота, он направился к «столовой». И вот тут, выходя из-за угла сруба, Василий и столкнулся с Анисьей.