Неискушённый

– Всё, что требовалось, узнала?

– Не густо, конечно, у нас информации. Но сходство прескверного с Вейлином Гонтье как-то настораживает. Хотя я не верю, что Вейлин может оказаться тем, кого мы ищем.

– Как же вам всем нравится господин Вейлин Гонтье, – процедил Антал сквозь зубы. – Судя по всему, во всём Эрхейсе не сыскать более достойного человека.

Элейн прекрасно понимала, почему Антал так реагировал, почему говорил о командире с таким пренебрежением. И поэтому не стала акцентировать на этом внимание, хотя сама относилась к Вейлину с уважением. Более того – они неплохо ладили. Ей даже захотелось вдруг доказать Анталу, что он не прав. Но это было бы в его глазах сравни предательству. Всё-таки за те два несчастных дня, когда Вейлин проводил испытание болью, прескверный пережил немыслимые муки. Элейн не сомневалась: командир королевской армии ни капли не жалел его тогда и был жесток. Хотя подробностей принцесса по сей день не знала.

– Так что же будем делать дальше? – Она вернула Антала к рассуждениям. – Искать кого-то, похожего на Вейлина Гонтье? Во всём королевстве, вероятно, таких найдётся немало.

– У прескверного должен быть шрам где-то на животе. Отец сказал, что серьёзно ранил его туда. – подумав пару мгновений, Антал спросил: – У Вейлина есть такой шрам?

– Понятия не имею. Под одежду к нему не заглядывала. А вообще у него много шрамов.

Антал не сдержался от злорадства:

– Ага, на лице, например, очаровательный.

Элейн вдруг ткнула его в бок:

– Какой ты злой сегодня!

Антал закивал:

– Вредный, противный, гнусный! Одним словом – прескверный.

– Ну хватит уже! Я просто хотела сказать, что Вейлина стоит подозревать в последнюю очередь. Я ведь хорошо его знаю!

– Рамон тоже сказал, что в день, когда на них напали, в усадьбе не было посторонних, Элейн. Вполне вероятно, что прескверным является кто-то из ваших знакомых. В любом случае, мы не будем торопиться с выводами. Я не стал бы во всём обвинять господина Гонтье только из-за личной неприязни.

– Я рада это слышать.

Антал встал, подавая руку принцессе:

– Пойдём. Вернёмся в усадьбу Беланже. Приглядимся к людям ещё раз.

– Ты не попрощаешься с родителями?

– Ни в коем случае, госпожа.

Глава 15. Скорбь.

Рамону не спалось. Не только физическая боль донимала его, но и душевная. Сердце рвалось на части. Лёжа в своей постели дома, в тепле и уюте, он ещё никогда не чувствовал себя настолько одиноко. Горячие слёзы катились по щекам, обжигая щёки. Спрятав лицо в дрожащих ледяных ладонях, он тихо всхлипывал. Старался не шуметь, боялся, что кто-то услышит. А на деле хотелось закричать во всё горло, позволить-таки горю вырваться, явить себя, как оно есть. Справляться с ним в одиночестве и тишине было невыносимо.

Перевернувшись набок, Рамон до боли закусил костяшку пальца. Подушка давно промокла едва не насквозь. Волосы липли к лицу и шее. Одежда, что теперь была велика, раздражала. В собственном теле стало слишком тесно. Больно.

Проклятие «забвения», казалось бы, сняли. А на деле как будто наложили другое – поклятие осознания. Теперь, когда к Рамону вернулись память и разум, на него обрушилась и скорбь.

Он не мог поверить в то, что Бартоломью больше нет. Никого ближе не было на этом свете, никого дороже. Он был… всем. Первый и последний лучший друг. Первый и единственный человек, которым хотелось восхищаться, на него хотелось ровняться. У Бартоломью были грандиозные планы на будущее, и Рамон был их частью. Они планировали отправиться далеко за горизонт на корабле, чтобы открывать и изведывать новые земли, расширять границы Эрхейса. Хотели закончить пьесу и поставить её на большой сцене театра. Хотели завести семьи и любить детей друг друга, как своих собственных. А теперь Рамон не видел ни в чём смысла. Бартоломью вдохновлял его, был путеводной звездой, ярко сияющей не где-то там, на недосягаемом небосводе, а прямо тут, совсем близко. Но он погас. Вот так просто! По щелчку пальцев! По чьей-то злобной воле! И если королевство лишилось одного из возможных наследников, то Рамон в свою очередь лишился всего.

Куда деться от горя? Как пережить утрату?

– Как жить дальше без тебя?.. – прошептал Рамон сдавленно. – Как отыскать путь в темноте, если ты больше не светишь?

Горло сдавило. Накрывшись одеялом с головой, Рамон разразился плачем пуще прежнего. А потом в животе появился уже привычный сильный спазм. От боли благословлённый согнулся, уже зная, что сейчас произойдёт. Выскочив из-под одеяла, он нащупал рукой лежащий рядом платок и изверг из себя очередной поток крови. Проклятие не спало, ему было всё равно, как страдал Рамон. Оно продолжало разрушать его тело, а совсем скоро могло добраться и до души. Однако, несмотря на страшные муки, сдаваться он не собирался. Рамон поклялся себе, что спасётся сам и подарит Бартоломью заслуженный покой. Он обязательно разыщет прескверного и отомстит. Только вот придёт в себя, отдохнёт немного… Даст себе время прожить своё горе.

Сон совсем не шёл. И лежать здесь в тишине и темноте совершенно не хотелось. Да и в горле пересохло, а во рту стоял противный привкус крови. Рамон решил встать, чтобы попить воды. Конечно, он мог бы позвать прислугу, чтобы не утруждаться самому, ведь ноги едва держали и запросто могли подвести. Но гордость оказалась сильнее. Рамон не считал себя немощным и был уверен в том, что не нуждается ни в чьей помощи.

Сев и свесив ноги с кровати, он прикрыл глаза, борясь с головокружением. А потом, выждав ещё пару мгновений, встал. Ослабшее тело повело, качнуло, но Рамон удержался, схватившись за прикроватную тумбу. Таким образом он добрался до двери, а потом вышел из покоев и неторопливо направился на кухню.

Усадьба спала. Стояла тишина. Это радовало, ведь столкнуться с кем-либо очень не хотелось. Рамона передёргивало от одной мысли, что кто-то, будь то даже мама или Эней, увидят его зарёванное лицо и мокрые глаза. Он шагал тихо, почти наощупь, потому что не желал зажигать свечи. Его запросто можно было спутать с самым настоящим призраком – такой же бледный, измученный и помятый. Разве что только не воет страдальчески, хотя и до этого, видит Пресвятой Сальваторе, было недалеко.

Оказавшись на кухне, Рамон схватился за кувшин и принялся жадно пить прямо из него. А потом сел за стол, всё ещё не зажигая свеч, и уставился в окно. Он вдруг подумал о том, как смерть одного человека радикально меняла окружающих его людей и их мир. Рамон точно знал, что Элейн страдала не меньше него, и даже боялся подумать, через что сейчас проходил господин Дезрозье. Король, вероятно, в данную минуту точно так же не мог уснуть и много размышлял. Может, предавался воспоминаниям и мучал себя ими. Или же, наоборот, крепко спал, опустошённый и лишённый всех сил. Да, наверное, так оно и было.

Кухня вдруг озарилась светом. Рамон обернулся и увидел своего учителя, держащего в руке канделябр со свечами. Он подошёл тихо, быть может, не желая беспокоить. А теперь опечаленно смотрел на своего ученика, не решаясь заговорить.

– Доброй ночи, господин Гишар, – сказал Рамон, быстро утерев слёзы. – Вы что-то хотели?

Мужчина медленно подошёл и поставил канделябр на стол:

– Захотелось выпить чаю. Видите ли, у меня проблемы со сном. А что вы тут делаете? Почему не спите? Вам, мой господин, следовало бы отдыхать и набираться сил.

Ансуре не спешил наливать себе чай. Он сел рядом, очевидно, желая поговорить. Рамону же общаться не хотелось, но прогонять учителя он не собирался.

– Господин Гишар, обо мне беспокоиться не надо, – ответил благословлённый твёрдо. – Я уже не в том возрасте, чтобы со мной нянчиться.

– Я не посмел бы. Просто понимаю ведь, как вам сейчас тяжело. Это простая забота. Вы ведь мой ученик. Росли на моих глазах. Потому я переживаю.

Рамон старался не смотреть на него. Боялся, что огоньки свечей выдадут его, покажут слёзы. Но Ансуре, несомненно, и так всё видел. Он не отступал. Аккуратно коснувшись плеча Рамона, спросил:

– Если сна ни в одном глазу, быть может, хотите поиграть? Рояль вас заждался. Вам всегда нравилась музыка. Может…

Рамон вдруг встрепенулся и, бросив на учителя обиженный и даже какой-то затравленный взгляд, прошипел:

– Рояль?! Музыка?! Зачем мне теперь это всё? Я учился играть и петь лишь затем, чтобы выступить на сцене с Бартоломью однажды. Это он вдохновлял меня! Из-за него я захотел музицировать!

Ансуре вовсе не обиделся на резкий тон и лишь с пониманием кивнул.

– Да, Бартоломью был очень талантливым. Иногда мне казалось, что это не я учу его, а он – меня.

Рамон задрожал:

– Зачем вы всё это говорите мне?

Ансуре пожал плечами:

– Ведь нельзя о них не говорить. Их вспоминать надо. Мёртвые ведь только отсюда уходят. С нами рядом перестают жить. Но не исчезают, нет!

– Мне ли не знать, куда души их деваются. Всем известно, что растворяются они, становятся единым-целым с миром.

– О нет, господин, я не об этом. Мёртвые к нам гораздо ближе.

– Это где же?

– В нас, – Ансуре мягко улыбнулся, приложив руку к своей груди.

Рамон внимательно посмотрел на него, поначалу эту мысль отвергнув. Слишком уж романтично она звучала. А потом вдруг подумал о том, что Бартоломью действительно не исчез сейчас и не исчезнет, когда тело его и душу упокоят. Он ведь останется в его воспоминаниях. И вообще во всём: в своей пьесе, в музыке, которую они любили, на портретах и, быть может, в театре, как незримый и бестелесный зритель. Или даже как несостоявшийся артист.

Рамон тяжело задышал. Из глаз вновь покатились слёзы. Он скуксился, точно дитя, и заговорил, сам от себя того не ожидая:

– До него у меня не было друзей, господин Гишар. И я точно знаю, что после – тоже уже не будет. Его место никто никогда не сможет занять. Понимаете, я был очень трудным ребёнком, и со мной никто не хотел дружить. А потом я вырос в не менее трудного взрослого. И Бартоломью единственный, кто искренне желал моего общества. Он принимал меня. Он смеялся, когда я злился. Улыбался, когда я был с ним груб. А злюсь и грублю я слишком часто! Но он никогда не обижался. Да, бывало, мы могли даже подраться! Но ни разу драка не оказывалась серьёзной.

Рамон только и успевал утирать слёзы мокрым рукавом рубахи.

– Господин Гишар, он говорил, что я его вдохновляю! Я! Его! Как такое вообще возможно?! И он не лгал, ведь написал с меня персонажа для своей пьесы. Бартоломью был лучшим, вы понимаете? Может, он был даже слишком добрым и понимающим. Может, иногда мне и следовало бы дать по морде. Но он…

Ансуре кивнул, опустив глаза:

– Да, таким он и был, господин. Таким и останется.

Рамон не мог поверить, что вот так просто взял и вывалил все свои переживания на учителя. Обычно он делился всем, что чувствовал, с Энеем, потому что с матерью подобные разговоры бесполезны – она не поймёт. Но сегодня слушателем оказался именно господин Гишар, хотя настолько близок Рамон с ним не был. Быть может, потому что он тоже хорошо знал Бартоломью? Поэтому разделить свою боль с ним оказалось проще.

– Но ведь кое в чём вы меня всё же обманули, господин.

Рамон нахмурился, не понимая. Ансуре пояснил:

– Музыку вы любите не из-за Бартоломью. Он лишь подтолкнул вас ею заниматься. К тому же, вам всегда становилось лучше, когда вы играли. Может, всё-таки?..

Рамон поразмышлял пару мгновений. Представил под пальцами клавиши, услышал в голове музыку, которую мог бы сейчас сыграть. Быть может, даже экспромтом. Пусть сочинять так же мастерски, как Бартоломью, он не умел, но всё же тоже что-то мог.

– Соглашайтесь, господин. Музыка лечит, – настаивал учитель. – Поимпровизируйте, поиграйте.

На ум пришло несколько строк. Вряд ли это можно было назвать песней, но рифма, однако, требовала, чтобы её хотя бы записали. Рамон не стал больше медлить и всё же согласился. Кивнув, он встал. Встал и учитель. Взяв канделябр, они вдвоём направились в бальный зал, где своего музыканта слишком заждался рояль.

В полумраке и тишине, они сели за инструмент. Руки Рамона дрожали то ли от недуга, то ли от переполняющих его эмоций. Он никак не решался опустить их на клавиши – только смотрел и бездействовал. Ансуре терпеливо ждал, сидя рядом. Он не торопил и не давил. Всё-таки музыка должна идти из сердца без всякого насилия, по желанию.

Рамон вздохнул, сжал и разжал кулаки, а после всё-таки опустил тонкие пальцы на клавиши. Поначалу он будто заново старался к ним привыкнуть, быстро вспоминал ноты, прислушивался к звукам. А после заиграл. И звуки превратились в настоящую музыку. Это не была известная композиция, Ансуре никогда раньше подобной не слышал. Он понял, что это – та самая импровизация Рамона. Учитель не вмешивался и внимательно слушал, следя за руками ученика. И даже когда тот совершал ошибку – не от неумения, а от боли, которая отвлекала, – он молчал. А через мгновение Рамон начал играть увереннее и запел тихо и хрипло:

– Ты укажи на горы или море,

Неважно, куда мы пойдём.

И даже если будем в ссоре,

Мы всё равно с тобой не упадём.

Ты только укажи мне на закаты

И на восходы проложи свой путь.

Они не знают, в чём мы виноваты,

Они грехи отпустят наши пусть.

Ты только не бросай, прошу, останься!

Не уходи столь рано без меня.

Над сердцем моим, умоляю, сжалься,

Оставь хотя бы капельку себя.

А если всё-таки восходы и закаты

Тебя с собою в вечность заберут,

Не забывай о том, что мы не виноваты,

Ведь в вечность недостойных не зовут.

Допев, Рамон резко ударил по клавишам. Те громко вскрикнули, точно от боли. Легче не стало – на это потребуется куда больше времени. Однако первый шаг к исцелению был сделан. Рамон понял, что бросать музыку не хочет. Через неё выражать чувства оказалось куда проще, чем через слова.

Ансуре какое-то время молчал, проникнувшись песней. А потом произнёс:

– Я даже успел соскучиться по вашему пению, господин. Спасибо, что согласились сыграть. Приятно видеть, какой вклад в ваше развитие я сделал – научил музыке.

– Я тоже благодарен вам, господин Гишар. И я сейчас не только о музыке.

Учитель улыбнулся и кивнул. В ту же секунду в бальном зале вдруг появилась Надайн. Шла она медленно и молча. Внимательно смотрела на сына. Рамон обернулся на неё и спросил:

– Почему ты не спишь?

Но она не ответила. Лишь продолжала идти. В полумраке был виден только её силуэт. Двигалась она как-то неестественно. Будто шагала, не сгибая ноги в коленях. И, только Рамон это заметил, как в душу его закралась тревога.

– Мама? – настороженно обратился он к Надайн.

Ансуре, нахмурив густые брови, прищурился и вгляделся в хозяйку усадьбы.

– Госпожа Беланже, вы себя плохо чувствуете? – спросил он осторожно.

Та вновь не ответила, а когда всё-таки подошла, свечи озарили её лицо. В стеклянных глазах не было и капли осознанности. Она смотрела в никуда, сквозь собственного сына. Рамон успел заметить, как опасно в её руке блеснуло лезвие обычного кухонного ножа. В то же мгновение она резко замахнулась, собираясь напасть.

Ансуре успел среагировать быстрее – он перехватил руку Надайн, не позволив ей вогнать нож в тело сына. Рамон вскрикнул, в ужасе уставившись на мать:

– Что ты делаешь?! Что происходит?!

А потом пришло осознание, и одними только губами он произнёс:

– «Безволье».

Кто-то наложил проклятие на его мать!

– Господин Гишар, осторожно! – прокричал Рамон.

Он вскочил, схватил Надайн за ту же руку и попытался отобрать нож, попутно произнося молитву:

– Убереги от боли и мучений, и прогони коварства злого рока! К грехам позволь…

– Мой господин, это не сработает! Бегите! Бегите, что есть мочи! Спасайтесь! – перебил его Ансуре, стараясь совладать с женщиной, что стала вдруг в стократ сильнее.

Она крепко сжимала рукоять ножа, не позволив его отобрать. А после вырвалась из хватки учителя и вновь бросилась на Рамона. Тому ничего не оставалось делать, как бежать. Вредить своей матери он не собирался, да и вряд ли сейчас у него хватило бы на это сил. Но Надайн оказалась проворнее. Схватив сына за длинные волосы, потянула на себя, и тот рухнул на пол. Он перекатился, успев увернуться от ножа. Ансуре тем временем подошёл к Надайн со спины и, схватив её за талию, оттащил.

– Вставайте, господин, быстрее! – прокричал он, отчаянно стараясь удержать хозяйку в вынужденных объятиях.

В дверях бального зала появился Эней, а вместе с ним несколько солдат.

– Эней! На маме проклятие! – завопил Рамон, увидев в своём дяде спасение. – Помоги!

Но и в руке Энея оказался нож. И солдаты не спешили спасать своего господина. Они так же медленно двинулись к нему, угрожающе занеся оружие над головами.

Учитель, лишь завидев это, обречённо простонал:

– О, Пресвятой Сальваторе, помоги нам…

Надайн вырывалась, барахталась и размахивала руками, желая добраться наконец до своего сына. В этот момент Эней и солдаты вдруг сорвались на бег. Рамон, оцепеневший от страха, всё ещё лежал на полу. Тогда Ансуре с силой оттолкнул Надайн в сторону, подбежал к своему ученику и помог ему подняться. А после потащил за собой, выталкивая из бального зала через другую дверь. Но его настигли быстрее, чем им удалось сбежать. Эней и солдаты схватили Ансуре и втащили обратно.

– Господин Гишар! – закричал Рамон.

– Бегите! Найдите помощь! – только и успел ответить тот.

А после развернулся и сам нырнул в толпу проклятых, тем самым стараясь их задержать. Он яростно отбивался, отпихивал от себя нападающих, а потом закрыл двери, не пропуская их к Рамону. Хотел было благословлённый помочь, как вдруг услышал позади шаги. К нему шли дворецкий и слуги: кто-то был вооружён, а кто-то старался вцепиться в него голыми руками. И тогда Рамон побежал.

Он нырнул в соседний коридор и со всех ног помчался к выходу. Шаги позади ускорились. Слуги тоже сорвались на бег, отчаянно стараясь схватить беглеца. Всё происходило в абсолютной тишине, никто не произнёс и слова. Хотя Рамон всё равно ничего не услышал бы – в ушах стоял бешеный и оглушительный стук сердца.

Двери выхода показались впереди. Рамон протянул руку, спеша ухватиться за ручку. Как вдруг в животе появился уже знакомый сильный спазм. Стерпеть его было невозможно – боль и резкая слабость казались попросту невыносимыми. Ноги подвели, благословлённый рухнул на пол, согнувшись пополам. К горлу подступил мерзкий на вкус комок. Мир перед глазами поплыл. А слуги во главе с дворецким были всё ближе. В ту же секунду раздался грохот. Это солдаты с Надайн и Энеем выбили двери, что сдерживали их. Они тут же присоединились к слугам, побежав к Рамону. Ансуре с ними не оказалось. Рамон, поняв это, обречённо ударил кулаком об пол. Вероятно, учителя покалечили или того хуже – убили!

Рамона тошнило. Он извергал из себя кровь и беспомощно ползал в ней не в силах подняться. И всё же в последний момент, совершив над собой усилие, встал. Но тут же упал снова. Обернувшись, благословлённый увидел, что его почти настигли. Всё происходящее заняло не больше двух минут, однако время, казалось, тянулось бесконечно, а ноги всё не слушались, и тело не желало подчиняться! Как в самом кошмарном сне Рамон в бессилии барахтался на полу, не добежав до выхода всего пару шагов. Но сдаваться он не собирался.

Когда дворецкий оказался возле него первым, он тут же вцепился своему господину в горло, сдавив так сильно, что в глазах Рамона потемнело. Рамон же в свою очередь отчаянно отбивался. Он пинался, размахивал руками, но сил всё ещё не хватало. Из глаз полились слёзы. Ещё немного, и сознание покинет его.

Вслед за дворецким на Рамона набросились и остальные. Слуги, солдаты, Эней и Надайн окружили, навалились на него, с животной яростью намереваясь растерзать. Кто-то бил, кто-то душил, а кто-то успел даже укусить молодого господина за руку!

К Рамону пришло страшное осознание: он сейчас умрёт. Но прощаться с жизнью очень не хотелось. Однако выхода из ситуации он не видел никакого. Дворецкий давил на горло с такой силой, что, казалось, шея вот-вот сломается. Рамон не мог даже помолиться, не мог позвать на помощь. Да и звать было, вероятнее всего, некого. В душу закралась уверенность в том, что абсолютно все на территории усадьбы прокляты. Они не помогут и уж точно не дадут уйти.

Благословлённый извивался, как червяк, боролся за жизнь изо всех сил, но численное преимущество нападающих сыграло свою роль. Ни единого шанса не осталось. Глаза Рамона закатились, голову обуял туман. А потом раздался чей-то громкий голос. И хватка дворецкого ослабла. Тогда Рамон машинально сделал глубокий вдох, выталкивая себя из забвения.

– Прочь! Я сказал прочь! Отпустите его!

Толпа расступилась. Слуги и солдаты подчинились приказу и отошли. Кто-то схватил Рамона под руки и выволок-таки к дверям. Проморгавшись, он увидел Элейн, нависающую над ним. И Антала, угрожающе шагающего на проклятых.

Глава 16. Господин Вейлин Гонтье.

Они боялись его, не спешили бросаться и только пятились назад, поумерив злость. Несмотря на абсолютное подчинение тому, кто их проклял, перечить Анталу они не решились. В конце концов, он ведь тоже прескверный.

– Кто он? – взревел Антал, надвигающийся на проклятых. – Покажите мне его! Кто вас проклял?!

Но никто не ответил. Солдаты, слуги, господин и госпожа не собирались давать ответ. Руки их безвольно повисли, плечи осунулись. Проклятые понурили головы и теперь больше походили на кукол. Пустые взгляды не выражали ничего. Глаза их будто остекленели.

– Ансуре! – вокликнул вдруг Рамон обеспокоенно. – Антал, учителю, вероятно, нужна помощь! Он остался в бальном зале!

Но в ту же самую секунду из коридора медленно вышел господин Гишар. С таким же отсутствующим взглядом и канделябром в руке. Вероятно, он служил оружием или средством самообороны. Однако ни на одном из проклятых не оказалось ни единой раны. Если бы Ансуре бил им, то совершенно точно расшиб бы кому-нибудь голову. Но была ведь и вероятность того, что он попросту не успел?.. Его могли проклясть раньше. Сейчас он ничем не отличался от проклятых. Встал с ними рядом и повесил голову, привычно сутулясь.

– Отвечать, значит, не желаете… – промолвил Антал.

А после выставил руку вперёд, явил дурман-дым и окутал им толпу проклятых. Те моментально попадали на пол, завопив от боли. Прескверный сковал их в тиски и терзал, выкручивая внутренности. Дурман-дым добрался до них через рот, нос, уши и глаза, сдавив. Церемониться Антал не собирался. Сложившаяся ситуация вывела его из себя. Ему порядком надоело терпеть к себе неуважение даже от проклятых. А проклятые, как известно, по-хорошему никогда не понимали.

– Я спрашиваю ещё раз! – прокричал он яростно, нависая над ними, словно палач. – Кто вас проклял?! Имя! Назовите имя!

Рамон всё ещё сидел на полу, перепачканный в собственной крови, пока Элейн крепко прижимала его к себе. Принцесса в ужасе смотрела на происходящее, понимая, что они могли опоздать. Ещё немного, и Рамона убили бы.

Он вдруг прокричал:

– Антал, прошу, осторожнее! Там ведь моя семья!

Но Антал и так это понимал. Он не собирался вредить проклятым, лишь хотел запугать, заставить говорить. Они в свою очередь продолжали хранить общую тайну и не выдавали виновника. Лишь кричали, корчась от боли, и извивались, скованные судорогами.

Снаружи послышался лязг металла. Антал ни с чем другим его не перепутал бы – так звучали доспехи солдат. И либо к ним шли другие проклятые, либо…

На пороге усадьбы показалась высокая фигура. Плечи его были настолько широкими, что, казалось, не смогут протиснуться в двери. Будто в дом Беланже завалилась самая настоящая скала. За его спиной маячили солдаты, но их почти не было видно.

Ансуре сдался. Превозмогая боль и стиснув зубы, он слабо обратился к Анталу:

– Господин…

А потом поднял дрожащую руку и незаметно указал на стоящего в дверях:

– Это… он…

Антал медленно обернулся, и волосы у него не голове зашевелились от ужаса. Ведь тот, на кого указал учитель, являлся Вейлином Гонтье. Никого и никогда в своей жизни прескверный не боялся так сильно, как его. И сейчас ощутил, как начала нарастать паника. Он почувствовал острую необходимость сбежать. Куда угодно! Хоть в окно! Лишь бы не встречаться с командиром королевской армии снова, лишь бы он не приближался и не прикасался к нему.

Следующей сдалась Надайн. Она тоже указала на Вейлина, а за ней и остальные. Но даже сам Антал слабо верил в то, что командир мог оказаться тем самым прескверным. Если это так, то его отец – знаменитый своей верностью короне и Пресвятому Сальваторе солдат – все эти годы покрывал преступника. Ашеал Болье попросту не мог так поступить. Он был предан существующей власти до мозга костей. И он всей душой ненавидел прескверных! И ненависть эта была настолько сильной, что перечеркнула любовь к собственному сыну. Нет, Антал не верил в это. Отец не мог быть предателем. Или же?..