Честь

Пушпа подняла голову.

– Не будем о прошлом. Что толку рыдать над разбитым корытом.

При слове «рыдать» что-то в Смите надорвалось. Она вспомнила, как в первые месяцы после переезда в Огайо они с Рохитом приходили домой из школы, а мама встречала их заплаканная, безразличная. В случайно подслушанных спорах мама упрекала отца, что тот притащил их в холодный край, где вечная зима. А папа поначалу отвечал тихо, пристыженно, но потом его голос становился все громче и резче.

– Вам легко говорить, тетя Пушпа, – гневно ответила Смита. – Не вам пришлось срываться с места. До самой смерти мать не понимала, почему вы тогда нас предали.

– Не говори ерунду, – ответила Пушпа. – Ты как отец, в самом деле. Только и знаешь, что других винить в своих проблемах.

На лбу у Смиты забилась жилка. Она впервые слышала, чтобы о ее отце отзывались столь пренебрежительно.

– Вы лжете, – выпалила она. – Мой папа… Он в тысячу раз благороднее любого из вас. – Произнеся эти слова, она вдруг поняла, зачем пришла в дом этой кошмарной женщины: чтобы сказать ей в лицо то, что папа всегда стеснялся высказать в силу воспитания.

Пушпа помрачнела.

– Ты сюда приехала спустя столько лет воду мутить? – прошипела она. – К чему этот спектакль, это шоу? Приходишь ко мне на порог и грязью меня поливаешь? У вас в Америке так принято обращаться со старшими?

Смита наклонилась вперед.

– Нет, – медленно ответила она, пристально глядя на старуху. – А у вас в Индии так принято обращаться с детьми?

Пушпа потрясенно ахнула и вскочила.

– Убирайся. Уходи. Прочь из моего дома!

Смита вытаращилась на Пушпу и вдруг пришла в ужас от того, какой оборот принял их разговор.

– Тетя, давайте не ссориться, – сказала она. – Я пришла, чтобы узнать кое о чем. Хотела, чтобы мы поговорили… Пожалуйста.

– Джайпракаш! – завопила Пушпа. – Ты где?

В комнату торопливо вошел старик с темной кожей – повар; Пушпа повернулась к нему и сказала:

– Проводи мэмсахиб до двери.

Старик растерянно переводил взгляд с хозяйки на хорошо одетую молодую женщину. Смита подняла руки и встала.

– Не утруждайтесь, – сказала она слуге. – Я найду выход.

Возвращаясь к дамбе, Смита едва волочила ноги и злилась на себя за импульсивный поступок, ужасаясь, как легко миссис Патель удалось обвинить ее в том, в чем она была совсем не виновата. Чего она вообще надеялась добиться этим дурацким визитом? Пристыдить Пушпу, заставить ее извиниться и потом рассказать об этом папе, напомнить миссис Патель, что прошлое рано или поздно ее настигнет? В итоге перед ней захлопнули дверь – уже во второй раз.

«И почему меня это удивляет?» – спросила она себя, переходя улицу. Она давно работала журналисткой и знала, как легко люди придумывают оправдания своим прошлым проступкам. Никто по доброй воле не назначит себя злодеем в своей жизненной истории. С чего она решила, что Пушпа не спит ночами из-за случившегося с их семьей? С какой стати ей переживать из-за прошлого, когда на обломках старого города каждый день возводят новый Мумбаи? «Смотри в будущее, дочь, – говорил ей отец. – Думаешь, почему пальцы твоих ног смотрят вперед, а не назад?»

Вернувшись на рынок, Смита зашла в магазин одежды купить подходящие платья для поездки в Бирвад, но продавец первого магазина вел себя так подобострастно и навязчиво, что она сразу вышла. Она устала; придется пойти за покупками завтра, когда в больнице выдастся свободная минутка. Должны же быть рядом с больницей магазины. А пока ей хотелось перекусить и скорее лечь спать. Но при мысли, что придется ужинать одной в роскошном великолепии «Тадж-Махала», ей стало одиноко, и она пошла дальше по улице в поисках ресторана, рассчитанного на западных туристов, которых здесь было множество. Наконец зашла в кафе «Леопольд» и села за столик с видом на дамбу.

Она заказала сэндвич у пожилого официанта и, потягивая пиво, огляделась по сторонам и заметила в стенах «Леопольда» отверстия, похожие на пулевые. Она заморгала и вспомнила. Ну разумеется. «Леопольд» был одной из целей террористов в три страшных дня, потрясших Мумбаи в ноябре 2008 года. Ее поразило, что администрация ресторана решила не маскировать историю и сохранить пулевые отверстия как постоянное напоминание о тех мучительных днях. Как правило, после таких трагедий мир предпочитал жить дальше и не оглядываться. В США это случалось после каждой школьной стрельбы: лавина репортажей, лицемерные твиты «Наши мысли и молитвы с вами», предсказуемые призывы к ужесточению контроля за ношением оружия, реформам – и тишина. Родители и выжившие после стрельб горевали в одиночку, навек отстав от мира, который двигался дальше как ни в чем не бывало. Кровавые пятна со стен оттирали, начинался новый школьный день.

В ноябре 2008-го Смита навещала родителей и брата в Огайо. Они вчетвером сидели, приклеившись к экрану, где вещали репортеры «Си-эн-эн»: группировка из Пакистана расстреливала город и подожгла «Тадж-Махал». Рохит оторвался от телевизора и произнес с такой ненавистью, что Смита и ее родители невольно повернулись к нему:

– Так им и надо. Надеюсь, они сожгут весь город.

– Бета, – задумчиво сказал отец, – желать зла миллиону невинных людей – грех.

Рохит покачал головой и вышел из комнаты.

Позже тем вечером, когда родители легли спать и они с Рохитом вдвоем сидели перед телевизором, она попыталась с ним поговорить. Но он лишь показал на экран, где транслировали «Ежедневное шоу».

– Хочу посмотреть, – коротко сказал он, и Смита уступила.

Подошел пожилой официант и принес сэндвич.

– Вы у нас впервые? – спросил он и кивнул на стену с отверстиями от пуль.

– Да. Вы были здесь, когда это случилось?

– Да, мэм. Господь был со мной в тот день. Я поднялся на балкон. А вот двум моим коллегам не повезло. Как и многим нашим клиентам.

Сколько раз ей приходилось слышать вариации этой фразы – простые смертные пытались решить неразрешимую загадку: почему они выжили, а другие погибли. О какой бы катастрофе ни шла речь – крушение самолета, землетрясение, массовое убийство, – выжившие считали своим долгом выявить причину и закономерность, почему судьба пощадила именно их. Смита же не видела никакой закономерности: она верила, что жизнь – цепочка случайных событий, зигзаг совпадений, ведущих к выживанию или смерти.

Официант накинул посудное полотенце на правое плечо.

– Эти выродки даже заходить не стали, – сказал он. – Просто встали на пороге и осыпали нас градом пуль, как мы с вами осыпаем детишек конфетами на Дивали. – Он на минуту прикрыл глаза. – Кровь была повсюду, люди кричали, прятались под столами. Потом они кинули гранату. Представляете, мэм? Гранату в ресторан. Что за люди способны на такое?

«Всякие люди», – хотелось ответить ей. На первый взгляд обычные люди, что встают по утрам, завтракают, улыбаются соседям и целуют детей, уходя на работу. Люди, которые ведут себя так же, как мы с вами. Пока не попадают в капкан идеологических убеждений или в их жизни не случается что-то такое, что провоцирует у них желание переформатировать мир или сжечь его дотла.

Официант, должно быть, заметил выражение, промелькнувшее на ее лице – смесь отвращения и фатализма, – и тихо спросил:

– То же зло случилось и в вашей стране, верно? Одиннадцатого сентября.

– Как вы поняли, что я из Америки?

Он широко улыбнулся, продемонстрировав желтые от никотина зубы. – Я тридцать лет здесь работаю, мэм. К нам ходит много иностранцев. Я признал Америку, как только вы открыли рот.

«Я признал Америку», – сказал официант. Не «понял, что вы американка», а «признал Америку». Смита вдруг почувствовала, что он прав. В тот момент она и впрямь была Америкой, словно кости ее были слеплены из красной земли Джорджии, а в жилах текла голубая вода Тихого океана. Она была Америкой и всем, из чего та состояла: Уолтом Уитменом и Вуди Гатри[17], заснеженными вершинами Скалистых гор и дельтой Миссисипи, Старым Служакой из Йеллоустоуна[18]. А город, где она родилась, казался таким чужим, что она готова была заплатить любые деньги, чтобы телепортироваться в свою тихую аскетичную квартиру в Бруклине.

– А зачем вы приехали в Мумбаи? – спросил официант, и от его разговорчивости Смите вдруг стало не по себе. – Отдыхать или работать?

– Работать, – коротко ответила она.

Он, должно быть, почувствовал ее нежелание продолжать разговор и отошел от стола; к нему вернулась прежняя формальность.

– Приятного пребывания в Мумбаи, – откланялся он.

Заплатив по счету, она еще долго сидела в кафе и проигрывала в уме разговор с тетей Пушпой. Смита была журналисткой, но Пушпа каким-то образом сумела перехватить инициативу в разговоре. Молли, репортерша «Эн-би-си», однажды сказала: «Главное правило тележурналистики – никогда, ни в коем случае не отдавать микрофон герою репортажа, держаться за микрофон всеми силами». Что ж, старая Пушпа Патель, которая, насколько Смита знала, ни дня в жизни не работала и уж точно никогда не брала интервью у диктаторов и лидеров государств, сумела отнять у нее микрофон. Завтра она будет злорадно пересказывать эту историю всем их бывшим соседям – ох уж эта Смита, недоразумение, а не девчонка; да как она осмелилась заявиться к ней, Пушпе, на порог и еще оскорблять ее! Но Пушпа поставила ее на место. Правду говорят: в одну реку дважды не войдешь. Однажды Мумбаи выбросил ее на берег – и только что сделал это снова. Шэннон прожила в Индии всего три года, и то у нее были Мохан и Нандини, которые стояли за нее горой. Смита здесь родилась, но в двадцатимиллионном городе не было ни одного человека, кому она могла бы позвонить. Бежав из Индии, она потеряла все связи со школьными друзьями. В последние годы многие ее бывшие одноклассники нашлись в соцсетях; некоторые и с ней пытались связаться, но она не отвечала на сообщения. Она не вынесла бы их любопытства и расспросов. Родители тоже перестали общаться с родственниками из Мумбаи, которых у них здесь было немало. С таким же успехом она могла очутиться в Найроби или Джакарте – никакой разницы.

Она вышла из ресторана и пошла в отель пешком. Как галдящие птицы на закате, горланили торговцы. Саронги и курты[19]! Кожаные сумочки, духи! Они хотели, чтобы она все это купила. Она же не поддавалась на их уговоры и старалась не смотреть им в глаза.

Когда она дошла до «Тадж-Махала», уже стемнело. Несмотря на усталость, она ненадолго задумалась, не перейти ли на противоположную сторону улицы и прогуляться к морю и пирсу Веллингтона, миновав арку «Ворота Индии» и полюбовавшись морским пейзажем своего детства. Вместо этого она прошла сквозь металлоискатель на входе в «Тадж-Махал» – («Его установили после террористических атак 2008 года», – извиняющимся тоном сообщила Смите девушка с ресепшен, когда та заселялась) и поднялась на лифте в номер.

Глава седьмая

Утром Смита приехала в больницу за пару минут до семи. Медсестра и санитар уже пришли в палату Шэннон с тележкой, чтобы перевезти ее в операционную. Мохан и Нандини с осунувшимися лицами едва взглянули на нее, когда она вошла.

– Смитс! – сказала Шэннон. – Как я рада, что ты пришла.

Ее слова развеяли последние остатки недовольства вынужденной поездкой в Мумбаи.

– Я тоже, – сказала она. – Есть новость: слушания сегодня не будет. Я смогу пробыть с тобой весь день.

Краем глаза она заметила, что Нандини развернулась и уставилась на нее, но уже через секунду продолжила спорить с медсестрой на маратхи; Смита поняла лишь пару слов, в их числе – «кровать» и «перевезти». Наконец медсестра произнесла:

– Ача[20], так и быть. Повезем ее прямо на кровати. Хорошо?

– Хорошо, – с довольной улыбкой ответила Нандини и повернулась к Шэннон. – Тебя повезут в операционную прямо на этой кровати, Шэннон. Перекладывать на тележку не будут.

Шэннон насмешливо покосилась на Смиту. Она словно говорила: видишь, с чем мне приходится иметь дело?

– А нам где ждать? Можно с ней? – спросила Смита Мохана.

– Что? – Он рассеянно посмотрел на нее, словно забыл, кто перед ним. – Да, конечно. – Он повернулся к сестре. – Чало, пойдем.

Шэннон протянула руку Мохану, а санитар тем временем отстегнул кровать на колесиках, крепившуюся к стене.

– Спасибо, друг, – сказала она, – не знаю, что бы я без тебя…

– Не благодари. – Мохан категорично затряс головой. – Скоро увидимся.

– Иншалла, – ответила Шэннон, и Смита улыбнулась, услышав, как спокойно та употребила это слово.

Нандини шла рядом с кроватью, пока Шэннон катили в операционную; Смита и Мохан шли следом. Процессия остановилась у большой металлической двери.

– Дальше можно только пациентам. – Словно готовясь к возражениям, медсестра многозначительно взглянула на Нандини. Но та лишь молча кивнула и сжала руку Шэннон.

– Удачи, – произнесла она.

– Спасибо, Нан. Завтра выезжайте пораньше, хорошо? Заедешь за Смитой, и…

– Шэннон, – хором произнесли Мохан и Нандини, и Шэннон улыбнулась.

– Скоро увидимся, – сказала она. – Вы пока идите перекусите.

Они вернулись в палату Шэннон, по пути рассеянно разговаривая о том о сем. Нандини тут же подошла к окну и встала там, повернувшись спиной к Смите и Мохану. Смита вопросительно взглянула на него, но он, кажется, ее не замечал. Разговор не клеился, и минут через десять Мохан встал.

– Пойду прогуляюсь, йар, – сказал он. – Больничная атмосфера давит.

Смите стало не по себе при мысли, что ей придется остаться наедине с Нандини: Мохан выступал своего рода буфером. Девушка обернулась, и Смита заметила, что ее глаза опухли и покраснели. Она задержала дыхание.

– Нандини, с Шэннон все будет в порядке, – произнесла она.

– Я нужна ей здесь! – горячо воскликнула Нандини. – Врач сказал, она будет долго восстанавливаться. Шэннон рассказывала, что ты родилась в Индии и выросла здесь. Может, ты поедешь в Бирвад одна?

Причина недовольства Нандини была ей понятна, но все равно ее враждебность застигла ее врасплох.

– Я… я уехала из Индии двадцать лет назад еще ребенком. Я даже не уверена, что смогу объясниться с местными на хинди. Я никогда не водила машину по индийским дорогам.

– Смита, – вмешался Мохан, – Нандини это не со зла. Она просто тревожится за подругу. Хай на, Нандини-бхен[21]? Ты же на самом деле не хочешь, чтобы Смита поехала одна?

Прошло несколько секунд. Наконец Нандини кивнула.

– Вот и хорошо, – отрывисто произнес Мохан, словно не заметил, с какой неохотой Нандини отвечала. – Недаром Шэннон нахваливала тебя за профессионализм. Любой может допустить минутную слабость. – Он потер ладони. – Чало, хорошо, что мы все выяснили. Теперь я пойду прогуляюсь. Может, принесу вам чего-нибудь поесть. – Он взглянул на Смиту. – Хочешь что-нибудь? Взять тебе завтрак?

Смита встала.

– Вообще-то, если ты не против, я пройдусь с тобой. Подышу воздухом.

Мохан взглянул на Нандини.

– Тик хай[22]? Звони, если возникнут проблемы.

Но Нандини, кажется, была только рада избавиться от Смиты; видимо, их неприязнь была взаимной.

– Да-да, идите, – закивала она. – Я позвоню, если будут новости.

– Шэннон пока даже не ввели наркоз. Нам тут еще несколько часов сидеть.

На выходе из больницы в нос ударил соленый морской воздух; Смита сделала глубокий вдох.

– Какое красивое место для больницы, – сказала она.

Мохан с любопытством на нее посмотрел.

– Хочешь сходить посмотреть на море?

– А можно? С радостью. Ведь мне завтра уезжать и работать. – Она услышала недовольство в своем голосе и смущенно закусила щеку.

– Конечно. Пойдем.

Мохан шел по внешней стороне тротуара, ближе к проезжей части; Смита улыбнулась этому машинальному проявлению учтивости. Когда они жили в Мумбаи, папа тоже всегда так делал.

– Правильно ли я понял: ты не очень хочешь ехать в Бирвад, какова бы ни была причина? – спросил Мохан. Его тон был спокойным и дружелюбным.

Она заколебалась.

– Если честно, не хочется так долго торчать в машине с Нандини, – наконец ответила она. – Я ей, кажется, совсем не нравлюсь.

– Ерунда, – ответил Мохан. – Не в этом дело. Ты ее не понимаешь. Она просто не хочет оставлять Шэннон. Видимо, считает, что я не в состоянии о ней позаботиться. – Он улыбнулся. – Можно вопрос?

– Конечно.

– Ты… Я заметил, что ты расстроилась, когда Шэннон попросила тебя сделать репортаж вместо нее. Так почему ты согласилась приехать? Раз ты не хочешь написать об этой истории?

Смита вздохнула.

– Я думала, она просит меня приехать и побыть с ней в больнице. Если бы я знала, что с ней все в порядке, что у нее есть ты и Нандини, я бы…

– Ты бы что? Не приехала?

Задумавшись над его вопросом, она увернулась от протянутой руки торговца, вручившего ей дольку апельсина.

– Нет, наверное, я бы все равно приехала, раз некому было ее заменить, – наконец проговорила она. – Но я бы предпочла, чтобы меня предупредили.

Он кивнул.

– Видела бы ты свое лицо, когда Шэннон попросила тебя поехать в Бирвад. – Он скорчил такую гротескную рожу, что Смита рассмеялась.

– Неужели я так выглядела?

– Хуже. – Он снова изобразил вытянутую скорбную мину.

– Кстати, прости за смену темы – мне надо купить одежду на завтра. Есть тут магазины с традиционной одеждой?

– Мы в Брич Кэнди, Смита. При желании здесь можно купить новых бабушку с дедушкой. – Он указал на вход в парк.

У Смиты перехватило дыхание при виде темно-розовых кустов бугенвиллеи. За ними виднелась тонкая серая полоска Аравийского моря. Высокие кокосовые пальмы выстроились вдоль аллеи, ведущей к деревянным скамейкам с видом на море.

– Красота, – ахнула она. – Потрясающе.

Мохан просиял.

– Спасибо, – тихо ответил он, словно она похвалила обстановку его квартиры. – Сюда нужно приходить на закате. Это рай на земле.

Она вспомнила все самые прекрасные и волшебные уголки, где ей довелось побывать: Капри, Сен-Тропе, Парос. Этот парк хоть и был живописным, но едва ли мог сравниться с ошеломляющей красотой тех мест. Но в центре грязного многолюдного метрополиса он действительно казался раем. На каменных скамейках сидели пожилые парочки, мимо торопливо проходили обеспеченные жители района, старый садовник поливал цветы в горшках, стоявших вдоль аллеи. Но больше всего ее поразили женщины средних лет, пухлые, как пампушки; тряся животами, они бегали трусцой в теннисных туфлях и сари. Эта картина была настолько типичной для Мумбаи – или Бомбея, как продолжали называть его родители. Да, это был папин Бомбей – космополитичный и элегантный, но все же отстающий от остального мира на несколько шагов.

Она кивнула.

– Так и есть.

Мохан удивленно повернулся к ней, и она поняла, что он не ожидал, что она с ним согласится, и уже приготовился спорить. Неужели вчера она показалась ему такой несносной, что он теперь всегда был настороже? Она испытывала к родному городу сложные чувства. Жаль, что он уловил лишь неприязнь.

Мохан указал на скамейку в тени.

– Присядем? Солнце уже парит.

Над ними пела птичка; Смита посмотрела вверх, но не увидела ее.

– Хорошо поет, – пробормотала она.

– Это редкость, – ответил Мохан. – Здесь в основном вороны живут. Они выгнали других птиц. Теперь разных птиц можно встретить только здесь, в богатых кварталах, да и то нечасто. А вот в Дадаре водятся попугаи.

– У тебя в Дадаре своя квартира?

Он покачал головой. – Нет, я снимаю комнату у семьи парсов[23]. Мы вместе учились в колледже с их сыном, но он живет в Бангалоре. Меня все устраивает: у меня своя комната, а тетя Зарина каждый день присылает мне в офис горячий обед.

– А все потому, что ты не любишь жить один? – Смита вспомнила их недавний разговор.

Мохан пристыженно кивнул.

– Да. А еще здесь очень дорогие квартиры. Если бы мы жили в Лондоне или Нью-Йорке, такие цены еще можно было бы понять… Но в этом городе с его ужасным воздухом и дорогами? Абсурд.

– То есть теперь ты недоволен Мумбаи? – поддразнила Смита. – Мне казалось, ты любишь этот город.

– Люблю, – поспешно оправдался он. – Но любить не значит не замечать недостатки. Любят не за что-то, а вопреки.

Она кивнула. Они сидели в тишине и смотрели на море. Смита вспомнила, как они ездили на побережье в сезон муссонов; океан вздымался и рассыпался брызгами, завораживая ее яростью и мощью.

– А ты? Ты живешь с родителями? – спросил Мохан.

– Шутишь? – Слова преждевременно слетели с языка. Она заметила обиду на его лице и напомнила себе, что ситуация, когда незамужняя женщина не живет с родителями, для индийца является такой же странной, как для нее – совместное проживание взрослого мужчины с родителями. – Нет, – добавила она. – Моя мать умерла. Восемь месяцев назад.

– Сочувствую, – тихо ответил он.

Смита заморгала, пытаясь овладеть эмоциями и глядя прямо перед собой.

– Мне очень жаль, – сказал Мохан через несколько минут. – Не знаю, что бы я сделал, случись что с моей матерью.

Она кивнула, не в силах произнести то, о чем думала, – что мамин рак и скоропостижная смерть были горем вдвойне оттого, что она умерла, так и не увидев Индию снова. Это новое горе стало отголоском прежнего, словно мама умерла не раз, а два. В Америке им удалось встать на ноги, но это не облегчило тягот и одиночества изгнания. Оборвалась папина перспективная научная карьера, а в первые два года Рохит не хотел приглашать своих белых одноклассников в их скромную квартиру после того, как один мальчик скривился и заявил: «Фу. Тут все провоняло карри». Смита выросла тихой и замкнутой, совсем непохожей на веселого общительного ребенка, которым когда-то была.

– Где они живут? – спросила она. – Твои родители.

– В Сурате. Это примерно в пяти часах отсюда.

– Часто к ним ездишь?

Он пожал плечами.

– Не очень. Когда папа вышел на пенсию, они купили дом в Керале и теперь подолгу живут там. А я работаю с утра до ночи.

– А сейчас не хочешь к ним съездить? У тебя же отпуск на две недели.

Мохан сцепил руки за головой и потянулся.

– Они сейчас уехали. Обычно я езжу на несколько дней, проверяю дом. Но тут Шэннон нужна помощь, и я даже не знаю.

– Шэннон… Может, позвоним Нандини?

– Сейчас. – Мохан замолчал. – Я восхищаюсь Нандини. Судя по тому, что Шэннон рассказывала, она настоящий профессионал. Но с тех пор, как Шэннон попала в больницу, она слегка пагаль, понимаешь?

– Пагаль?

– Рехнулась. – Он покрутил пальцем у виска – жест, понятный во всем мире.

– У меня такое впечатление, что она меня терпеть не может, – заметила Смита. Ей стало легче, когда она сказала об этом вслух.

– Не говори глупости. Я же говорил. Она просто перенервничала. – Он тяжело вздохнул. – Будет лучше, если она уедет из города. Без ее истерик мне в больнице будет намного проще.

– Тоже ненавижу истерики. Поэтому и не хочу с ней никуда ехать.

– Понимаю. Но Шэннон очень ее уважает. – Мохан потеребил нижнюю губу. – Сколько дней вас не будет, как думаешь?

– Не знаю. Утром говорила с редактором. Он хочет минимум две статьи. – Смита вдохнула. – Я сегодня взяла с собой ноутбук. После обеда поработаю в больнице. Мне нужно прочитать предыдущие репортажи Шэннон и, наверное, еще раз поговорить с Анджали.

Мохан вскинул брови.

– У Нандини вся эта информация есть, йар. Не беспокойся. – Он встал со скамейки. – Наверное, пора нам возвращаться. Но сначала зайдем в магазин за одеждой.

– Да нет, не надо, – торопливо сказала Смита. – Одежду я потом могу купить. Не хочу тебя напрягать.

– Ой, Смита, – рассмеялся Мохан, – пожалей меня. Не хочу пока возвращаться в больницу. Операция займет несколько часов.

Они направились к выходу из парка. Мохан позвонил Нандини.

– Все хорошо? – спросил он ее на хинди. – Отлично, отлично. Мы придем через пару часов. Но ты звони, если что-то понадобится, ача?

Оказалось, Смита не зря позвала Мохана с собой по магазинам. Продавец смерил ее взглядом и тут же начал предлагать ей самые дорогие и броские наряды. Смита пыталась возражать, но продавец не обращал на нее внимания. Через пару минут Мохан вмешался.

– Бхай, мэмсахиб не на свадьбу собралась. Она едет в деревню в гости к очень бедным людям. Ей нужен самый простой костюм из чистого хлопка.

Продавец так расстроился, что Смита чуть не прыснула, глядя на него.

– Может, мадам лучше пойти в «Кхади Бхандар»[24], – буркнул он себе под нос, но громко, чтобы они услышали. Потом все же позвал Смиту за собой. – Пойдемте, мадам.

В итоге они купили четыре одинаковых шальвар-камиза – однотонных, разных цветов.

– Вчера я ходила за покупками на дамбу, и там было все то же самое, – заметила Смита.

Мохан раздраженно качнул головой.