Честь

– Все они мошенники. На Колабе хуже всего, там больше всего иностранцев. Любого готовы ободрать.

Смита улыбнулась.

– Я выросла на Колабе, – сказала она. – За двадцать лет там ничего не изменилось.

– Правда? На какой улице?

Она прокляла свою болтливость. На противоположной стороне улицы стояла женщина с деревянной тележкой.

– О, – воскликнула Смита, – горячая жареная кукуруза в початках с лаймом! Сто лет ее не ела. – Она взглянула на Мохана. – Купим?

Она поняла, что от Мохана не ускользнула ее попытка сменить тему, но он лишь пожал плечами и ответил:

– Конечно.

Глядя, как жадно Смита грызет кукурузу, старуха улыбнулась. Смита заметила, что Мохан на нее смотрит.

– Извини. Обычно я не ем уличную еду, боюсь отравиться. Но я всегда любила специи, которыми они натирают початки.

Мохан потянулся за кошельком, но Смита его остановила.

– Я сама заплачу, – сказала она. – Я обменяла деньги…

– Смита, – прервал ее Мохан, – ты моя гостья.

– Да, но… – Тут вмешалась старуха-продавщица, и Смита вздрогнула от неожиданности.

– Пусть мужчина платит, детка. Таков обычай.

– Видишь? – улыбнулся Мохан. – Слушай старших.

У стойки в приемной больницы Мохан улыбнулся дежурной и показал листок бумаги.

– Пропуск от врача, – сказал он.

– А у мадам? – спросила дежурная. Та же, что заставила ее ждать в приемной накануне.

Перемена в Мохане была едва заметна; он слегка расправил плечи.

– Все в порядке. Она со мной.

– Да, сэр, но часы посещений…

Он остановился и пристально посмотрел на женщину, сидевшую за стойкой.

– Все в порядке, – повторил он, и женщина кивнула. – Пойдем, – сказал он, взял Смиту за локоть и подтолкнул к лифтам. Она прекрасно понимала, что за сцена сейчас развернулась на ее глазах. Она украдкой покосилась на Мохана, поразившись произошедшей в нем перемене.

– Знаешь, – сказала она, пока они ждали лифта, – я бы хотела посидеть в столовой и поработать пару часов.

– Да, конечно, – ответил Мохан. – Как будут новости, я позвоню или приду за тобой. Но ждать еще несколько часов.

Он проводил ее до столовой.

– Звони, если что-то понадобится.

– Мохан. Хватит вести себя как мама-курица, йар.

Он поднял брови, услышав от нее свое любимое словечко, улыбнулся и ушел.

Смита включила компьютер и посмотрела на часы. В США была поздняя ночь, но ее отец поздно ложился. Она набрала его номер.

– Привет, бета, – услышала она голос отца. – Как отдыхаешь?

– Отлично, папа, – как легко ложь слетела с языка. – Я даже думаю остаться здесь еще примерно на неделю.

– Правда? – Несмотря на помехи на линии, она услышала удивление в его голосе. – Там так красиво? Мне всегда говорили, что это дивное место. Мама мечтала там побывать.

– Правда? – Почему он раньше об этом не говорил?

– Да. Не хотел говорить тебе до отъезда. Чтобы ты… не грустила. Отдохни как следует, бета. Я за тебя волнуюсь, ты слишком много работаешь.

Она подождала, пока пройдет комок в горле.

– Не больше твоего, – ответила она.

– Да что там я, бета, я уже старик, седой как лунь. Будущее за вами с Рохитом.

Хотя отец прожил в Америке двадцать лет, у него по-прежнему проскальзывали словечки из британского колониального диалекта. Смита с братом пытались его перевоспитать, но это было бессмысленно.

– А как там Рохит? – спросила она. – И малыш Алекс?

– Этот толстый маленький негодник? Ты бы знала, что он мне вчера сказал.

И папа принялся рассказывать историю об очередных проделках внука. Смита, как всегда, поблагодарила небеса за то, что Рохит произвел на свет потомство и подарил родителям внука. Ей никогда не хотелось иметь детей, а страхов ее одиноких сверстниц по поводу «тикающих часиков» она не разделяла. Алекс стал подарком не только для ее родителей, но и для нее.

Закончив разговор, Смита просмотрела почту и оставила сообщение Анджали с просьбой ей позвонить. Она читала статьи Шэннон о Мине, когда адвокат перезвонила и сказала, что в Бирвад надо выезжать уже завтра.

– Судя по всему, решение вынесут со дня на день. А вы вроде бы хотели заранее взять интервью у Мины и ее братьев.

– Да, я так и планирую.

– И обязательно поговорите с Рупалом. Деревенским головой.

– Как раз про него читаю, – ответила Смита.

– Он настоящий мерзавец, поверьте моему слову. Именно он за всем этим стоит.

– А братья?

– Пах[25], – презрительно фыркнула Анджали. – Они просто невежественные крестьяне. Но этот человек… Он чудовище.

Монстр. Демон. Сатана. Смите часто приходилось сталкиваться с этими словами в работе: люди охотно навешивали эти ярлыки, пытаясь объяснить чудовищные поступки. После каждого случая массовой стрельбы в Америке стрелявшего моментально объявляли сумасшедшим монстром; никто не хотел рассматривать его преступление в контексте культуры, боготворившей оружие. Когда полицейский стрелял в чернокожего, его пытались выставить паршивой овцой. Но как быть с миллионами солдат, на первых взгляд нормальных, которых вербовали в армию, чтобы убивать незнакомых людей на войне? Неужели они все чудовища? Как пугающе легко миллионы людей соглашались участвовать в геноциде и в Холокост, и при разделе Индии[26]. Похоже, превратить человека в убийцу ничего не стоило; это происходило мгновенно, как поворот ключа в замке. Достаточно было использовать ключевые слова. Бог. Родина. Религия. Честь. Нет, проблема не в людях, подобных Рупалу. Проблема в породившей их культуре.

– Вы слушаете? – в трубке раздался нетерпеливый голос Анджали.

– Да. Слушаю.

– Хорошо. Тогда будем на связи.

– Анджали. Погодите.

– Да?

– Какая она? Мина.

Последовала долгая тишина.

– Самая храбрая клиентка, храбрее я не знала, – наконец ответила Анджали. – Но по ней этого не скажешь.

– А в чем эта храбрость заключается?

Анджали тяжело вздохнула.

– Вы хоть представляете, чем она рисковала, подавая в суд на братьев? Нам пришлось давить на полицию, чтобы они открыли дело. Когда я впервые ее увидела, она была при смерти. Она пыталась спасти мужа и получила сильные травмы. Сначала подожгли его, потом пытались помешать его младшему брату спасти Мину.

– Фотография в газете…

– Да. Она изуродована.

– И ничего сделать нельзя? Как-то помочь?

– Чтобы она выглядела более презентабельно? Вы это имеете в виду? А смысл? – Анджали явно разозлилась. – Думаете, кто-то еще женится на этой бедняге? Думаете, соседи когда-нибудь с ней заговорят? Она навсегда останется парией, этого не изменить.

– Тогда зачем подвергать себя лишнему испытанию и подавать в суд?

Повисла напряженная тишина. Наконец Анджали заговорила, произнося каждое слово медленно и отчетливо:

– Чтобы появился прецедент. Чтобы следующему выродку, который захочет сжечь женщину живьем, было неповадно. Чтобы запереть этих монстров за решетку до скончания дней. Надеюсь, так и будет. Вот зачем. Жизнь Мины уже не станет лучше. Соглашаясь участвовать в процессе, она об этом знала. Поэтому она – самая храбрая моя клиентка. Теперь понимаете?

– Понимаю, – пробормотала Смита.

Закончив разговор, она закрыла глаза, обдумывая все, что ей рассказала Анджали. А когда открыла, перед ней стоял Мохан и хмуро на нее смотрел.

– Привет, – тихо произнес он.

От страха она наклонилась к столу.

– Что-то случилось? – прошептала она. – Шэннон?

– Ее уже перевели из операционной, – сказал он. – Она отдыхает. Операция прошла быстрее, чем планировали. Все хорошо.

– Слава богу.

Мохан кивнул.

– Зашел тебе сообщить. Работай дальше, еще увидимся. – Он повернулся к выходу, но вдруг остановился, заметив на экране ноутбука фотографию Мины. – Это она? Мина?

Смита кивнула. Мохан присвистнул.

– Бедная женщина. Ее… Столько шрамов. Лицо как карта.

«Какое точное сравнение, – подумала Смита. – Карта, начерченная жестоким картографом-женоненавистником».

Мохан сел напротив.

– Можно ли привыкнуть к таким ужасам? Ведь по работе ты наверняка часто с таким сталкиваешься?

Она покачала головой, не в силах ответить. Куда бы она ни поехала, сезон охоты на женщин был открыт везде. Изнасилования, женское обрезание, сожжение невест, домашнее насилие – везде, в любой стране над женщинами издевались, изолировали и затыкали им рты; сажали за решетку, контролировали, наказывали и убивали. Иногда Смите казалось, что вся история человечества написана женской кровью. Мохан, безусловно, был прав: чтобы ездить в отдаленные уголки планеты и рассказывать истории этих женщин, требовалась определенная отстраненность. Но можно ли к этому привыкнуть? Нет, привыкание – совсем другое дело. Вся ее репортерская деятельность не будет стоить и выеденного яйца, если она привыкнет к несправедливости, причиненной таким, как Мина.

– Я… нет, не думаю, что можно привыкнуть, – ответила она. – Но я никогда не задерживаюсь в одном месте надолго, не вовлекаюсь, понимаешь?

Он нахмурился.

– А это хорошо?

– Дело не в том, хорошо это или плохо. Такая у нас работа.

– Ясно. – Он кивнул. – Что ж, не буду тебе мешать. Увидимся.

Смита проводила его взглядом, заметила, что он идет вприпрыжку, развернув ладони назад. Потом вернулась к экрану и продолжила читать о несчастной разрушенной жизни Мины.

Глава восьмая

Cмита стояла в лобби «Тадж-Махала» с чемоданом, и уже трое сотрудников отеля спросили, нужна ли ей помощь. Она достала телефон и позвонила Нандини.

– Привет, – раздался за ее спиной мужской голос. Смита тут же подскочила от неожиданности и обернулась так быстро, что Мохан поспешно отошел назад и поднял ладони, словно защищаясь. – Извини, извини пожалуйста. Не хотел тебя напугать.

– Что ты здесь делаешь? – Смита огляделась. – Где Нандини? С Шэннон…

– С Шэннон все в порядке, – поспешно успокоил ее Мохан. – Поднялась небольшая температура, но врач говорит, это нормально. – Он замялся и пристально посмотрел на Смиту. – Но Нандини… Как бы это получше сказать. Утром в больнице у нее случился нервный срыв. Она позвонила мне в слезах и отказалась покидать Шэннон.

– Она влюбилась в нее, что ли? – выпалила Смита и тут же об этом пожалела. Мохан поднял одну бровь.

– Нет, – ответил он. – Она просто… беспокоится за нее, только и всего.

В его голосе слышался упрек, и она покраснела. Но потом снова разозлилась.

– Прости. Я просто очень злюсь на нее. Она могла бы вчера сказать, что не поедет. За такой короткий срок трудно найти переводчика. Что если вердикт огласят уже…

– Не надо никого искать.

– Нет, надо. Я знаю хинди, но плохо говорю и не хочу сидеть за рулем до самого Бирвада, – повысив голос, ответила Смита. Мимо нее прошла женщина, постоялица, говорившая по телефону, и задела ее рукавом. Смита сердито посмотрела на нее.

– Осторожнее, – прошипела она, и женщина удивленно взглянула на нее.

– Смита, – сказал Мохан. – Я поведу машину. И я буду переводить.

– Что? Ну уж нет. Прости, но нет.

Смита заметила обиду на его лице. Открыла рот, чтобы объяснить, но он поднял левую руку, остановив ее, а правой достал телефон из кармана. Нашел номер в адресной книге.

– Вот, пожалуйста, – сказал он. В голосе слышалось нетерпение. – Поговори с Шэннон.

Он ушел, не дождавшись ее реакции.

– Алло? Мохан? – Шэннон говорила слабым, сонным голосом.

– Это я, – тихо проговорила Смита. – Прости за беспокойство.

– Смитс. Я страшно извиняюсь за это все. – Она понизила голос. – Нандини вышла за водой со льдом, поэтому буду говорить быстро. Слышишь меня?

– Да. – Ей уже начало казаться, что поездка в Бирвад с Моханом – еще одно событие в ее жизни, которое она совершенно не в силах контролировать. Шэннон вздохнула.

– Отлично. Слушай, между нами: я бы предпочла, чтобы Мохан остался со мной, а Нандини поехала с тобой. Но я ничего не могу поделать. Она закатила истерику, когда ты вчера ушла, а у меня нет сил терпеть ее цирк. К тому же она просидела со мной почти всю ночь, глаз не сомкнула. Если честно, сейчас ей лучше за руль не садиться.

– Мохан сказал, у тебя температура.

– Все у меня хорошо, – отрезала Шэннон. – На самом деле даже лучше, если в этой поездке тебя будет сопровождать мужчина. Ты едешь в очень консервативный район, к тебе отнесутся с бо́льшим уважением, если с тобой будет спутник.

– Но ты-то ездила с Нандини, – фыркнула Смита.

– Это другое. Я – толстая белая американка. Индийцы не воспринимают меня как женщину, для братьев Мины и им подобных я – третий пол. Они даже слегка меня побаиваются. Понимаешь, о чем я?

– Не очень.

– Минуту. – Смита услышала голос Нандини, потом Шэннон пробормотала «спасибо» и громко ругнулась: «Черт!» – Я здесь, – наконец сказала она. Ее голос охрип, и Смита догадалась, что боль снова усилилась. – Ну поедет с тобой Мохан и поедет, что такого? Он знает местность лучше, чем…

– Я его совсем не знаю, – шепотом сказала Смита, хотя Мохан отошел довольно далеко и вряд ли мог ее слышать.

– Да ладно тебе, Смитс, – отрезала Шэннон. – Можно подумать, ты всех сопровождающих в зарубежных командировках знаешь хорошо.

– Да, но…

– Значит, договорились, – прервала ее Шэннон. – Мы же договорились? – Она явно не желала слышать никаких возражений. – Смитс? Мы договорились?

– Да, – ответила Смита и снова поразилась тому, как умело подруге удается ею манипулировать. – Хорошо, скоро увидимся. Поправляйся.

– Спасибо, дорогая. Звони. И помни: теперь я у тебя в долгу.

Смита взглянула в зеркало заднего вида; Мохан тем временем достал кошелек и вручил несколько купюр пожилому швейцару, настоявшему на том, что именно он должен положить ее чемодан в багажник. Она попыталась прогнать его, когда он поспешил им навстречу, но Мохан неодобрительно посмотрел на нее и попросил сесть в машину. Когда он сел за руль и начал выезжать со стоянки задним ходом, она сказала:

– Один чемодан всего. Могли бы и сами справиться.

Он раздраженно щелкнул языком.

– Что прикажешь делать? Он мне в отцы годится, и наверняка ему нужны чаевые. Не хотел его обижать.

Она кивнула, пристыженная его благородством.

– А твои вещи? – спросила она. – Ты уже собрал чемоданы, или нам придется…

– Да. Моя сумка в багажнике. – Он покрутил кондиционер. – Рад, что Нандини догадалась позвонить мне утром, прежде чем я вышел из дома.

– Я тоже. – Она вдруг обрадовалась, что рядом с ней легкий в общении Мохан, а не Нандини с ее вечно кислой миной.

Они подъехали к концу аллеи, ведущей ко входу в отель, и Мохан показал на заднее сиденье.

– Если проголодаешься, у меня есть сэндвичи с омлетом. Тетя Зарина собрала, она отлично готовит.

– Твоя хозяйка готовит тебе сэндвичи по утрам? – удивилась Смита.

– Хозяйка? Она мне как вторая мама, йар. Но твоя правда. Она слишком меня балует.

– В Индии все мальчики балованные, – с улыбкой произнесла Смита и подумала о папе, который ни разу в жизни ничего не приготовил сам, пока мама была жива. Папа. Как он обрадовался, узнав, что она продлила отпуск на неделю. Ничего не заподозрил.

– Возможно, – ответил Мохан и сделал радио тише. – Это все наши мамы. Бедные американские дети совсем другие. Их заставляют уезжать из дома в восемнадцать, чтобы родители могли насладиться – как вы это называете? – пустым гнездом. Как будто речь о птицах, а не людях.

– О чем ты?

– Я об этом читал. Как вам, американцам, приходится уезжать из дома после школы. А у нас в Индии – ну уж нет! Родители скорее умрут, чем выгонят из дома своего ребенка.

– Во-первых, никто никого не выгоняет. В восемнадцать лет большинство людей уже мечтают жить отдельно. И, во-вторых, ты разве не уехал от родителей?

Он бросил на нее быстрый взгляд.

– Что верно, то верно. Но я уехал учиться.

– А сейчас?

– Сейчас? – Он вздохнул. – Что прикажешь делать, йар? Я влюбился в этот безумный город. Стоит пожить в Мумбаи, и больше нигде уже жить не захочешь.

Смита на миг возненавидела Мохана за его самодовольство.

– Миллионы людей с тобой не согласятся, – пробормотала она.

– Это точно. – Мохан крутанул руль, объезжая яму. – А почему твоя семья уехала?

Смита тут же напряглась.

– Папе предложили работу в Америке, – коротко ответила она.

– А чем он занимается?

Она повернулась посмотреть, что идет в кинотеатре «Регал».

– Он профессор. Преподает в Университете Огайо.

– Ого! – Он раскрыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но Смита его опередила.

– А ты никогда не думал переехать за границу? – спросила она.

– Я? – Он задумался. – Да, может быть, когда был моложе. Но жизнь за границей слишком тяжела. А у нас тут все удобства.

Смита огляделась: машины в пробке стояли бампер к бамперу, ревели клаксоны, из выхлопной трубы грузовика, который стоял перед ними, вырывался черный дым.

– Жизнь за границей тяжела? – изумленно переспросила она.

– Конечно. Тут ко мне в воскресенье приходит дхоби[27], забирает грязное белье и приносит чистое. Мойщик по утрам моет мою машину. Днем тетя Зарина присылает мне в офис горячий обед. Посыльные в офисе ходят за меня на почту и в банк, выполняют любое мое поручение. Вечером я прихожу домой, а служанка уже убралась и подмела у меня в комнате. А в Америке кто все это делает за вас?

– Я все делаю сама. Но мне нравится. Так я чувствую себя независимой. Чувствую, что все умею. Понимаешь?

Мохан кивнул и ненадолго опустил стекло, впустив поток жаркого утреннего воздуха.

– Не понимаю тебя, йар, – покачал он головой. – Что хорошего в независимости?

В очках «Рэй-Бэн», джинсах и кроссовках Мохан выглядел современным парнем. Но на деле был таким же, как ее знакомые индийцы из Америки – неженкой и баловнем.

– Боло[28]? – спросил он, и она поняла, что он ждет ответа.

– Я… я даже не знаю, что сказать. Быть самодостаточным человеком – само по себе награда. Это же самое ценное качество, которое только может…

– Ценное для кого, йар? – возразил он. – Если я буду сам стирать свою одежду, разве это поможет моему дхоби? Как он будет кормить семью? А Шилпи, служанка, которая каждый день убирается в моей комнате? Как ей выжить без этой работы? Да и ты тоже зависима. Просто ты зависишь не от людей, а от машин. А я – от людей, и те рассчитывают, что я заплачу им за труд. Так лучше, разве нет? Представь, какой уровень безработицы был бы в Индии, если бы все стали… независимыми?

– В твоих словах был бы смысл, если бы эти люди достойно зарабатывали, – ответила Смита, вспомнив, как огорчались их бывшие соседи, когда мама давала прибавку своим слугам. Мол, раз она повысила планку, то и всем придется.

– Я стараюсь платить хорошо, – ответил Мохан. – Одни и те же люди работают на меня много лет. И вроде бы всем довольны.

Мохан замолчал, и Смита посмотрела на него, побоявшись, что задела его чувства. «У всех нас есть культурные слепые пятна», – подумала она.

– Что ж, пожалуй, независимость в глазах смотрящего. Например, ты даже не представляешь, сколько свобод у американских женщин…

– Согласен, – поспешно согласился Мохан. – В том, что касается прав женщин, мы, индийцы, застряли в Средневековье.

– Взять хотя бы эту бедную женщину, к которой мы едем. Что они с ней сотворили? Это варварство. – Смита поежилась.

– Да. И, надеюсь, этих подонков приговорят к смертной казни.

– Ты за смертную казнь?

– Естественно. А как ты предлагаешь поступать с такими тварями?

– Хм. Ну, можно отправить их в тюрьму, например. Хотя…

– И чем тюрьма лучше казни?

– Тем, что ты не отнимаешь у человека жизнь.

– Но отнимаешь у него свободу.

– Да. Но что ты предлагаешь?

– Ты когда-нибудь сидела в тюрьме, Смита?

– Нет, – осторожно ответила она.

– Так я и думал.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду… – Он притормозил – прямо перед ними женщина переходила дорогу и тащила за собой троих детей. – Когда мне было семь лет, я сильно заболел. Врач долго не мог понять, что со мной. Но по вечерам каждый день у меня поднималась очень высокая температура. Четыре месяца я не выходил из дома. Ни школы, ни крикета, ни кино – ничего. Все это время наш семейный врач приходил к нам домой, то есть я даже в клинику не ходил. – Его тихий голос слышался словно издалека. – Поэтому я немного знаю, каково это – сидеть взаперти.

– Ты сравниваешь детскую болезнь и пожизненное заключение, серьезно?

Мохан вздохнул.

– Наверное, ты права. Нельзя это сравнивать. Разница слишком велика.

Несколько минут они молчали.

– Я уже забыла, почему мы об этом заговорили, – наконец сказала Смита.

– Я сказал, что, надеюсь, братьям дадут высшую меру. А ты стала их защищать.

– Неправда, – возразила она. – Просто я против смертной казни.

– Но разве не то же самое сотворили эти подонки с мужем Мины? Они его казнили. – Он говорил тихо, но она все равно расслышала в его голосе ярость.

Смита слишком устала и не хотела отвечать. Споры на тему абортов, смертной казни, владения оружием – за годы жизни в Огайо она не раз их вела и успела понять, что у каждого есть свое мнение по этим вопросам и никто не собирается уступать. Журналистика нравилась ей тем, что не надо было выбирать сторону. Она просто фиксировала мнение обеих сторон как можно более четко и беспристрастно. Они с Моханом, судя по всему, были примерно одного возраста и принадлежали к одному классу. Но на этом их сходство заканчивалось; его позиция шокировала бы ее американских друзей-либералов. Впрочем, какая разница? Через неделю, если повезет, она улетит домой и навсегда забудет об этой поездке, этом мужчине за рулем машины и этом разговоре.

Скромный мотель спрятался в такой глуши, что им пришлось дважды остановиться и спросить дорогу. Взглянув на здание, Смита решила, что здесь не более девяти номеров. Лобби и ресепшена в отеле не было, лишь маленький стол в коридоре. Они позвонили в старомодный колокольчик, и через минуту из подсобки вышел мужчина средних лет.

– Да? Чем могу служить?

– Нам два номера, пожалуйста, – сказала Смита.

Мужчина посмотрел сначала на нее, потом на Мохана.

– Два номера? – повторил он. – А сколько вас человек?

– Двое, – ответила Смита.

– Так зачем вам два номера? Могу предложить один. Мне сегодня звонили и сказали, что завтра, может быть, приедет свадьба, будет много гостей.

– Но мы здесь сегодня, – возразила Смита. – И хотим снять два номера.

Мужчина прищурился.

– Вы муж и жена, верно?

Смита почувствовала, как от злости краснеет.

– Какое это имеет от…

– У нас приличное семейное заведение, – мужчина не дал ей договорить. – Нам тут проблемы не нужны. Если вы женаты, можете взять один номер. А если нет – мы вас вообще не пустим. И точка.

Смита хотела было возразить, но Мохан сжал ее руку и выступил вперед.

– Арре, бхай-сахиб, – вкрадчиво произнес он. – Это моя невеста. Я и сам ей сказал, что мы могли бы остановиться в одном номере и сэкономить. Но она – девушка из хорошей семьи. Что поделать? Она настаивает, чтобы у нее была своя комната. Пока не поженимся.

Смита закатила глаза, но лицо клерка смягчилось.

– Понимаю, – закивал он. – Что ж, сэр, для вас я сделаю исключение. Уважаю вашу скромность, мадам. Можете взять два номера. На сколько дней?

Смита заколебалась, но Мохан уже достал бумажник и вынул несколько купюр по сто рупий.

– Это вам за понимание, – сказал он. – За номера заплатим отдельно. Но это вам за беспокойство. Потому что мы пока не знаем, надолго ли останемся.

– Никаких проблем, – ответил клерк и запихнул купюры в карман рубашки. – Приехали навестить родственников?

– И да, и нет, – уклончиво ответил Мохан и обезоруживающе улыбнулся.

– Ясно. – Клерк достал ручку и протянул им листок пожелтевшей от времени бумаги. – Пожалуйста, заполните эти бланки.

Смита потянулась за ручкой. Клерк замер и многозначительно взглянул на Мохана.

– Сэр, – сказал он, – нужна только ваша подпись. Ее не имеет законной силы.

Воцарилось короткое болезненное молчание. Мохан натянуто рассмеялся.

– Да, конечно, – ответил он. – Простите мою невесту. Городская девушка…

Клерк серьезно посмотрел на Смиту.

– Мадам иностранка, – наконец проговорил он. – Незнакома с нашими обычаями.

Смита покраснела и отошла в сторону. Мохан заполнил бланк.

Иностранка. Собственно, он прав; иностранкой она и была. В этот момент ей не хотелось иметь ничего общего с этой отсталой страной, где она очутилась не по своей воле.

От бытовой мизогинии клерка у нее внутри все кипело, но все же она подумала о Мине. Вред, причиненный Мине, был гораздо серьезнее, но в основе лежало то же восприятие: женщины в Индии считались мужской собственностью. И если она, Смита, через несколько дней из Индии уедет, то Мине здесь жить.