Легко видеть

Проклятье в виде самоистребления постоянно висело над Россией на протяжении всей ее писаной истории из века в век. Отказаться от традиции не жалеть ради победы своих людей оказалось чрезвычайно трудно для тех, кто хотел бы экономить жизни соотечественников, так как другие – те, кто не считал нужным их особенно экономить – постоянно составляли во власти подавляющее большинство. Маршал Жуков, которого советская ура-патриотическая историография и массовая пропаганда давно записала в величайшие полководцы человеческой истории и в спасители СССР, безусловно принадлежал к категории антиэкономистов и являлся даже одним из самых видных из них. Как бы ни расценивать его полководческий талант – от гигантского до умеренного, смотря что принимать во внимание при его оценке – но солдат он нигде не экономил, особенно если командовал непосредственно сам. Его воля и стремление к получению победы немедленно, сейчас, всегда оказывалась сильнее его военного дарования, подразумевающего, что настоящих великих побед стратег достигает не числом войск, тем более не числом погибших людей, а умением. В абстракции Жуков, конечно же, все это знал и понимал, но его воля и нетерпение всегда подавляли такое знание. Исключением в его практике можно было считать лишь Халхингол, где он потерял втрое меньше солдат, чем японцы. Все остальные его победы – и великие и малые – постоянно сопровождались горами трупов его людей, которые значительно превышали высотой и объемом холмы из трупов врагов. Причем это было в равной степени характерно как для тех сражений и операций, когда у немцев был перевес в вооружениях и технике, так и для тех, в которых советская армия имела подавляющее превосходство в силах и средствах над немецкой. Пожалуй, это лучше всего было видно на примерах сражений в районе Ржева и в битве за Берлин.

Подо Ржевом по воле Жукова ослабленные советские части с мучительным постоянством в течение многих месяцев бросали в безнадежные атаки на укрепленные огневые позиции немцев без поддержки артиллерии, танков и авиации. В Берлинском сражении, которым руководил лично маршал Жуков в ранге командующего Первым Белорусским фронтом и одновременно в ранге Заместителя Верховного Главнокомандующего вооруженными силами СССР (то есть Сталина) имел полную возможность создать подавляющий перевес, абсолютное превосходство над противником в пехоте, танках, артиллерии и авиации и действительно сделал это, создав необычайно высокую, прямо-таки рекордную плотность огня. Однако и подо Ржевом и под Берлином потери Советских войск были соизмеримы и ужасающи по величине. За шестнадцать дней Берлинской операции только Первый Белорусский фронт потерял 106 тысяч человек убитыми, но так и не смог овладеть столицей гитлеровского рейха, прежде чем Командующий Первым Украинским фронтом маршал Конев со своими войсками не осуществил охват Берлина с запада, потеряв при этом около половины того, что положил под огнем Жуков. Впоследствии даже он, Жуков, совсем не будучи склонным к самокритике, все же признавал свои тогдашние потери неоправданными.

Во всей Второй Мировой войне советские полководцы осуществили всего одну крупномасштабную стратегическую операцию в Суворовском стиле, то есть воюя не числом, а умением, но именно к ней маршал Жуков был совершенно непричастен. Её подготовку и проведение возглавлял маршал Василевский. И проведена она была не в Германии, где Жуков после капитуляции гитлеровского рейха оставался Главноначальствующим Советской военной администрации, а на Дальнем Востоке – во Внутренней Монголии и Манчжурии Китая, в Северной Корее, на Южном Сахалине и Курильских островах против мощных войск Японской Квантунской армии. Впрочем, Советская мощь, особенно, в технике, значительно превышала японскую. Но ее хотя бы использовали по уму, нанося глубокие проникающие, рассекающие и окружающие удары по противнику. Потери советских войск в итоге операции были куда меньше, чем у японцев, и это превосходство было достигнуто не только за счет количества и качества технических средств поражения, и не только за счет того, что против японцев были переброшены с Запада целые победоносные армии, имеющие колоссальный боевой опыт, но, главным образом, благодаря разумному использованию всех этих средств. Стратегическому мышлению Жукова такого умения явно не хватало. Но подстать его мышлению был и откровенный цинизм.

Михаил представлял, насколько шокировал главнокомандующего силами западных союзников СССР в Европе генерала Эйзенхауэра ответ маршала Жукова на его вопрос, каким способом советские войска преодолевали минные поля немцев. «Очень просто, – ответил Жуков, – войска колоннами проходили минные поля, не тратя времени на разминирование. А потери при этом были не больше, чем от пулеметного огня». По мнению Жукова, потери от пулеметного огня не были чем-то особенно страшным. С ним можно было бы согласиться, если б не знать, что основные потери советские войска на всех театрах военных действий понесли именно от пулеметного огня.

А всего таких потерь, если исходить из реплики Сталина, которую он раздраженно бросил Черчиллю на переговорах о сроках открытия второго фронта в Европе против немцев, который тот всячески старался оттянуть: «Мы ежедневно теряем убитыми 10000 человек!» – значит за 1418 дней войны было 14180000 человек – одних только боевых потерь! – которые бывают в два-три раза меньше потерь гражданского населения в ходе ведения войны. Следовательно, общие потери Советского Союза в людях были порядка 40000000 человек. Через заслуживающих доверия людей Михаил услышал подтверждение своим подсчетам. Оказалось, что когда Сталину доложили величину итоговых потерь – военных и гражданских лиц, он сам был немного поражен и, подумав, сказал, что сорок миллионов – это слишком много и тут же утвердил другое число, вдвое меньшее – двадцать миллионов человек. Оно-то и употреблялось долгое время в послесталинскую эпоху. Но кому-то и сорок миллионов представлялось недостаточным для доказательства величия Сталина и одержанных им побед. В этом Михаил убедился, присутствуя при разговоре двух коллег. Они как раз обсуждали вопрос потерь. – «Как вы думаете, – интригующим тоном спросил старший из них – в прошлом он был военным переводчиком. – Сколько мы потеряли в войну?» – на что, естественно, услышал стандартный, давно вбитый в голову ответ: «Двадцать миллионов!» – «Не-ет!» Торжествующе возгласил сверкнувший глазами бывший переводчик, очевидно, заранее убежденный в том, что собеседник обязательно ошибется. – Не-ет! Знаете, сколько на самом деле?» – «Сорок миллионов», – встрял со своей оценкой Михаил – и снова услышал «Нет», хотя уже и без насмешки. – «А сколько?» – вырвалось у молодого коллеги. – «Сорок пять!» – с ликованием возгласил переводчик. В его словах сквозило столько торжества и того, что в советской пропаганде именовалось «чувством законной гордости за свою родину», что стало ясно, по какому критерию надо ценить полководческие таланты и Жукова и его главнокомандующего, НАСТОЯЩЕГО генералиссимуса. Оказывается не чужие потери, которыми хвастали знаменитые жестокостью древнеассирийские цари да и многие другие милитаристы, а в первую очередь свои определяют «величие» и «дарование» «великих полководцев». Немецкие боевые потери составляли всего три с половиной миллиона человек, а с учетом потерь гражданского населения – общие потери были порядка десяти миллионов, и таким уроном, нанесенным противнику, вряд ли можно было гордиться, раз уж он был вчетверо меньше, чем свой. Вот чем, оказывается, должен был гордиться генералиссимус, а с ним и его народ-победитель со всеми вдовами, сиротами и калеками, вся подвластная ему и недоистребленная им страна. Ненормальное величие вождя и учителя всех времен и народов по самой природе его ненормальности должно было выходить за пределы обычных представлений о доблести полководца у простых, обычных людей, то есть по определению НОРМАЛЬНЫХ, а не психов. Надо сказать, что даже сам бесноватый фюрер, как неизменно именовала Гитлера советская пропаганда, до такого ненормального уровня извращения обычных представлений о величии победителя никогда не доходил. Свои верноподданные были нужны ему живыми, и потому он их берег. Рядом с ним Сталин выглядел спокойно работающим около топки войны кочегаром, в которую он щедрой рукой кидает дешевые, почти безразличные и почти даровые дрова, чтобы их пламя подавило огонь вражеской стороны. Ну что ж, людоедские представления о гениальности сверхчеловека в роли вождя и, тем более вождя в роли сверхстратега и сверхчеловека, давно не были новостью ни в истории человеческого общества (так называемой цивилизации), ни в истории психиатрии, но Сталин сумел-таки сказать новое слово и в той, и в другой. Возомнить, что он как предводитель максимум трех с половиной процентов людей от всего населения Земли, может заставить подчиниться своей власти все остальное человечество, тоже мог только псих, одержимый безумно смелым психозом – манией собственного сверхвеличия, сверхправоты и даже сверхъестествства, но особенно уверенностью, что весь мир по природе вещей ОБЯЗАН ему подчиняться. Величайшему гению всех времен и народов не пристало думать иначе о себе и своей роли в истории. В такой вот вере он воспитал не только бичуемый и обираемый им народ, но и себя самого и в этом воспитании он достиг такого успеха, что в минуты благорасположения мог и польстить своим рабам, уверяя их в том, что они самые свободные, самые смелые, самые достойные люди на Земле, что другого такого народа, состоящего из незаметных сталинских винтиков, выполняющих, тем не менее, самые что ни на есть всемирно-исторические задания своего великого вождя, нет ни в одной другой стране. Это Гитлер имел основание быть недовольным своим народом. Он даже заявил перед своим уходом с исторической арены: «Немецкий народ недостоин такого фюрера, как я». Строго говоря, Сталину тоже было что вменить в вину своему советскому народу в качестве претензии – ведь мировой победы над капитализмом он так и не одержал, даже одну Европу не сумел целиком очистить от этой скверны. Но уж в этом Сталин был в первую очередь виноват сам – не надо было гробить столько десятков миллионов своих соотечественников по своей глупости, самоуверенности, подозрительности, мстительности и опоры на преданных дураков – как на фронте, так и в тылу. Жаль, но советские люди, у которых не было возможности жить по-человечески при коммунистах, и после краха СССР в массе своей не стали счастливее. Свалившейся на них свободе радовались немногие. Большинство же кляло ее за оскудение доходов, хотя на самом деле хуже жилось не во всем. Просто исчез привычный порядок жизни, а ожидание новых благ без затраты трудов не сбылось. Кончилась барабанная большевистская пропаганда и жесточайшая цензура, но представления о собственной исключительности, воспитанные в прежнее время, никуда не делись из привычных к ним мозгов. Надо было чем-то обласкивать свой слух, чтобы не чувствовать себя совсем тошно. Ну, и, конечно, во всем винить новую власть, лишь бы не себя, разумеется, ни в чем не виновных. И, как в прошлом, каждый говорящий говорил «Мы» вместо «Я»: «Мы летим в пропасть», «Мы никому не позволим», «Нас предали и ограбили», «Запад нас обманул», «Нам диктуют свою волю», «Нам навязывают чуждый нам образ жизни», «Для возрождения нам нужна новая национальная идея». Все это и множество другого подобного же вздора произносилось или выкрикивалось без конца. Особенно же усердствовали насчет новой национальной идеи, призывая к ее «созданию» коммунистические патриоты. И, к удивлению Михаила, ни один политик, в том числе и из хорошо образованных либералов, не протестовал против этой глупости, ибо на протяжении всех веков у всех народов национальная идея была всего одна, и в ее неизменной формуле варьирующим элементом было только название того народа или той страны, которая провозглашала в очередной раз свою национальную идею:

«Мы лучший народ, мы превыше других!»

«Мы, англичане, лучший народ! Мы, англичане, превыше всех!»

«Мы, немцы, лучший народ! Германия, Германия превыше всего!»

«Мы, американцы, лучший народ! Америка превыше всего!»

«Мы, китайцы, лучший народ! Мы, китайцы, превыше всех!»

«Наша империя – Срединная!»

«Мы, русские, самый лучший народ! Россия превыше всего!»

«Москва третий Рим, а четвертому не бывать!»

И, наконец, «Мы еще всем покажем!» Всем не мешало бы помнить ядовитую присказку Киплинга к «национальной идее», вложенную им в уста обезьян, бандарлогов: «Мы, бандарлоги, самый лучший, самый прекрасный народ в джунглях! И это правда, потому что мы говорим, что это правда!»

Зато бывшие советские подданные в большинстве так и не стали самостоятельными, вполне полноценными гражданами, в языке которых вместо национальной чуши и обвинений в чей угодно адрес, только не в свой, зазвучало бы: «Я отвечаю!», «Я выбираю!», «Я содержу власть, поскольку плачу налоги!», «Я считаю то-то и то-то верным, а то-то и то-то недопустимым», «Я отдаю часть своих прав государству, но за это желаю иметь возможность контролировать его действия!» «Я требую, чтобы государство не мешало мне делать то, что полезно как обществу, так и мне!» Несомненно, переход к такой фразеологии не может быть легким. Он требует смелости и в то же время ответственности от каждого говорящего. Но граждан СССР давно отучили от смелости, а ждать ответственности от безынициативных людей, ждущих благ для себя со стороны, во все времена бывало бесполезно.

Взращенные на иллюзиях стараются сохранять их до своего конца, а если и отказываются от них, то в последнюю очередь. В России же иллюзии всегда были в большом ходу. Едва тут освоили христианство (почти на тысячу лет позже, чем на Западе), как объявили, что «Москва – это Третий Рим, а Четвертому не бывать», что мы, русские, самый что ни наесть «богоносный народ» (раз уж евреи присвоили себе титул «богоизбранного»). Нам надо было устранять тысячелетнее отставание в развитии цивилизации – вместо этого в России всегда истово старались придерживаться «древних» ценностей. Царь Петр Первый много сделал для того, чтобы если не ликвидировать, то существенно сократить отставание – по крайней мере, в том, что требовалось для обеспечения военных побед и торгово-промышленного развития. И ценой жизней четверти населения страны он достиг серьезнейших сдвигов. Отставание сократилось в целом по уровню цивилизованности лет до ста – до двухсот, в промышленной технологии – до нескольких лет или до нескольких десятков, смотря по чему судить; в философии, науках, искусствах и народном образовании – от нескольких десятков до двухсот лет. Рывок действительно получился колоссальный, однако до изменения характера и ментальности русского человека дело не дошло. По этим параметрам мы остались верны «древним» образцам. Внутренней самодисциплинирующей воли, обязывающей к самоизбранным целеустремленным действиям и ответственности за собственную судьбу, в массах так и не возникло. Более девяноста процентов населения были крестьянами-полурабами. Их приучили делать то, что прикажет барин, а в области мечтаний о лучшей участи они надеялись не на свои силы, а на волю и доброту батюшки-царя.

Примерно с таким сознанием народ и пришел к октябрьскому перевороту 1917 года. Казалось бы, еще в феврале того же года покончили с самодержавием, но нет – уже с 1918 года оно полностью восстановилось при Ленине, а при Сталине стало даже более абсолютным, чем при любом из российских царей. Неважно, что большевики Ленин и Сталин были нединастийными монархами – от этого их власть меньше не делалась. Все равно полностью разоруженный народ попал в полную зависимость от терроризующей его вооруженной власти. И вот с этим народом, подавленным в любых своих стремлениях к свободе, но воодушевленным химерой освобождения, «когда будет построен коммунизм», большевистские властители намерились впервые в Российской истории не только догнать Запад, но и перегнать в течение трех-четырех пятилеток. И снова, как при Петре, были достигнуты впечатляющие крупномасштабные сдвиги в промышленности и организации общества. И снова ценой колоссальных людских потерь. На изготовление современных вооружений ресурсов и новых технологий почти хватало, но более – почти ни на что. После начала войны, развязанной Гитлером и Сталиным, более половины предприятий, работающих на военных, очень скоро оказались на территориях, оккупированных немцами. Правда, многие из них были эвакуированы в восточные районы страны, но прежде чем они смогли заработать на новом месте, снабжение армии крайне оскудело. Тут как нельзя кстати пришлись поставки союзников – американцев и англичан. Но даже при этих поставках положение было близким к катастрофе. Немцы же никогда не испытывали недостатка в оружии и боеприпасах. Это тоже предопределяло рост числа убитых советских солдат, прекрасно сочетаясь с последствиями потери управления войсками и с директивами высшего командования, не соответствующими действительному положению вещей на театре военных действий. Так-то вот – взнос за взносом – формировался кошмарный список потерь величиной в четырнадцать с лишним миллионов человек на фронтах и еще порядка двадцати шести миллионов человек гражданского населения (с помощью голода, бомбежек, болезней, карательных действий и своих органов и органов противника).

Сталин всегда умел управляться со статистикой по своему усмотрению. Если ее данные его не устраивали, он их подправлял – таково было общее правило, оно касалось не только потерь – и даже не столько потерь, сколько успехов – они, как правило, умножались на коэффициент больше единицы. Когда статистика не оправдывала ожиданий вождя, плохо становилось не ему, а статистике. Народ, конечно, безмолвствовал и, многого не зная, бедствовал, но терпел. И так полюбил себя за свое терпение, что окрасил память о своем пребывании в недрах сталинской эпохи сладкими воспоминаниями о том, что тогда был ПОРЯДОК и тогда ВСЁ БЫЛО. Да, прав был Чехов, говоря о себе, что по каплям выдавливает из себя раба. Но он-то хоть понимал, что надо выдавливать, и делал это. Большинство же советских людей даже не ставили перед собой подобной задачи и через сто лет после Чехова, когда за попытку ее решения уже не сажали, не ссылали и не расстреливали. Правильно предупреждал в «Агни-йоге» Учитель Елены Ивановны Рерих, что психическая инерция – самая большая. После перестройки зависимость обывателей от старой партхозноменклатуры – главного детища Иосифа Сталина – не уменьшилась, хотя номенклатура стала наглей и вела себя уже совсем безбоязненно. В этой части план Андропова вполне осуществился. Капиталисты от компартии, в каком бы новом обличье они теперь ни выступали, вышли на новую, более высокую орбиту личного обогащения. Но, став собственниками общенародного состояния, они напрочь похоронили другую, притом главную часть Андроповской программы – вернуться с умноженными «капиталами партии» обратно в родной коммунизм. Хоть в этом России повезло, что теперь стало возможно догонять и перегонять Запад не только в производстве ракет, торпед, истребителей, танков, атомных подводных лодок, но и в возможностях нормально жить за счет трудов праведных каждому, кто работает, в первую очередь на себя – лишь потом на государство, причем главным образом – не на военное министерство, не на милитаризм. Но, пожалуй, на это и двадцати лет не хватит, может, даже пятидесяти будет мало. – «Значит, до той поры никак не дожить», – подытожил Михаил.

Глава 24

Михаил отвалил в байдарке от берега около полудня. Ближние пороги, которые уже видел, он проскочил сходу. Дальше потянулись довольно спокойные плесы. Грести было приятно и легко. Он уже больше не старался притормаживать, искусственно сдерживая скорость, и напрочь выбросил из головы мысли о том, догонять или не догонять Галину компанию. Теперь им управляло одно желание – поскорей вернуться к Марине. Специально догонять Галю, чтобы еще раз заполучить ее к себе в постель, он определенно не собирался, а что случится, если все-таки догонит, его почему-то не заботило. Даже после проведенной с ней ночи и знакомства со всеми прелестями ее тела и поведения домогаться близости ему не хотелось, как, собственно, и до того. Хороша была дамочка – ничего не скажешь, но чтобы из-за неожиданного успеха у нее в его душу впорхнула новая неуёмная страсть к молодице – нет, не вспорхнула. Слава Богу, он этого не допустил, постоянно помня о Марине. Правда, сугубо покаянного настроения у него пока не появилось, хотя, возможно, и зря. А причиной тому должно быть было радостное чувство оттого, что ни в какую зависимость от Гали – сексуальную или не сексуальную – он не попал.

Михаил изредка приставал к берегу для просмотра очередных порогов, потом снова подолгу размеренно греб, откладывая весло только для того, чтобы поснимать. Все на Реке было спокойно, ничто новое, казалось, и не могло здесь произойти, но, выйдя из-за поворота на очередной плес, Михаил прямо-таки обомлел от неожиданности. Метрах в двухстах, забредя в поток с берега, спокойно пил воду лось. Михаил приближался к нему, не шевелясь, подносимый только течением, и думал, испугается ли его сохатый, прежде чем можно будет его поснимать. Мысль о стрельбе даже не возникла. Хотелось одного – чтобы лось вообще никуда не уходил, прежде чем вволю не напьется. Лось вскинул голову с короной из двух громадных зубчатых лопат и повернул ее, всматриваясь в приближавшийся по воде предмет. С его подбородка, погруженного во время питья в поток, стекала струйка воды. Байдарку Михаила проносило мимо зверя метрах в двадцати пяти. Лось поворачивал только голову, но с места не сходил. Его могучее, как у литого монумента, тело оставалось неподвижным. Только вода, налетая на него, отклонялась в стороны косыми усами, как от глыбы, попавшей в русло. Уже миновав зверя, Михаил вспомнил о фотоаппарате и оглянулся назад. Лось, проводив его взглядом, снова опустил голову в воду. Здесь была его тайга, его Река. Он был уверен в своей мощи и силе, да и как он мог думать иначе, если еще, видимо, не был знаком с человеком, способным с помощью оружия уничтожить всё на своем пути? Уже потом, после того, как лось остался далеко за спиной, Михаил вдруг задал себе вопрос, а как поступили бы мужчины из Галиной компании, если б увидели его? Схватились бы за ружья, повинуясь страху голода, или у них хватило бы ума под конец похода не обременять себя горой мяса, которого все равно не успеют съесть, даже если бы ели в три горла? Остановили бы их женщины – Ира и Галя – как женщины и как люди художественной профессии, которые не могли относиться бездушно к истреблению такой красоты?

Неожиданное беспокойство за возможное поведение Галиных и Ириных компаньонов заставило Михаила улыбнуться. Как он ни старался отодвинуть от себя их заботы, равно как и свои заботы о них, это никак не удавалось. Вот принял близко к сердцу полубедствия посторонних людей, помог им кое-чем и думал, что этим все и закончится. Так нет – еще и нежданно-негаданно провел бурную ночь с великолепной вакханкой, а потом чуть не лишился своего судна из-за ревности оставленного ею любовника. Ничего не скажешь – пошло-поехало – трудно остановиться. Да и останавливаться было неохота. Но не из-за страсти к вакханке – ничего не скажешь, очень хорошей и дельной вакханке – что уж тут скрывать – а потому что здесь больше нечего было задерживаться. Марину ей ни в чем не удалось затмить. Удовлетворенная им женщина отправилась вниз по Реке сама по себе, а он – сам по себе, хотя пока что и одним и тем же маршрутом. Просто потому что другого пути здесь не было. А уж к чему этот путь еще приведет, кто бы мог сказать? Лишь бы не к тому, что огорчило бы Марину. Стоило только вспомнить ее лицо и родственный, доверчивый, как у ребенка, взгляд – и всё: словно сами собой уходили прочь любые соблазнительные образы, лишались смысла любые открывшиеся перспективы к тому, чтобы взять, да и внести разнообразие в личную жизнь. К счастью, собственно личная жизнь у него не разделялась ни с кем, кроме Марины, и это стало ему известно с самого начала, как только он понял, что любит ее, уже любящую и ждущую.

Часа через полтора сплава Михаил окончательно убедился в том, что основные пороги остались за кормой. Впереди был простой быстроток, без препятствий, без риска в порогах и даже без риска снова нагнать Галину компанию – теперь-то им ничто не препятствовало форсировать греблю, поскольку новые поломки им больше не угрожали. Михаил тоже имел право вздохнуть спокойно. Течение Реки шло со скоростью десять-двенадцать километров в час, так что, если не задует встречный северный ветер, оставшийся участок до устья можно было считать чуть ли не домом отдыха. Не захочешь грести – все равно понесет. Это смахивало даже на выход на пенсию после нескончаемых сложных и нервных трудов, когда надо было стараться не погубить свое судно и самому уцелеть. Однако характер берегов почти не изменился – по обе стороны Реки по-прежнему тянулись сплошные горные склоны, почти столь же высокие и лишь немного более пологие. Зеленая хвойная тайга только изредка перемежалась зарослями лиственных пород на местах старых гарей. Новых, к счастью, пока не было. Это означало, что старые грабители тайги покинули её лет тридцать назад, а то и больше, современные же им на смену не подтянулись до сих пор. Михаил ничуть не сомневался в наличии здесь колоссальных минеральных богатств, за которыми в каком-то не очень отдаленном будущем непременно явятся от лица промышленной цивилизации новые губители-эксплуататоры природы. Пожалуй, в своем возрасте он мог твердо надеяться на одно – что до этого все же не доживет. А пока что раны, нанесенные хищными золотишниками, готовыми горы свернуть в надежде добыть презренный металл (в основном – на пропой), все же постепенно затягивались. Зарастали или размывались отвалы пустой породы, заваливались потихоньку шурфы, рушились избушки и балаганы, брошенное железо ржавело и скрывалось травой. Сколько раз он уже видел такое прежде! Жадных до наживы людей не останавливали ни горы, ни реки, когда светила надежда на фарт. Только совсем уж крутосклонные мощные горные бастионы способны были держать против них оборону. Вторгаясь в такие места, человек двигался так медленно, что проедал свои основные запасы еще до того, как начиналась настоящая работа и ловля фарта за хвост, и тогда невольно приходилось выбирать между тем, чтобы разбогатеть, но остаться тут со своим золотом навеки, и тем, чтобы успеть унести отсюда ноги, пока цел, но ни с чем. Иногда встречались такие места, куда практически никто не проникал, по крайней мере, где никаких следов человека не попадалось – разве что отработавший радиопередатчик с радиозонда, как это было в Баргузинском походе вместе с Ларисой и Ваней, особенно в ущелье Долсы. Единственная встреча, которая там имела место, произошла с медведицей и двумя медвежатами. Никаких других обитателей они тогда не узрели. Встреча произошла в верховьях ущелья, когда они уже поднялись над горным озером, из которого вытекала река Долсы, к перевалу к ручью Разбой. Во время остановки на отдых Михаил оглянулся на озеро, подпертое древней мореной и вдруг ему показалось, что какой-то темный и крупный валун двинулся вбок от того места, на котором стоял. Михаил мгновенно поднес к глазу монокуляр и тотчас убедился в правильности своей догадки – это был огромный медведь. Вдруг в поле зрения сдвинулись со своих мест еще два валуна, много меньшие, чем первый. «Медведица с медвежатами», – понял Михаил, и сказав спутникам о них, быстро спустился к зарослям ерника, сквозь которые они только что с трудом продирались к гольцовой зоне. Телеобъектива у него с собой не было, но медведей все равно хотелось снять, даже не имея уверенности, что на слайде что-нибудь получится.