Легко видеть

Несмотря на то, что до медведицы было сотни три метров, она через секунду отреагировала на щелчок затвора, вскочив на дыбы и повернув голову к Михаилу. Он щелкнул еще раз. Медведица опустилась на передние лапы и двинулась влево, гоня перед собой медвежат. Вскоре они скрылись за невысокими скальными щеками. – «Ушли», – подумал Михаил и пошел наверх, к Ларисе и Ване. Не прошло и минуты после того, как он вернулся к спутникам, как всем им стало сильно не по себе при виде медведицы, вскачь поднимающейся по склону сквозь почти непроходимый ерник, где скорость продвижения человека едва ли была выше километра в час. Когда она выскочила из ерника почти точно в том месте, откуда снимал Михаил, ее снова стало видно всю целиком. Величина ее тела просто поражала. Ростом и длиной она была как большая корова, только несравненно страшней. Выходило, что она спрятала медвежат в каком-то укрытии, а сама вернулась, чтобы установить, насколько опасно то, что встревожило ее, или чтобы сразу же ликвидировать источник угрозы себе и своим детям. Михаил стоял с ружьем в руках, успев заменить в нем дробовые патроны пулевыми и поставив предохранитель на «огонь», но все равно не чувствовал никакой уверенности, что пули смогут остановить атакующую медведицу, даже если попадет ими куда надо. Ваня изготовился к обороне топором. Одна Лариса была совершенно безоружна, и все же её мало что отличало в этом смысле от обоих мужчин – слишком уж велика и стремительна была темно-бурая дама – мать двоих медвежат. Сделав несколько прыжков по чистому склону, медведица замерла на месте. Несколько мгновений, в течение которых никто не мог бы сказать, чем может кончиться встреча, их разделяло всего метров пятьдесят, преодолеть которые медведица при желании могла бы секунды за три или четыре. Когда в таком случае стрелять – пока она неподвижна, но в полусотне метров или во время атаки, но метрах с десяти, чтобы успеть выстрелить еще раз в упор, Михаил так и не решил. Но в любом случае стрелять ему никак не хотелось – ни вдали, ни вблизи, потому что целиться надо было бы в мать, которая только в том бы и была виновата, что заботилась о своих детях и волновалась за них. Это позже Михаилу на ум пришло ее сравнение с матерью, прогуливающей по лесу двух человеческих детенышей, но не тогда. В воздухе продолжала висеть недвусмысленная угроза. Оставалась надежда на оружие, но далеко не стопроцентная. Сомнения были и в том, сумеет ли Михаил попасть точно по месту во время стремительной атаки, и в том, что это избавит от гибели, если зверь не рухнет замертво на бегу.

К счастью, перед лицом трех двуногих заколебалась и медведица. Она рассматривала их в течение непередаваемо долгих секунд, но угрожающих для себя действий так и не заметила. Все это время она поводила носом и вдруг явно поймала запах, который наконец, сказал ей что-то достаточно определенное о том, кто это такие. Мгновение – и она бросилась через ерник вниз, к оставленным в безопасности детям. Причем с той же скоростью, с какой прискакала сюда со дна ущелья. Все трое, только что ожидавшие нападения, с облегчением перевели дух. У мужчин не было ни малейшего желания хорохориться и демонстрировать постфактум уверенность или мужество. Один опустил ружье, другой – топор и оба, не сговариваясь, молча покрутили головами. Лариса переживала молча и без жестов.

Скрывшаяся из виду медведица вела себя, пожалуй, разумнее большинства человеческих матерей в ситуации, которую сочла опасной. Никаких истерик, ответственность, смелость и даже разумная сдержанность, несмотря на свою подавляющую физическую мощь. Ей тоже никак не улыбалось пострадать в столкновении с людьми. Она постоянно помнила, что кроме нее, о медвежатах, детях, никто не позаботится, никто. Мужчинам инстинктивная защита детей никогда не была присуща в такой же степени, как женщинам-матерям. Мужчинам сперва надо было воспитывать себя в этом духе. Матери же знали все сами и сразу. Это лишний раз свидетельствовало об их большем совершенстве в сравнении с отцами, будь то человек или медведь.

Все походы, которые прошел Михаил, в том числе по самым-самым глухим местам, вполне убеждали в том, что встреча с медведем среди бела дня – случай редчайший. Обычно он дает знать о своем присутствии только каким-нибудь следом – либо отпечатком лапы на сырой или мягкой почве, либо глубокими, как раны, царапинами когтей на коре деревьев где-то по границам своих владений, с помощью которых он сообщает пришельцам, каков его рост и какова решимость защитить от них свой таежный дом. Только на Камчатке, по словам всех бывавших там людей, можно было увидеть медведей и наблюдать за ними безо всяких усилий или особого везения благодаря тому, что их там много, а в среднегорье есть много открытых безлесных мест. Но до Камчатки Михаил так и не добрался. Кроме нехватки денег на самолет препятствием был и особый пограничный режим, обязывающий всех предъявлять разрешение от МВД и КГБ. Туристу его можно было получить в двух случаях – если будет куплена путевка на плановый туристский маршрут или если поход будет официально зарегистрирован в куче инстанций, но лучше всего – если он будет представлен как полунаучная экспедиция элитарной команды. Самодеятельным одиночкам или парам инстанции, разрешающие или запрещающие туристские походы, не давали согласия никогда, поскольку это считалось опасным, а для органов внутренних дел и государственной безопасности человек или люди, за которыми не стояло никакое высокопоставленное лицо или официальная организация, просто не существовали как субъекты, чьи желания надо было удовлетворять. С одной стороны, Михаилу, конечно, хотелось там побывать – на Камчатке имелось столько всего, чего больше нигде не увидишь – цепи гор и действующие вулканы, громадные кальдеры и кратерные озера, гейзеры и ручьи, даже реки с теплой водой, прущая стеной на нерест во время рунного хода рыба лососевых пород и те же медведи, пасущиеся на горных склонах или вылавливающие рыбу из реки. Но, с другой стороны, платить за эти виды и удовольствия тем, чтобы отказаться от своих планов и маршрутов, от своего образа жизни в походе, словно по прихоти посторонних ты должен опять превращаться в какого-то новичка, Михаил никак не соглашался. И если деньги еще кое-как он мог накопить, то являться на Камчатку в качестве ограниченного в своих действиях и подназорного лица он считал неприемлемым и унизительным для себя.

В итоге восточней Читы и Витима Михаил и Марина прежде ни разу не забрались. Конечно, было о чем пожалеть и кроме Камчатки. Почему-то не меньше ее манили к себе хребты Черского и Сунтар-Хаята, Колымский хребет и горы Чукотки, реки Индигирка и Омолон. Интерес к ним разожгли книги Сергея Владимировича Обручева, Виктора Николаевича Болдырева, Олега Куваева и его близкого друга Николая Балаева. Впрочем, со временем выяснилось, что Олег дружил с более старшим по возрасту Виктором Болдыревым, который побывал в Якутии и на Чукотке далеко не вольным первопроходцем. В годы войны Болдыреву порой доводилось проникать в такие места, в которых, не считая кочевников-аборигенов, не бывал вообще никто из цивилизованных мест. Именно там скрывались от раскулачивания и коллективизации самые вольнолюбивые и состоятельные лидеры местных племен – эвенков, эвенов, юкагиров, чукчей. Оломон и его притоки, таинственный Синий хребет (названный так именно Болдыревым) к западу от этой реки не могли не будоражить воображение. Но, чтобы путешествовать там, надо было иметь не только много денег и соответствующие разрешения, но и много времени. За обычный отпуск нечего было и думать успеть сделать маршрут, сколько-нибудь соответствующий мечте. Тут на одну дорогу с ожиданием самолетов в маленьких аэропортах могло потребоваться при неблагоприятных обстоятельствах несколько недель. Для выполнения задуманного пришлось бы бросить основную работу, но тогда не на что стало бы жить. Устроиться работать в геологическую или какую-то другую полевую экспедицию, действующую в тех же краях, Михаилу совсем не улыбалось: попасть в вожделенные края и делать там не то, что хочется самому, а то, что нужно нанимателю – это, считал он, было бы и вовсе насмешкой над мечтой. Он и без того нередко оставался недоволен собой за то, что не делал в походе максимум возможного – главным образом намеченные еще дома выходы в стороны от маршрута, потому что на местности не находилось для этого ни времени, ни желания, ни сил. Это портило ему настроение, хотя и не слишком. Жаль было отказываться от высокого представления о себе, но что делать – что случилось, то случилось, и упущенное уже нельзя было вернуть себе НИКОГДА. Возможно, он всегда мечтал о большем, чем мог осилить, и потому оказывалась пройденной лишь основная нитка маршрута, когда другого выбора вообще не существовало – либо пройти, либо остаться там навсегда. И все же иногда он ухитрялся делать больше программы – если в душе не остывал энтузиазм. Он-то и служил всегда главным двигателем в любом его предприятии, да и не только у него. Взять хотя бы в пример Марка Самохвалова. С детства это был избалованный родителями – старыми большевиками – и судьбой человек. Родители были посланы на работу в Англию, и Марк с юных лет говорил по-английски столь же свободно, как и на родном языке. В отличие от многих других советских работников, трудившихся за рубежом, его родители не пострадали от репрессий, а сам Марк без затруднений получил специальность физика, и это не в меньшей степени содействовало росту его собственной самооценки, чем абсолютное владение английским языком и принадлежность родителей к привилегированному слою. Судя по тому, как Марк вел себя в быту – он мог не здороваться и не прощаться не по забывчивости, а осознанно – из соображений экономии своих особо ценных личных голосовых и нервных ресурсов, которые считал, очевидно, непозволительным растрачивать по пустякам – ему бы больше подошла фамилия Самогордов, чем Самохвалов, поскольку хвалиться собой он тоже считал ниже своего достоинства. Зато гордиться собой ПРО СЕБЯ он продолжал непрерывно, всегда – до тех пор, пока он не сходил с Михаилом, Мариной, Колей, а главное – со своим старым знакомым Юрой Петраковским и его женой Инной, в поход на Амалат – Ципу – Витим. Марку тогда стукнуло почти пятьдесят, но он был высок, прям, и в его лице, украшенном щеточкой седых усов, отражалась абсолютно естественная надменность британского лорда. Собственно, его лицо напоминало о чем-то еще, но Михаил не мог вспомнить, о чем именно. Вел себя Марк поначалу безапелляционно и самоуверенно, и Михаил чувствовал, что Юра, рекомендовавший Марка как своего приятеля, испытывает неловкость за него.

Михаил был избран капитаном их флотилии из трех байдарок – все сочли его походный опыт самым внушительным, но он сразу же заявил, что берет на себя управление только прохождением маршрута, а прочими сторонами походной жизни заведовать не намерен. Но даже и это не очень понравилось Марку, хотя открыто он по данному поводу не высказывался. Михаил, в свою очередь, старался не назидать человеку, который был лет на двенадцать старше его, даже когда видел, что назидание было бы не лишним. Как в тот раз, когда Марк, вернувшись с охоты на бивак, вместо того, чтобы сразу разрядить ружье, проверил, заряжено ли оно, самым простым путем – нажав на спусковой крючок и даже не позаботившись держать стволы прямо вверх. Раздался выстрел, и только тут Марк понял, о чем следовало подумать заранее. Он явно весь сжался от конфуза, ожидая разноса, но Михаил подумал, что с таким человеком лучше обойтись без этого, тем более, что он уже сделал правильный вывод. Марк ждал, но, увидев, что Михаил молча отвернулся в сторону, наконец, перевел дух. Правда, Юра не удержался тогда от небольшого словесного внушения, но этого Марк уже не боялся. Юра был более мягкий человек.

С Юрой Петраковским Михаил познакомился за четыре года до этого на палубе знаменитого парохода «Комсомолец» английской постройки, который с 1912 года как заведенный ходил по Байкалу. Они с Ларисой и Ваней поднялись на его борт в Давше. Юра со своим братом Костей и их спутниками после отпуска на озере Фролиха в Баргузинском хребте возвращались из Нижне-Ангарска. «Комсомолец», казалось, руководствовался собственным разумением и памятью, в течение двух суток перемещаясь от берега к берегу, от бухты до бухты к порту Байкал. Его команда состояла из пьяных взрослых и трезвых малолеток. Ни те, ни другие не внушали ни малейшего доверия. Один только пароход выглядел убедительно надежным в свои давно уже не комсомольские пятьдесят шесть лет после сборки на Славном Море. Носовая и кормовая палубы были сплошь уставлены палатками, делавшими пароход похожим на какой-то допотопный ковчег. В основном это были туристы, переезжавшие из бухты в бухту, чтобы пожить в каждой из них в течение пяти дней до очередного прихода «Комсомольца», с тем, чтобы переехать на нем на следующую стоянку в красивом месте. Пробираться среди палаток и растяжек, протянутых к релингу или любым другим предметам, за которые можно было закрепить шнур, удавалось только с большим трудом. Михаил боялся даже подумать, что со всей этой «надстройкой» может стать, если задует знаменитая байкальская «горная», которая налетает внезапно, в несколько секунд сменяя штиль в атмосфере настоящим ураганом. Такой ветер сразу мог очистить палубу от всех палаток с их обитателями, если они не скроются внутрь парохода. К счастью, ничего не стряслось. Обошлось без «горной». «Комсомолец» благополучно дотопал до порта Байкал, оттуда все пассажиры на пароме переехали в Лиственничное на правый берег в истоке Ангары, откуда их повез по Ангаре в Иркутск уже вполне современный теплоход. А потом Михаил летел в Москву с компанией Юры в одном самолете. Лариса и Ваня в Иркутске сели на поезд. Михаил не хотел провести в поезде трое с лишним суток. Ему хотелось добраться до дому, не расплескав и не разбив Баргузинских и Байкальских впечатлений железнодорожной одурью и скукой. А спустя полтора года Михаил снова увиделся с Юрой в майском походе по реке Тёше. Юра тогда восхитился тем, как быстро Михаил отремонтировал байдарку «Колибри», которую ее экипаж навалил в быстротоке на сваю моста, отчего её и сломало по кильсону, стрингерам и двум шпангоутам. Аварийная команда пребывала в шоке. Пользуясь тем, что каркас у «Колибри» был деревянный, Михаил подобрал у сельского магазина – злополучный мост-то находился в деревне – обычный ящик и с помощью топора, пассатижей и отвертки аккуратно разбил его, вытащил и распрямил гвозди, а добытые таким образом деревянные рейки прибил ящичными же гвоздями к сломанным шпангоутам и кильсону. К стрингерам же прикрутил проволокой прутики поверх места слома, и через пару часов байдарка была на плаву. Михаил и сам был потрясен такой простотой ремонта и после похода купил такую же байдарку для себя, тем более, что она понравилась ему своей ходкостью. Уже зная слабые места её конструкции, он усилил флоры и бимсы шпангоутов накладками из алюминиевых профилей. Но это было потом. А в том походе Юра (а он был не моложе Марка) крепко поверил в бывалого ремонтера, и еще годом позже позвал Михаила в поход по Забайкалью. На сей раз Юра пошел в экипаже с молодой женой Инной, доцентом кафедры иностранных языков в одном из московских ВУЗ / ов. Она была веселым человеком, к тому же радующейся удачному новому браку, и нередко конфузила мужа своими откровениями перед всем походным обществом насчет житья с прежним мужем – музыкантом и юношеского увлечения рок-н-роллом, когда партнерам случалось во время танца аккуратно опрокидывать ее головой вниз и постукивать ею несколько раз по полу. У нее были рыжие волосы, озорной темперамент, и она любила вспоминать, как, только что сблизившись с Юрой, в какой-то деревне попалась на глаза бабе, невольно вскричавшей, показывая кому-то на Инну пальцем: «А баба-то рыжа!» Вот так за ней закрепилось название Рыжая Баба. Для неё и Юры поход по Амалату-Ципе-Витиму был по времени почти что свадебным путешествием, и они действительно ощущали себя молодыми – даже Юра, который во время войны уже был офицером и служил переводчиком в штабе армии, по крайней мере, тогда, когда наши уже вошли в Румынию. Там-то, по словам Рыжей Бабы, Юра и получил сексуальное образование в постели искушенной и искусной в любви румынской дамы. Впоследствии Юра работал в аппарате ЦК у Маленкова, но это не испортило его. Он был дружелюбен и прост в обращении. Марк с некоторой ревностью следил за его отношением к Михаилу. Однажды Юра восхитился вслух тем, как Михаил, уйдя с бивака на охоту в тайгу, через три часа вышел обратно в том же месте, где в нее вошел, хотя тропы там и не было. Марк выслушал это с хмурой настороженностью, но оставил без комментария, хотя и не любил оставлять свое мнение при себе тем более, что был хорошим рассказчиком и умел заинтересовать слушателей. Вспоминая о детских годах в Англии, он рассказал однажды, каким уважением у детворы пользовался полицейский констебль. Собственно, слова «констебль» он не произносил. Из его уст вырывалось чеканное, состоящее почти из одних согласных другое слово: «КОНСТБЛ». С той поры ни Михаил, ни Марина, ни, тем более, их Коля никогда не произносили его иначе, о ком бы ни зашла речь – о великом ли английском живописце или о полицейском чине. Иногда Юра спрашивал Марка, как он себя чувствует или как относится к кому-то или к чему-то, и в ответ вместо безыскусственного простонародного «Хуёво» слышал интеллигентский эвфемизм: «Икс-образно». Несмотря на свое происхождение из сугубо большевистской семьи, Марк произносил наименование «родной коммунистической партии» не иначе, чем КаПеСоСи, что, правда, никаких возражений ни у кого из слушателей и спутников не вызывало. О номенклатурных лицах, которые из снобизма и жадности (докторам и кандидатам наук на многих должностях платили вдвое больше) желали получить ученую степень – и получали ее – без защиты диссертации «по совокупности трудов», он презрительно переводил на свой язык: «по совокуплению». Еще на пути к маршруту Марк поинтересовался у Михаила сутью его занятий. Получив объяснения, Марк задал несколько толковых вопросов, однако особого интереса к решению проблем поиска информации не проявил, как, впрочем, и Михаил к магнетронам Марка. Однажды они втроем отправились с бивака на вечернюю зарю к озеру по другую от лагеря сторону Большого Амалата.

Михаил надеялся, что уток там будет больше, чем на реке. Уток, однако, оказалось совсем немного. Одну, правда, удалось подстрелить и достать жердью, стоя на травянистой плавине, сквозь которую, того и гляди, можно было провалиться в глубину. Озеро зарастало с берегов, и буквально негде было подойти к зеркалу воды прямо с тверди. Когда основательно стемнело, они двинулись обратно, и только на берегу Амалата Михаил спохватился, что стреляная утка осталась лежать в траве на берегу. Он попросил спутников подождать, пообещав через десять минут вернуться. В лицах Юры и особенно Марка несмотря на изрядную темноту Михаил смог прочесть полное неверие в успех его предприятия, тем более, что к озеру не было тропы. Однако Михаил сразу нашел утку там, где ее оставил, и вернулся, как и обещал, через десять минут. Спутники по этому поводу ничего не сказали, но было ясно, что на них это произвело впечатление. Вскоре выпал случай – и даже не один – убедиться, что охотничье самолюбие Марка было задето. Как-то шедший на байдарке впереди Михаила Марк несколько раз выстрелил по одному нырку, но тот каждый раз успевал благополучно уйти под воду. Михаил приблизился как раз в тот момент, когда Марк приготовился стрелять еще раз. Михаил мгновенно понял, что, если он не опередит Марка, нырок снова уйдет из-под снопа дроби, и вскинул ружье в плечо. По дробовой осыпи на воде он увидел, что ударил точно в то место, где, подняв зад, ушел в глубину нырок. Он не появлялся так долго, что Юра, тоже наблюдавший за этой сценой, успел огорченно сказать: «Ты тоже промазал.» – и тут нырок вдруг всплыл в том же месте, где нырнул, только брюхом и лапами вверх. «Вот это – да!» – раньше всех восхитилась Рыжая Баба. – «Здорово!» – подтвердил Юра. Марк же только вздохнул. Он все-таки понял, что и на сей раз не успел бы с выстрелом, и потому у него хватило ума спрятать досаду. В тот же день, несколько позже, он стрелял уже гораздо успешнее и, когда вся флотилия пристала к берегу на ночлег, исполненный радужных надежд на реванш, Марк возгласил: «Ну, а теперь посмотрим, у кого сколько дичи!» Он вынул и разложил на пляже своих уток. Получилось картинно – целых семь. – «Ну, а как у вас?» – великодушно осведомился он. Теперь Михаил начал шарить под декой и вынимать свою добычу. Он наклонялся и вынимал, наклонялся и вынимал до тех пор, пока Марк в сердцах не воскликнул: – «Да что там у вас, магазин, что ли?» Достав еще двух последних уток, Михаил, наконец, распрямился. У него в ряду было четырнадцать. Но и это оказалось не всё. Подошел Юра и подложил подобранного им с воды того самого нырка, которого Михаил выбил из-под носа у Марка. Такой удачи не ожидал никто. Компания была обеспечена дичью на три дня. Михаил радовался, вспоминая наиболее удачные выстрелы. Загордившийся было Марк замкнулся в себе, хотя ему тоже было чему радоваться, что вспоминать, но, видно, ему больше хотелось обойти конкурента, нежели убедиться, что его взнос в общее изобилие достаточно значим. С этого дня Марк старался особенно внимательно следить за тем, что Михаил делал на охоте. Даже мелочи не укрывались от его ушей и глаз. Однажды утром с охоты в устье Витимского притока – реки Джилинды – Михаил принес четырех крохалей. – «Но ведь было всего три выстрела!» – заметил Марк. – «Да, три, – подтвердил Михаил. – И что?» – «Но уток-то у тебя четыре,» – возразил Марк. – «А-а, это! Просто одним выстрелом сразу двух накрыло». На что Марк ответил, обращаясь к Юре: – «Вот как надо стрелять!» Михаил чувствовал себя несколько неловко оттого, что ему, посредственному стрелку дичи влёт, приписывали стрелковые способности чуть ли не корифея. Но после окончания похода, во время прощального ужина в поселке Бамбуйка, Марк признал вслух: «У нас был только один охотник». Однако до какой степени его тогда задела охота и тайга, Михаилу стало ясно лишь через пару лет, поздней осенью, когда на перроне московского метро его громко и радостно окликнули: «Миша! Миша! Подожди!» Оглянувшись на зов, Михаил не сразу признал в подбежавшем человеке Марка, потому что он был без привычных усов, из-за которых еще в начале похода случилась не вполне приятная для обоих история.

В тот жаркий, изнурительно жаркий солнечный день они устроили дневку на слегка продуваемой ветерком галечной отмели, каких встречалось немало до начавшегося через пару дней дождевого паводка, почти сразу поднявшего уровень воды метра на два с половиной. Михаил заклеивал мелкие пробоины в оболочке байдарки. Марк выхаживал вдоль кромки леса по пляжу с ружьем на плече взад и вперед, взад и вперед. Что он хотел таким образом выходить, оставалось неясно, но об этом лучше было не спрашивать. Занятый делом Михаил только изредка задавал себе один и тот же вопрос – кого все-таки напоминает ему Марк походкой, ружьем, своим медальным профилем. Какого-то персонажа из старых номеров «Вокруг света» или «Всемирного следопыта», что ли? Возможно, хотя для полного сходства с ними Марку явно не доставало на голове тропического шлема типа «здравствуйте – прощайте». Тогда бы можно было сказать, что он похож на Ливингстона или Стенли, или майора Мак-Набса из жюль-верновских «Детей капитана Гранта». Но без шлема установить с ними сходство не удавалось. Михаил совсем было перестал думать об этом, как вдруг услышал голос Марка, обратившегося к Юре и Инне: «Как вы думаете, кого я сейчас напоминаю?» Юра еще ничего не успел сказать, когда Михаила осенила догадка: «Ты похож на Гюстава Флобера! – крикнул он, и секундой спустя автоматически добавил привычное – то есть Флоберовские же слова о себе как авторе: «Мадам Бовари – это я!» Марка словно хлестнули кнутом по спине. Он вздрогнул, ссутулился и прошел, не распрямляясь, мимо, не проронив ни слова. Только тут пораженный таким эффектом от собственной реплики, Михаил догадался, на какой ответ рассчитывал Марк – конечно, на Альберта Эйнштейна. Вот что, оказывается, надо было вспомнить сразу, а не после того, как Марк, был обижен в лучших чувствах и своей уверенности во внешнем сходстве с великим коллегой, которым он несомненно гордился.

И вот сейчас этих роднящих с Эйнштейном и Флобером усов не осталось в помине! Лицо Марка выглядело помолодевшим, радостным и открытым, и этому впечатлению содействовали обветренность и загар. Марк сразу, без предисловий, стал рассказывать, что только на днях вернулся из тайги, с заготовок кедрового ореха. Жил в зимовье вместе с двумя промышлявшими там бичами, колотил шишку. Наколотил довольно много, сдал восемь кулей ореха в контору, один куль привез в Москву для себя и родных.

Он говорил об этом откровенно и свободно, не стыдясь ни соседства с бичами, ни нового рода занятий – совсем не из числа тех, которыми приличествует заниматься британскому джентльмену. Более того, он с явным удовольствием вставлял в свою речь новые профессионализмы – такие, как «орех» (просто орех, а не «кедровый орех»), «шишка» в единственном числе и особенно «куль», который в его темпераментном исполнении звучал с почти удвоенным «у» – как «ку-уль». Без сомнения, будучи физиком, Марк никогда с подобным торжеством не произносил названий единиц физических величин, с которыми прежде постоянно имел дело: «ампер», «гаусс», «вебер», «тесла», «эрстед» – «ку-уль» явно затмевал их своей значимостью для новообращенного таежника – ведь эта старинная купеческая мера представляла собой пять пудов, то есть восемьдесят килограммов, а это были не хухры-мухры. Утонченный интеллектуал, воспитанный в Англии и в семье в духе высокомерия и сознания собственной избранности, во вполне зрелом возрасте после похода по Забайкалью вдруг уступил глубоко спрятавшемуся внутри его первобытному охотнику и собирателю, для которого естественно обнаруживать себя в обществе деклассированных элементов, явных маргиналов, поскольку и в их нутрах скрывался такой же искатель приключений и сезонных заработков, как и у него. Разбуженный по случайному стечению обстоятельств властный инстинкт категорически потребовал от него вернуться в тайгу, в ее горы, туманы, дожди, в ее обилие и голодовки, в свободу делать то, что нравится, или то, что заставляют совершать действительно жизненно важные обстоятельства, а не правила внутреннего распорядка и производственные планы советского научного учреждения. Марк продолжал рассказывать, и Михаил слушал, но все же больше думал о другом. Перед ним теперь был по-настоящему счастливый, увлеченный человек, нисколько не напоминавший прежнего брезгливого и недовольного жизнью высокообразованного горожанина – комнатного интеллектуала. Произошедшая в нем или с ним перемена отнюдь не означала, что он утратил свой ум или вел жизнь, не требующую умственного напряжения – скорей наоборот!