Легко видеть

ТЕПЕРЬ он действовал по уму, ухитряясь выживать и даже зарабатывать там, где прежде мог только бедствовать и чувствовать собственную неприспособленность и неполноценность. Сейчас он предстал перед давним спутником вполне полноценным человеком, умелым и знающим таежником, который доказал себе (а теперь показывал и Михаилу, прежде выглядевшему много более опытным в этих делах), что ему очень многое по душе и по плечу из того, что достойно настоящего уважения.

В пятьдесят лет достичь того, о чем наверняка грезил мальчишкой, начитавшимся книг Фенимора Купера, Майн Рида, Сетона-Томпсона и многого другого в том же роде – это надо было признать не только удалью, но и чем-то большим. Марк безусловно заслужил за это высшей оценки за всю свою жизнь. В каком-то смысле он вернулся к себе – из неестества в свое естество, пустившись в неопределенность, в каторжную «ишачку» с грузом, который постепенно возрос до девяти кулей, в ненадежное, возможно даже опасное соседство с алкоголиками, немытыми полуоборванцами, от которых всего можно ждать, если ты вдруг поведешь себя не так, как их устраивает.

Его портянки во время просушки у печки благоухали примерно такими же ароматами, как и их. У них были одинаковые занятия, но тем не менее у каждого свое. Они видели одно и то же, промокали под одними дождями, но вместе топили печку, по очереди носили воду из ручья, кололи дрова, калили и обрушивали шишку. «Молодец! – думал Михаил, – Молодец!» – понимая, что радуется за Марка вполне искренно и даже с долей зависти – нет, не к образу жизни таежника – шишкаря, а к силе духа, проявленной человеком во имя лучшего в себе, заваленного напластованиями цивильного хлама. За это следовало уважать, и Михаил, пожимая Марку руку, пожелал ему удачи от чистого сердца, как он того заслуживал, примерно так же, как Джек Лондоновский Смок Белью. И еще бросалось в глаза – Марк спешил поделиться с Михаилом новостями из своей новой жизни не для того, чтобы показать, что он теперь ему не уступает, а только потому, что стал счастлив и готов был поделиться этим с тем, кого, видимо, уважал.

В отличие от Марка, Михаил не мечтал начать жить по-новому в соответствии с романтической мечтой мальчишеского детства. Во-первых, он и так не перестал с тех детских лет чувствовать себя мальчишкой-романтиком. Во-вторых, ему и в голову не приходило заняться во время отпуска чем-то, кроме походов. Безусловно, это помогало не стариться, если так можно было выразиться, изнутри себя, но от старения тела оно не избавляло – так только – замедляло его ход. Конечно, и за одно это следовало благодарить свой любимый вид спорта и отдыха, но все равно за возможность с его помощью расширять познание он любил туризм несравненно больше, чем за возможность проявить себя молодцом, хотя теперь, опираясь на опыт, он многое мог делать лучше, чем прежде. А вот пылкого стремления с каждым новым походом все более обострять трудности и риск преодоления препятствий, характерного прежде, теперь у него поубавилось. Да и то сказать – откуда старику взять столько сил, чтобы прыть совсем не убавлялась? И то уже было хорошо, что он смог пройти основные препятствия в таком походе, как этот – далеко не самом простом даже для нынешней молодежи, более искушенной и технически оснащенной, чем туристы-сплавщики его поколения. И все же возрастные изменения были не единственной причиной падения походного энтузиазма. С тех пор, как он осознал, что не имеет права рисковать Мариной, как собой, в походах без нее внутри него что-то, если и не разлаживалось, то действовало против того, чтобы радость от достигнутого в одиночку могла сравниться с радостью совместных преодолений, общего видения – короче, всего, что можно было разделять с любимой, при этом ничуть не дробя целостности впечатлений внутри себя, даже наоборот, взаимно обогащаясь. Без Марины многое зримо увядало внутри, и это несмотря на то, что он имел надежду и даже обязанность вернуться к ней. Что же тогда можно было ждать от достаточно скорого будущего, когда кто-то из них останется на этом свете без другого? Думая об этом, Михаил давно пришел к выводу, что кто бы тут ни остался, тому и будет хуже, а худшего для Марины он никак не хотел и в то же время знал, что его существование в одиночестве – и именно без Марины – потеряло бы смысл. Разрешить проблему могла бы только одновременная смерть, но наградит ли Господь Бог их такой милостью (имея в виду, конечно, необидную и не насильственно-мучительную смерть), кто, кроме Него, был в состоянии определить? Безусловно никто, и в этом-то как раз и заключалась одна из сложнейших, заранее никак не разрешимых проблем для всех доживающих свой естественный век во взаимной любви. Бесполезно было пытаться отвести проблему от себя и не думать о ней. И все же стоило фокусировать свое внимание не на ней, а на тех радостях земного бытия, которые Милостью Божией пока еще можно было благодарно испытывать и принимать. Замечательно выразил это в своем прекрасном рассказе «Дом для бродяг» Олег Куваев, говоря о щемящем чувстве быстротечности бытия, которое неизбежно возникает при виде заосеневшей, уже увядающей тайги, особенно горной. Красиво – безмерно, отчего становится особенно ощутимым очень скорое окончательное замерзание жизни, возможно, уже навсегда. Теперь Михаил чувствовал близость предела в любое время года, не только осенью. Но с Мариной он оставался почти прежним – как будто бы молодым, не утомляясь любовными радостями. Казалось бы, Галя, находящаяся в пике зрелости, то есть в самом соку, могла изменить его предпочтения, но нет, совсем не изменила. Лет тридцать и больше назад ему было бы крайне трудно устоять против магии такого роскошно одаренного тела и такой готовности смести все препятствия на пути к совокуплению, какую проявила Галя. Собственно, он и сейчас вроде бы поддался этой соблазнительной молодице, но отнюдь не возмечтал о том, чтобы овладевать ею еще и еще, несмотря на то, что она оказалась даже выше ожиданий, то есть дала ему больше того, что сама обещала дать. Тем не менее, Марину она нисколько не потеснила и не заставила вновь и вновь мечтать о себе. Правда, из памяти все же не уходила. Плохо было, конечно, что самостоятельно уклониться от лакомого удовольствия, когда сама Марина никак не могла постоять за монопольное обладание им, он не сумел. Это раньше он мог рассуждать о таких делах не только с самообвинительных, но и оправдательных позиций. Тогда он всерьез допускал, что взять постороннюю женщину, соблюдая деликатность по отношению к жене и отнюдь не в ущерб даже в смысле частоты сношений, не только не грешно, но даже допустимо и оправдано, поскольку для двоих человек это можно считать благодеянием Божьим, а для третьей – не приносящей никакого сколько-нибудь заметного ущерба. О том, что это была ложная иллюзия и вредная гипотеза, он догадался не сразу. Окончательно же убедиться в ошибочности, что ни говори – приятных и удобных домыслов – пришлось под воздействием прямых вразумляющих воздействий со стороны Господа Бога, осмыслив последствия которых он уже не мог продолжать сомневаться, что именно угодно Создателю в области любовного и сексуального поведения, а что нет. В этой уверенности не было сомнений и теперь – после, как говорится, внезапной, но бурной ночи, в которую он дал себя вовлечь без заметного сопротивления натиску Гали.

Его отвлек от раздумий какой-то новый шум, донесшийся с левого берега. В Реку с уступа из тесной пади слетал примерно пятнадцатиметровый водопад. Михаил успел его снять до того, как течение пронесло судно мимо. Здесь это был первый встреченный на пути водопад. В Саянах, в Баргузинском хребте, на Кавказе, даже на Кольском и в Карелии они и то встречались чаще. По слухам, ими изобиловали реки на плато Путорана, но там Михаил ни разу не побывал. В телевизионном «Клубе путешественников» показывали и куда более внушительные водопады, заслужившие мировую известность – Ниагарский, Виктория, Игуасу, наконец, самый высокий – с километровым падением с небольшого Гайанского плато – Анхель или Энджел-Фолл. В натуре Михаил таких не видел и не слышал. Однако в штормовую погоду во время перевального похода из альплагеря «Алибек», за Алибекским же перевалом, он наблюдал, как струи водопадов, срывавшихся с высоченных круч, ветер просто сносил, распыляя, вбок, не давая падать к подножью скал. Что ни говори, но такое тоже впечатляло, хотя расход воды был невелик. Во время ночевки на так называемой «зеленой гостинице» казалось, что ветер заодно с водопадной водой сдует и все палатки с их обитателями. Сколько еще раз с тех пор ему доводилось испытывать это чувство ненадежности бытия под напором разъяренной стихии! В голове то и дело колотится вопрос, что делать, если палатку действительно сорвет к черту и понесет в тартарары? Убедительного ответа на него никогда не находилось. Как прятаться от штормового ветра с дождем или мокрым снегом? Сможешь ли пережить несколько часов до рассвета, и что будешь делать потом? Хорошо, коли в палатке еще относительно сухо. Тогда, как бы ни тревожили, ни пугали эти мысли, как бы ни трепало крышу и стенки, грозя их разорвать, в конце концов этот пугающий грохот настолько истощал запасы нервов, что люди все равно засыпали, подумав перед тем «а-а, будь что будет, сил больше нет!» В те годы от льющей с неба воды спастись вне палатки было нечем. Штормовая одежда промокала мгновенно. Костра в безлесной местности в бурю под дождем не развести, да и нечем было бы поддерживать пламя, если бы удалось его разжечь. Никто не имел непропускающих воду плащей. Это только в шестидесятые годы в обиход стали входить полиэтиленовые пленочные полотнища, которыми укрывали палатки. Они же годились и как запасное укрытие, в них можно было завернуться и где-то долежать до тех пор, пока можно будет двигаться в более уютное место, греясь кое-как находу. К счастью, пленочное укрытие весило немного, и Михаил постоянно брал его в дополнение к палатке, а в этом походе так вообще постоянно носил при себе.

Да, велика была стихия воды! Она всегда заставляла считаться с собой, впечатляя и непередаваемой красотой, и безмерной, колоссальной мощью! Океаны и озера, реки и водопады, ливни и наводнения, ледовые обвалы и снежные лавины неизменно оставались силой, способной оказаться непреодолимой для любых существ, лицом к лицу столкнувшихся с ней. Тем восхитительней была память о случаях, когда удавалось уцелеть или найти общий язык с бурной водой.

Вот, например, водопадные сливы относительно небольшой высоты проходить было одновременно волнующе и приятно. Как тот, в верховьях Кантегира, который вспоминался и сам по себе, и стоянкой в красивейшем месте рядом с ним. Кантегир перед водопадным порогом шел прямиком в стену, сложенную из сланцев, высотой метров под восемьдесят. Самую малость не доходя до этой стены Кантегир делал крутой поворот влево на 180о, причем поверхность реки на вираже была такой же, как на велотреке, и затем через десяток метров падала почти вертикальным потоком с высоты полутора метров. Михаил там проходил один, без Марины и Террюши. После прыжка со ступени судно сразу встретил мощный противоток, грозящий загнать корму обратно под слив, и Михаил с трудом выгреб против него из «бочки». Радостное настроение после этого целый день царило в душе и у него, и у Марины, тем более, что место оказалось просто сказочным – в излучине Кантегира – парковая тайга, не заслоняющая вида ни на скальную стену, ни на водопад, на земле под деревьями – сплошное море спелой черники – они сварили там шестилитровую жестянку варенья, которую кто-то бросил еще под перевалом от Левого Малого Она в долину Кантегира, а Михаил подобрал и сделал ведро. Такой идиллической обстановки еще не было ни в одном походе. Погода прекрасная, гнуса нет. Когда же еще наслаждаться жизнью, если из-за глупой торопливости не остановиться в таком райском уголке? Из него вообще не хотелось уходить. Позже мимо них сплавились на жердевом плоту на автомобильных шинах туристы из сборной группы – часть людей была из Ульяновска, часть из Минска. Четверо парней ловко орудовали гребями, и толково командовал их капитан. Они тоже красиво спрыгнули с водопада. Девушки из их компании шли в это время пешком. Вечером их капитан пришел к их костру. Марина как раз напекла целую гору лепешек-ландориков, и они пригласили гостя «на чай».

Лунный свет заливал это парковое займище. В водопаде бесконечно переливались серебристые струи Кантегира, у костра было уютно и тепло и пахло свежевыпеченными ландориками. Коля (так звали предводителя сборной команды его спутники) не заставил приглашать себя дважды. И втроем за начавшейся беседой они уговорили половину ведерка варенья и большую часть лепешек, из чего Михаил сделал вывод, что со жратвой в студенческой компании было туговато, иначе Коля нашел бы силы себя осадить. Кстати, при следующей встрече с этой компанией они с Мариной обнаружили, что к Коле обращаются уже как к Володе. Спрашивать, какое же имя верно, они не стали, просто между собой впредь называли его Колей-Володей. Несмотря на молодость, Коля-Володя оказался бывалым сплавщиком. В его активе был даже Чибагалах – приток Индигирки, впадающий в нее как раз в середине ее долины прорыва через хребет Черского. Михаил только в общих чертах знал, что творится в тамошних порогах и поспешил воспользоваться случаем, чтобы узнать от очевидца побольше. Коля-Володя оценил этот маршрут как нечто ни что непохожее и опасное. Особенно запомнился один порог в каньоне Чибагалаха, в который он со своей командой вперся сходу и еле-еле уцелел. Потом он специально вернулся получше рассмотреть, что же там было, и едва сам себе поверил, что такое можно благополучно пройти. – «Ты знаешь, какой у Чибагалаха средний уклон?» – уверенный что поразит воображение Михаила, спросил Коля-Володя. – «Какой?» – поинтересовался Михаил. – «Семнадцать метров на километр!» – с гордостью и торжеством сообщил Коля-Володя. – «Будь здоров!» – согласился Михаил и, усмехнувшись, в свою очередь спросил: «А ты знаешь, какой средний уклон на этом участке Кантегира?» – «Какой?» – без особого любопытства отозвался Коля-Володя. – «Двадцать три метра на километр». – «Вот здесь?» – «Да, вот здесь! – подтвердил Михаил. – Разве не похоже?» – «Да-а, – удивленно протянул Коля-Володя. – То-то у нас резина на плоту все время трещит». – «Много порвали?» – «Да уже три шины. Если так пойдет дальше, не знаю, на чем будем плыть. Двадцать три? – не ожидал! Но семнадцать на Чибагалахе – это похлеще! Там же вода! А тут ее, в общем, немного». – «Не очень много, – подтвердил Михаил, – но для Кантегира немало», – подумав в то же время, что при Чибагалахском расходе воды трудности сплава могли быть куда более серьезными при меньшем перепаде уровней, чем на Кантегире. А еще в Саянах Колю-Володю удивило, что в сравнении с хребтами Черского они никак не оправдывают названия «страны водопадов» – вот там, в Якутской горной стране их – ничего не скажешь – действительно было множество. Да, многого успел навидаться в свои молодые годы Коля-Володя, чего Михаил не сумел повидать и до старости. Было немного завидно, хотя, с другой стороны, все было закономерно – новая генерация должна уходить дальше предыдущей. В этом и состоял смысл бытия. Иначе о каком прогрессе могла бы идти речь? Дети обязаны становиться лучше своих родителей, желательно при помощи со стороны последних. И куда хуже бывает признавать, что это может оказаться совсем не так – и часто действительно бывает совсем не так.

Михаил не сразу заметил, что поднявшийся встречный ветер, быстро усилившись, порядком убавил скорость пассивного сплава. Пришлось взяться за весло всерьез. Гребля не перенапрягала, однако способствовала тому, чтобы на ум пришла мысль воспользоваться «оплеухой» – народным сибирским средством преодоления встречного ветра при сплаве вниз по течению. Фокус был в том, чтобы заставить подповерхностный слой водного потока, не теряющий скорости из-за встречного ветра, тащить свое судно практически с той же скоростью, какая была до «мордодуя». Решив попробовать, Михаил выбрал местечко для швартовки, вышел на берег и вскоре вернулся назад с невысокой, но с густыми лапами елкой. Её-то и надо было превратить в «водяной парашют». Один конец бечевы он привязал к комлю, другой предварительно пропустив сквозь кольцо на носу, заложил за утку на накладном каркасе поверх байдарки, саму же елку положил поперек своего судна, решив спустить ее в воду, когда выйдет на стрежень.

Все получилось как нельзя лучше. Надежда на «оплеуху» вполне оправдала себя. Теперь он снова мог ничего не делать на борту – даже не заботиться о том, чтобы байдарку не разворачивало лагом к ветру – елка исправно тянула ее точно вслед за течением. Надо было только следить за тем, чтобы она не зацепилась за что-нибудь и не превратилась в мертвый якорь. Силища у потока была страшная – все равно как у запряженного в бечеву коня или лося. Сама собой вспомнилась одна из «Сказок зверобоя» Виталия Бианки, о том, как один старик-манси вместе с внуком переплывал в лодке широкую реку и вдруг увидел плывущего в ту же сторону лося. Дед догнал зверя, да и закинул ему за рога петлю, намереваясь не только прокатиться, но еще и заколоть недалеко от берега своего буксировщика копьем-поколюкой, чтобы таким манером еще и гору мяса добыть. Вот уже и берег стал недалек, и дед изготовил копье, но внучек стал просить не колоть, пока не подойдут к берегу еще ближе. Дед послушался. И вдруг запряженный лось достал своими мощнейшими длинными ногами до дна, рванулся вперед, выскочил на берег и опрокинул упершуюся в сушу лодку через нос, оставив вылетевших из нее жадного деда и безмозглого внука ни с чем у их разбитого судна. Неуёмность и неблагодарность карались Небесами одинаково в сказках любого народа, будь то манси или русские – как у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке» или у кого-то еще.

Михаил вспомнил, что еще не поблагодарил давшее ему отдых течение, а, главное – Всевышнего – за то, что надоумил вспомнить про «оплеуху», да и вообще за то, что до сих пор живет и благоденствует, хотя давным-давно без Небесного покровительства это могло быть совсем не так.

Впервые с серьезным риском для жизни Михаил столкнулся в окрестностях дагестанского аула Анцух, когда по глупости решил для сокращения пути подъема преодолеть оказавшуюся на пути к вершине, в общем-то, невысокую скальную стену. Вспоминать об этом случае можно было и со смехом, и вовсе без всякого смеха. Это был уже четвертый поход студента, перешедшего на третий курс, но первый в горах. С нынешней точки зрения Михаил выглядел вполне комично – худенький парнишка, не имеющий никакого понятия о спортивном лазании, одетый почти как клоун – в сатиновые шаровары, клетчатую ковбойку и отцовскую шляпу-котелок – правда, не какую-нибудь, а сделанную в Париже. На ногах – что особенно важно – у него были городские парусиновые полуботинки на негнущейся и скользкой кожаной подошве с кожаными же «обсоюзенными» носками и пятками. Вот в таком виде он решил проявить себя человеком, способным одолевать всяческие препятствия. С точки зрения его спортивных возможностей это было в самом деле смешно, но над его костюмом в то время никто и не думал потешаться – спутники были одеты-обуты примерно так же, как он – кто чуть-чуть лучше, а кто и похуже.

Сначала все шло более или менее хорошо. Единственное, о чем он тогда пожалел, что на стене сильно царапает кожаные носки ботинок. Однако вскоре мысль о целости и невредимости ботинок напрочь исчезла из его головы, когда стало очевидно, что путь назад без срыва совершенно невозможен, а путь наверх – почти столь же проблематичен из-за непрочности зацепок этой выветренной стены. Между тем он находился уже на уровне крыши пятиэтажного дома и до верха оставалось не так много, но уж больно ненадежны были камни под руками и ногами, так что впору было пожалеть не обувь, а самого себя. Двигаясь где вверх, где вбок, он добрался, наконец, до места, на котором вынужден был застрять. Единственное возможное продолжение, которое он сумел обнаружить, требовало предварительного смещения по горизонтали вправо метра на полтора. Трудность заключалась в том, что во время этого траверса можно было полагаться только на одну промежуточную опору ногой в скверную неглубокую нишу со щебнем, с которой кожаная подметка свободно могла соскользнуть, прежде чем удалось бы достать рукой до опоры, которая, возможно, выдержала бы его вес даже при срыве. Михаил долго набирался решимости для рывка вправо. В конце концов его подстегнула трезвая мысль о том, что он и стоя на месте долго не продержится. Еще раз примерившись, он стиснул зубы и совершил рывок. К счастью, нога не соскользнула до того, как он схватился за комель куста, укоренившегося в скальной щели, и куст этот тоже выдержал. Отсюда дело пошло получше, и через минуту он перебрался со скалы на крутой склон, поросший сосновыми деревьями. Только там, ухватившись за незыблемо прочный ствол, он, наконец, понял, что спасся от гибели. Добравшись до гребня, Михаил перевалил через него и начал спуск, больше не думая о восхождении на вершину. На опавшей хвое, сплошь устилавшей склон, полуботинки скользили неудержимо, и Михаил вынужден был спускаться короткими перебежками от ствола к стволу, выставив руки вперед, чтобы смягчить удар и не расшибиться лицом или грудью. Это было крайне неприятно, но уже не столь опасно, как на стене. Через несколько сотен метров такого спуска Михаил, наконец, наткнулся на тропу и вернулся по ней на бивак. Там о его отсутствии никто не побеспокоился. И сам он предпочел не рассказывать ничего. Одни сплошь изодранные кожаные носки туфель могли рассказать о том, как он старался выжить, но и причины их повреждения тоже не заинтересовали ровным счетом никого. После этого случая он решил заняться альпинизмом. Другого способа ликвидации горной безграмотности он не видел. В течение следующих двух семестров он исправно ходил на все занятия в альпинистской секции, а в сентябре прошел курс подготовки на значок «Альпинист СССР» первой ступени, совершил свое первое категорийное восхождение и перевальный поход из альплагеря «Алибек».

С той поры в его походной практике случалось много всякого разного, но все же лишь случая три-четыре можно было расценивать по шкале риска примерно так же, как то прохождение скальной стены возле аула Анцух.

За кормой оставались все новые и новые километры довольно однообразного пути. «Оплеуха» тащила исправно, и ничто не мешало разным мыслям вылезать из памяти на передний план, чтобы еще раз увести за собой в прошлое. Непонятно, с какой это стати, но Михаилу вдруг в деталях вспомнилась в общем-то совсем не важная сценка на пристани в Угличе, которую он, двенадцатилетний мальчишка, скучая, наблюдал с борта теплохода «Клим Ворошилов». Шел как раз 1945 год. Через два месяца после великой победы союз архитекторов решил устроить для своих членов, можно сказать, подарочный рейс по каналу имени Москвы и Волге к городу, славившемуся своими церквами и монастырями, а в последнее время – еще и ГЭС – второй по мощности после ДнепроГЭСа. Родители взяли Михаила с собой. Им дали каюту первого класса, но большинство их знакомых разместили во втором, ну а студентов архитектурного института, естественно, в третьем. Миша был весь поглощен этим первым в его жизни настоящим путешествием. С раннего утра до поздней ночи он бегал по всему кораблю и смотрел на берега или слушал разговоры взрослых и их рассказы о тех местах, мимо которых проходил теплоход и снова смотрел во все глаза на распахивающийся перед ним невиданный прежде мир, почти не чувствуя, что сильнейшим образом не досыпает. Но во время трехдневной стоянки в Угличе ему порой становилось скучно. Вот как тогда, когда он от нечего делать наблюдал за студенческой компанией, расположившейся на пристани, где некоторые тут же стали писать акварели. Девушки в этом шумящем обществе решительно преобладали. Представителей сильнейшим образом прореженного только что кончившейся войной мужского пола было всего двое.

В первые послевоенные месяцы и это было неплохо.

Один из парней не сидел, а лежал на животе, но это не мешало ему писать этюд акварелью, другой работал в нормальном положении. Оба отпускали какие-то шуточки в адрес девушек, те смеялись, а одна даже кинула чем-то в того, который лежал. И Мишу вдруг как ударило откровение: чем бы девушка ни швырнула в этого парня, он все равно не ответил бы ей тем же, даже если бы обиделся. До сих пор не было сомнений, что девчонкам можно и даже нужно давать сдачу той же монетой – и вот оказалось, что во взрослом мире с этим обстоит совсем не так и что там считается ПРАВИЛЬНЫМ совсем другое. Пожалуй, именно тогда в голову Михаила влетела мысль, что что-то происходит с людьми, когда они перестают быть детьми и становятся дядями и тетями, а игра между ними идет уже по другим правилам в сравнении с теми, которые действовали у детворы во дворе, когда все без различия пола были то казаками, то разбойниками, то гусями-лебедями, то охотниками. Теперь обнаружилось, что охотники не стремятся выбить дичь, и, более того, что дичь старается заинтересовать собой охотников. И бывшие мальчики, равно как и бывшие девочки, своими ролями уже не менялись