Легко видеть

Но это была лишь одна сторона дела. Другая определялась усиленным смакованием сплетен. Светским кругам пришлось по душе поражение Пушкина в сексуальном соревновании с Дантесом – никто и мысли не допускал, что Дантес не овладел Натали, оказавшись с ней наедине. Вот этого Пушкин простить никак не мог. В ответ на присланный ему и распространенный в обществе диплом о принятии его в кавалеры ордена рогоносцев, Пушкин послал Дантесу вызов на дуэль. Приемный отец Дантеса голландский посланник Геккерен выпросил у Пушкина отсрочку дуэли на сутки, затем на две недели. Тем временем друзья Пушкина также предпринимали всё, что могли, чтобы дуэль не состоялась, а сами противники пошли не к барьеру, а на мировую. Именно тогда был дан ход версии о том, что Дантес ухаживал не за женой Пушкина, а за ее сестрой Екатериной, на которой его и заставили жениться. Только тогда Пушкин отозвал свой вызов. Но именно благодаря женитьбе на Екатерине Гончаровой Дантес узнал от нее, что ее невинность отобрал как раз Александр Сергеевич – муж ведь имел право узнать, «кому он обязан», а жена должна была как-то объяснить ему отсутствие девственности. Об эмоциях Дантеса по данному поводу можно только догадываться. Ну, а мысли у него наверняка оказались такими – этот раунд Пушкину он проиграл, как по форме, так и по существу, тот заставил его воспользоваться своими «объедками», это роняло его и в мнении света, поскольку по правилу мести Пушкин и его сторонники должны были распространить слух, как Пушкин «нагрел» Дантеса в наказание за его интимное свидание с Натали. И действительно, хотя формально в их сексуальном соревновании счет (в глазах света) был 1:1, на деле проиграл Дантес. Одно дело вступить в половую связь с замужней дамой, другое дело самому переспать с девицей и всучить ее другому в качестве жены. Это как раз и объясняло, почему Пушкин счел себя вполне удовлетворенным и 17 ноября 1836 года отозвал вызов на дуэль. Но уже 21 ноября Пушкин послал барону Геккерену, голландскому посланнику, письмо, составленное в столь оскорбительной форме, что его нельзя было оставить без сатисфакции даже лицу, защищенному дипломатическим иммунитетом. Собственно, на это и был сделан далеко идущий расчет Александра Сергеевича – во-первых, дипломат Геккерен терял возможность принимать участие в примирительных процедурах в качестве третьего лица, поскольку оскорбления были адресованы лично ему, и игнорировать их он никак не мог; во-вторых, зная, что лично Геккерен не может драться на дуэли сам, учитывая свой ранг посланника, за непростительные оскорбления приемного отца обязан был драться на дуэли Дантес. При этом обходилось еще одно препятствие, которое возникло бы в случае прямого вызова Дантесу – теперь он считался для Пушкина и его семьи «родственником», а с родственниками запрещалось драться на дуэли. Что же заставило Пушкина вновь довести дело до скандала и поединка после того, как все уже было мирно улажено? Домыслы пушкинистов о том, что Пушкина бесили светские сплетни, запущенные Геккереном и его сторонниками, будто Дантес женился на сестре жены Пушкина, чтобы спасти любимую Натали от компрометации, жертвуя при этом своими интересами, Михаил считал абсолютно не объясняющими новой вспышки ярости Пушкина – Александр Сергеевич, идя на мировую с Дантесом, мог не сомневаться, что такое объяснение поступка Дантеса обязательно будет пущено в ход, так что эту причину нельзя было принять как сколько-нибудь серьезную. Пушкинский взрыв был явно предопределен чем-то другим. А чем он мог быть действительно вызван, если не какими-то новыми, неожиданными для Пушкина поступками Дантеса? А что и почему мог предпринять этот кавалергард? «Думай» – сказал себе Михаил.

Итак, после вынужденного признания своей новобрачной Екатерины, осчастливленной браком с Дантесом, но не осчастливившей его, Дантес в холодной ярости попытался представить, что он может сделать в отместку Пушкину. И, пожалуй, заливающаяся слезами Екатерина в стремлении оправдаться за свою уступчивость Пушкину, могла говорить не только о том, что всецело зависела от милости мужа сестры, но и что точно в таком же положении оказалась и другая незамужняя сестра – Александрина, которую Пушкин тоже сделал своей наложницей и любовницей. Если это и не было так, если она ничего не сказала об Александрине, Дантес сам мысленно поставив себя на место Пушкина, догадался бы об этом. И тогда у него мгновенно созрел план возмездия. Оч-чень простой и легко осуществимый. Надо было срочно овладеть Александриной и каким-то образом дать знать Пушкину, что его бывшая любовница, а ныне просто ненавидящая свояченица, принадлежит ему, Жоржу Дантесу. Препятствий для осуществления этого плана не существовало. Александрина могла запросто, без церемоний, бывать у замужней сестры в гостях и даже ночевать там. А когда обольстительно красивый кавалергард, умело поухаживав за уже своей свояченицей, предложил ей близость, она с радостью согласилась. Невинность уже была потеряна, так чего уж тут было ломаться, изображая из себя недотрогу? А Пушкину ей и до того очень хотелось воздать за собственную «гибель». Овладев Александриной вслед за Екатериной, Дантес формально сравнялся с Пушкиным. Молва, ранее приписавшая ему победу над Натали, теперь должна была присоединить к этому достижению, помимо владения собственной женой Екатериной, еще и связь с Александриной. Итак, во мнении света оба известных производителя – Пушкин и Дантес – каждый в отдельности спал со всеми сестрами Гончаровыми, в том числе и с женой противника. Но теперь это не могло показаться Пушкину ничьей. Ведь их сексуальное соревнование закончилось тем, что Дантес отбил у Пушкина его любовницу. Вот такого урона для своей победной репутации непревзойденного мастера постельных дел Пушкин вынести никак не мог. Именно поэтому он сочинил такие оскорбления, от которых семейка Геккерен-Дантес иначе, чем дуэлью, откреститься никак не могла. Дуэль на основе вызова Дантеса состоялась 27 января 1837 года. Результат ее общеизвестен. Оба противника были ранены, Пушкин – смертельно, Дантес – легко. Казалось бы, больше ничего не имело значения для прояснения тайных сторон истории, приведшей к гибели Пушкина. Погиб поэт – невольник чести – и унес в могилу то, что знал только он. Но нет, не всё. Ещё будучи при смерти, он продемонстрировал нечто важное для подкрепления уверенности Михаила в принципиальной верности того сценария, котороый он логически построил, исходя из главных черт характера, определяющих поведение Александра Сергеевича. Чувствуя, что умирает, Пушкин пожелал попрощаться не только с женой, но и с детьми. Детей к постели умирающего приносила Александрина. По свидетельству княгини Веры Вяземской с ней Пушкин НЕ ПОПРОЩАЛСЯ. Какое объяснение этому факту можно было дать, кроме одного – он не пожелал прощаться с бывшей своей любовницей, ставшей любовницей его смертельного врага? После смерти Пушкина произошли и другие события, не очень бросившиеся в глаза аналитиков, хотя и давно известные пушкинистам.

Фрейлина Александрина Гончарова осталась было старой девой, но тут ей помогло чужое несчастье. Её подруга баронесса Фризенгоф тяжело болела, а Александрина ухаживала за ней. Кажется, баронесса так и умерла на руках Александрины, и ее овдовевший супруг, человек сентиментальный и достойный, в знак благодарности предложил Александрине стать его женой. Та, разумеется, с радостью согласилась стать баронессой, хотя сам барон Фризенгоф был человеком неярким и скучным. Тем не менее, он был безусловно порядочный человек, а для той, кого страшила участь старой девы, такое замужество можно было считать просто подарком. Но, какой бы он ни был порядочный человек, этот барон, ему все же после свадьбы захотелось узнать, кому досталась невинность жены. С полной определенностью можно утверждать, что она созналась – Пушкину. И, наверно, прибавила к этому массу слов с описанием безвыходности своего положения и коварства сластолюбивого африканца.

Бедный барон был потрясен до основания. Как! Благородный человек, которому девушка и ее родители доверили опеку над ней, воспользовался ее зависимостью от себя и совершил гнусность, которой и имени не подобрать!

Представляя именно так сцену в доме новобрачных супругов Фризенгоф, Михаил был вполне уверен, что не ошибается. Почему? А вот почему. Барон Фризенгоф, прежде вполне лояльно, даже с симпатией относившийся к Пушкину, вдруг заявил, что совершенно меняет свое мнение о нем. Иной причины, кроме сведений из слезных признаний жены для изменения его отношения к Пушкину просто невозможно ни найти, ни вообразить. Но если этого мало, существует и еще одно важное свидетельство. Спустя годы, когда барон и баронесса Фризенгоф жили в Австрии в родовом имении барона Бродзяны в Чехии или Богемии, их навестил приехавший из Франции барон Дантес. Он был принят с распростертыми объятиями обоими супругами: женой, обрадованной встречей с любовником, о котором у нее остались прекрасные воспоминания (скорей всего, с надеждой освежить их) и мстителем за ее унижение; и мужем – в связи с тем, что он видел в госте орудие Небесного возмездия развратнику и нечестивцу, осквернившему невинную девушку, а заодно и его, барона Фризенгофа, семейный очаг.

Дом Фризенгофов оказался единственным в Австрии, где Дантесу был оказан в высшей степени дружественный прием. Об этом позаботилась другая любовница Пушкина – жена австрийского маршала Фикельмона Долли Фикельмон, внучка Михаила Илларионовича Кутузова и дочь другой любовницы Пушкина – Елизаветы Михайловны, сначала графини Тизенгаузен, а после гибели ее мужа, любимого адъютанта отца – Хитрово, которую Пушкин с милой непосредственностью за любовь к обширным декольте (видимо, ей было что показать) называл не иначе, как Лизой Голенькой. Надо сказать, что обе дамы – и мать, и дочь – сохранили верность памяти любимого поэта, мужчины и человека на всю жизнь.

Долли, занимая очень высокое положение при Венском дворе, не пожалела сил, чтобы сделать все видные дома в австрийской столице, а, может быть, и во всей империи вообще, недоступным для убийцы Александра Сергеевича, и добилась своего. Дантеса нигде не принимали. Не удивительно, что в знак особого своего расположения к чете Фризенгофов Дантес именно им подарил свой портрет. По свидетельству гостей из России, бывавших в их доме, этот портрет всегда висел на почетном месте. Зато портрета Пушкина там не было.

Вот и все. Других доказательств, пожалуй, не требовалось.

Затравленный безденежьем и долгами, неудачей – в коммерческом смысле – издания «Современника» (неудачей по всей видимости, организованной его скрытными врагами), невольник чести и своего мужского достоинства, Пушкин нашел-таки способ избавления от всех земных проблем в дуэли, претерпев перед смертью страшные муки с необыкновенным мужеством и самообладанием. Вдове он оставил после себя полное разорение. Но царь, никогда не забывавший о своем влечении к Натали Пушкиной, выкупил долги Пушкина, а ей назначил не особо крупную, но приличную пенсию в 7000 рублей в год. Пушкин перед кончиной сказал ей, чтобы после двухлетнего траура она снова вышла замуж, только не за шалопая. Время траура она провела в деревне, а вернувшись в Петербург, была вроде случайно (а может быть, и нет) встречена царем в английском магазине, где тот покупал подарки для своих детей, и он там же повелел ей бывать у него во дворце. Возобновление их знакомства на этот раз привело царя к вожделенной цели. Прекрасная Натали таки согласилась стать любовницей государя и даже забеременела от него. А грех царя взялся прикрыть то ли по любви к красавице, то ли по расчету – генерал Ланской. Во всяком случае, государь-император при совершении этого брака подарил Натали бриллиантовый фермуар незаурядной стоимости и объявил, что первого ребенка, родившегося у этой четы, он будет крестить сам. По существу это было признанием его отцовства – поскольку о своей связи и виновности в появлении ребенка на свет он прямо заявить не мог, то взял на себя роль крестного отца, хотя и нарушил таким образом христианский канон: родной (генетический) отец и крестный отец обязательно должны быть разными лицами. Два из трех претендентов на душу и тело Натали, таким образом, стали обладателями ее тела: Александр Сергеевич Пушкин – законный муж, гений русской литературы, и венценосный самодержец России государь-император Николай Павлович. Хоть и не одновременно, но пути их пересеклись еще в одном фокусе. А. П. Арапова – первая дочь Натальи Николаевны во втором браке, была совершенно уверена, что действительным ее отцом был император. Но это оказалось не последним пересечением линий Пушкина и царя Николая Первого в истории. Небесам было угодно, чтобы у них появились общие внуки – от дочери Александра Сергеевича, Натальи Александровны, во втором своем браке вышедшей замуж за принца Нассау, сына царя, который пошел в этом случае против воли самодержца. Следствием этого мезальянса стало появление на свет дочери Софии, ставшей в Англии графиней Торби. В доме Торби портреты Пушкина и царя стоят друг против друга по сей день.

Произошло и еще одно знаменательное пересечение линий Пушкина и Дантеса. Дочь Дантеса и Екатерины Гончаровой совершенно непредвиденным образом (видимо, исключительно волей Небес) полюбила Пушкина и все, что с ним связано, и возненавидела его убийцу – своего отца – Дантеса. Он ей этого не простил и безжалостно поместил в сумасшедший дом, обвинив в ненормальной любви к умершему родственнику. Так что были и весьма отдаленные последствия у этой истории – не только те, о которых принято часто говорить. Что бы ни делали люди, руководствуясь своей любовью, симпатией или ненавистью, в итоге выходило совсем не то, что они могли ожидать, совсем не то. Чего, например, стоили общие внуки у царя и его камер-юнкера? Да Пушкин со смеху бы помер, если бы при жизни узнал об этом! А вот царь уже вряд ли бы посмеялся. Для него это был совсем неприятный сюрприз. И если он получил основания считать себя мужчиной, добившимся вожделенной цели и потому могущим с усмешкой думать о Пушкине, в свое время смеявшимся над ним, скакавшим верхом по набережной Фонтанки перед домом Пушкиных туда и сюда, чтобы увидеть Натали хотя бы в окне – так ему этого хотелось – то когда его сын и дочь Пушкина «схлестнулись в любви», то есть в мезальянсе, то венценосца это никак не устраивало, но особенно из-за того, что он, царь, ничего не смог поделать против этого.

Много уроков можно было извлечь из историй, связанных с именем и особенно с гибелью Александра Сергеевича. Любвеобильный гений секса, поэзии и прозы, он горазд был на что угодно – на возвышенное и достойное, заслуживающее самого высокого восхищения и уважения, почитания и любви, и рядом с этим в нем не менее определенно проявлялся человек, способный на поступки совсем другого сорта. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен…» Что это доказывало? Только то, как трудно все время быть достойным своего высшего дара и даже как трудно постоянно этого хотеть. Бремя собственных трудов, приводящих к высшим достижениям, таково, что после них обязательно приходит желание спуститься с высот, расслабиться как обычному смертному, дожидаясь нового прилива вдохновения и сил, и в этот период ничем особенным не отличаться от окружающих. Как альпинист не способен все время находиться и работать на вершинах и гребнях и должен сильно терять высоту, чтобы восстановиться и запастись всем необходимым, так и всякий лидер в своем деле вынужден совершать возвратные движения от идеала. Такова уж участь любого смертного, даже если он кое- в чем изобильно творит бессмертное и нетленное.

Почему Пушкин не довольствовался славой творца и заботился о поддержании репутации сердцееда, ловеласа и удачливого любовника не меньше, а даже больше, чем о своем реноме писателя и поэта? Ведь он же мог утверждать себя в сексе, и вовсе ничего никому не рассказывая! Неужели важней было, чтобы знали, что он сделал, чем просто сделать это для себя и для дам – для их – и только их – совместного удовольствия? Пожалуй, данную особенность Пушкина понять было труднее всего. Разглашение интимных достижений, конечно, содержит в себе нечто, приносящее удовольствие, хотя и сомнительного свойства – прежде всего потому что оно могло нанести ущерб репутации и положению его возлюбленных и сексуальных партнерш, за что и самому можно было поплатиться. А что, если создание опасных ситуаций настолько обостряло удовольствие, что Пушкин сознательно не держал свой рот на замке, но изливал истории своих альковных побед исключительно в художественной форме? Пожалуй, такое тоже могло быть у великого Пушкина – так же, как и у вполне безнравственного в сексуальной сфере Дантеса. Жаль, но именно это ставило их, при всем различии значимости каждого, на одну доску, на которой, собственно, и состоялась дуэль – сперва в виде соревнования за обладание сестрами Гончаровыми, потом – у барьера на Черной Речке.

Впрочем, хвастали тем же самым и люди поважнее и постарше. Например, даже такой человек, как фельдмаршал князь Кутузов, вполне пожилой человек в канун Отечественной войны 1812 года. И кому он хвастал? Собственной дочери – той самой Лизе Голенькой, с которой имел дело Пушкин! Михаил читал его опубликованное письмо. Там Михаил Илларионович описывал свой отъезд на Дунайский театр из Вильны и свое прощание с двумя любовницами, одна из которых «улила ему грудь слезами» в городе, а другая за заставой. Первой была госпожа Беннигсен – жена генерала, другого героя Отечественной войны, второй – также поименованная особа. Фельдмаршала ничуть не смущало, что его конфиденткой является не приятель-мужчина и даже не приятельница, а дочь, ближайший член его семьи, которой он докладывает об изменах ее матери. Вывод, конечно, напрашивался один – дочь была единомышленницей отца в этом деле и ничего достойного осуждения в отцовском поведении не находила. Кстати, у Пушкина имелись нестандартные представления о нравственности и безнравственности. Достаточно вспомнить его рассказ о ночи любви с Долли Фикельмон, когда он сумел спрятаться во время бала в ее спальне, а затем трудился там до утра, пропустив время безопасного ухода, а ведь уходить от любовницы предстояло через спальню ее мужа, австрийского посла. Муж, правда, спал, но зато уже бодрствовал его камердинер, и Пушкин проходя мимо него, дал за молчание 10000 рублей – колоссальные деньги, которых так не хватало ему самому (или ему их для этого дала сама красавица Долли?). Спрашивается, зачем было так дорого платить за сохранение тайны – и почти тут же разглашать её в другом кругу? До той ночи у Долли была безупречная репутация верной жены, и человеку чести надлежало скрывать ее измену мужу ото всех. Пушкин же открыл это некоторым избранным, которые со временем эту тайну сообщили другим. Нравственно поступил в этом случае Александр Сергеевич? Видимо, нет. Но сам он, видимо, так не считал.

А вот в другом случае он занял весьма отличающуюся позицию. У него есть рассуждения о безнравственности (так и сказано – о безнравственности) одного мужа. Это был военный, не названный им по имени, но ставший известным тем, что, услышав однажды пушечную пальбу в лагере, поинтересовался, чем она вызвана. Ему сказали, что это Потемкин приказал устроить салют в честь прибытия своей любовницы – жены этого военного. В свою очередь муж заметил, стоило ли из-за этого такой шум поднимать. Так вот, именно этого мужа, публично признавшего измену жены и безразличного к поруганию чести семьи в глазах посторонних людей, Пушкин и считал человеком безнравственным.

Оглашение в кругу друзей сведений, порочивших Долли Фикельмон в глазах светского общества, Пушкин неблаговидным поступком не считал, так же как и поступок Потемкина, устроившего пушечный салют по поводу прибытия в военный лагерь своей любовницы, муж которой находился тут же. Что же тогда породило возмущение Пушкина? Безразличие мужа к огласке семейного неприличия! Вот в чем, оказывается суть Пушкинского представления о нравственности: муж обязан давать отпор распространителям порочащей честь семьи информации, если утечки не удалось предотвратить; но совершение собственно порочных поступков без огласки он особым или непростительным грехом, в том числе и своим собственным, отнюдь не считал. Получалось, что сам человек, по его мнению, может делать что хочет, и никакой морали до этого никакого дела нет, но вот когда чужие глаза, уши и языки начинают заниматься этим, «нравственное лицо» должно дать этому постороннему мнению и вниманию отпор, пролив свою или чужую кровь. Именно это он и совершил в конце своей жизни. Заставив Дантеса жениться на свояченице Екатерине, он считал, что «закрыл» скандальный инцидент и опроверг слухи, порочащие честь его жены и его собственную. Но когда Дантес дал знать не только Пушкину, но наверняка и еще кому-то из светских приятелей о романе с Александриной, Пушкин послал абсолютно оскорбительное письмо Генкеру, после чего получил вызов от Дантеса. Кровь пролилась – главным образом Пушкинская. Он мог умереть после этого в сознании исполненного долга, считая себя нравственным человеком почитай что с любой стороны. Неизвестно, правда, был ли он вполне спокоен, представ перед Богом, отвечая насчет нравственности того, что он успел совершить. У Михаила на этот счет были большие сомнения…

Почти всякий человек, не только гениальный Пушкин – с одной стороны, и серость, заурядность – с другой, одинаково стремились сделать секс ареной своего жизнеутверждения – лучше бы, конечно, по любви, но в ее отсутствии – хотя бы просто потому, что ничто другое не способно так примирять с угнетающей действительностью, как это простое, но воодушевляющее дело. А уж украсить любовь, доведя её до экстаза, кроме секса не могло ничто. Наверное, Сам Создатель специально пожелал сделать это монотонное (при всем множестве способов) занятие ненадоедающим – в отличие от всех других.

Сейчас, после долгого воздержания, Михаилом всё чаще завладевали мысли о близости с женщинами в своем и чужом прошлом, но будущее он хотел разделять только с Мариной. Галины прелести, даже если и вспоминались, мечту за собой не уводили. Впечатляющие – да, возбуждающие – да, а желанные – все равно нет. Впору было и самому удивляться, в чем тут дело. Подумав, Михаил осознал – ни в ком, в том числе и в Гале, наряду со всем, что работало на возбуждение, не было ни такой ласковой преданности, ни такой уверенности в том, что с ней он может становиться лучше, чем был. Благодаря Марине и ее поразительному воздействию на самые глубинные свойства натуры Михаила, которые прежде не были известны ему самому, он все больше и последовательней вел себя так, чтобы можно было считать себя достойным ее любви, и он-таки научился руководствоваться своей любовью к ней как абсолютной доминантой, и чем дальше, тем чаще именно она определяла выбор его решений без особых раздумий, словно сама по себе.

Обнимая Марину и не давая ей проходу, он не так давно услышал от нее: «Мишенька, может, меня тебе мало?» Михаил еще ничего не успел подумать, когда услышал себя: «Что ты, любушка! Это только меня тебе может быть мало!» – и он сам из своих же слов понял, что прежде всего ужаснулся тому, что можно было представить из ее вопроса, и уже под впечатлением этого прямо-таки мистического испуга ответил ей. Больше к этой теме Марина не возвращалась. Как в этом свете теперь могла выглядеть близость с Галей? Как нарушение Принципа? Но он знал, что Принцип не изменился и не пострадал. Просто занесло к нему в постель чужую женщину, которой он совсем не домогался. Смешно, но это происшествие он не мог отнести даже к категории «развлечений на стороне». Не было у него желания развлечься с Галей до того и не возникло потом. Только вот на душе осталось-таки мутное ощущение греха, и что с ним делать дальше, Михаил, сколько не напрягался, придумать так и не сумел.

Глава 25

Благодаря «оплеухе» течение прекрасно несло байдарку вниз против ветра. Столь явного эффекта Михаил от нее не ожидал, хотя прежде не раз брал в походы специально пошитый водяной парашют, да вот попробовать все не получалось – то шиверы и пороги не позволяли, то вообще мелководье, то было просто не до парашюта, когда ходил в компании, в которой больше никто такого не имел. Но еще удивительней и непривычней оказалось то, что освобожденное от непрерывной работы тело перестало занимать голову собой и путевыми мелочами, и теперь он пребывал сразу в двух текучих мирах, полунастороженно наблюдая за обстановкой на воде и берегах, но в основном в потоке воспоминаний и отвлеченных мыслей. Новизна такого совмещения двух благодатей, просто поражавшая в первые часы сплава с «оплеухой», теперь несколько сгладилась, но все равно оставалось непривычным столько думать во время движения о разных вещах.

Размышляя о греховности дел своих, да и о греховности вообще, Михаил вдруг вспомнил о дяде Мироне – двоюродном брате мамы. Вот уж у кого во всем роду была репутация отпетого грешника! Михаил еще лет с четырех помнил тот особый осуждающий тон, который был характерен для всех разговоров взрослых о Мироне. Сам Миша в то время мало что в них понимал. Знал только, что у дяди Мирона в очень молодом возрасте умерла жена – ее могилу ему показывали во время прогулок по расположенному недалеко от дедовского дома кладбища в Харькове, а сын Мирона Юра – то есть троюродный брат – был на целых шесть лет старше его, что в детском возрасте было очень значительным препятствием для общения – они почти и не общались. Но такие слова как «постоянная распущенность» и «новые романы» Миша с тех давних пор все-таки запомнил – как, впрочем, и лицо и фигуру дяди Мирона, который не так уж редко появлялся у родных. Дядя Мирон производил впечатление добряка. Михаил не помнил, чтобы дядя дарил ему какие-то подарки, а ведь обычно дети именно по подаркам судят о доброте приходящих людей. Но вот даже без приношений дядя Мирон запомнился как добрый человек. Что-то в нем было такое, что не вязалось с категорически осуждающими разговорами старших. Правда, в том возрасте Миша не особенно интересовался такими вещами, но пришло время, и интерес возник. Почему его, считающегося чуть ли не семейным позором, все-таки принимали во всех родственных домах? Что означали его непрерывные романы и жизнь сразу в нескольких полусемьях? В конце концов, почему у него самого, как правило, бывал смущенный вид, когда он приходил в гости к своим старшим родственникам? Ведь был он не какой-нибудь скандалист, пьяница или буян. Работал преподавателем в высших учебных заведениях – сначала в Харьковском авиационном институте, где был деканом, затем в Московском институте тонкой химический технологии имени Ломоносова, где заведовал кафедрой – что никак нельзя было считать предосудительным. Правда, молва доносила, что у него случались романы со студентками и поездки с ними на курорт, но большинство женщин, романы с которыми ему особенно вменялись в вину (и в их числе все, кого лично знал Михаил), относились к категории дам в годах полной зрелости и были обладательницами Рубенсовских форм. Сам дядя Мирон не страдал худобой, и его полнота визуально вполне гармонировала с его веселым и миролюбивым характером. От троюродной сестры Тамары (она приходилась дяде Мирону родной племянницей) Михаил знал, что тот постоянно помогает им с матерью деньгами, а это человеку, обремененному связями со многими женщинами, явно могло быть не просто.