Легко видеть

Михаил Петрович вряд ли, в конце концов, пожалел, что из-за Люды его вынудили уйти из начальственного кресла. Управлять кем-нибудь кроме себя он никогда не любил. А на новой работе он мог заниматься почти исключительно тем, что хотел делать сам. Там его не ограничивали в личной свободе и не притесняли. Возможно, среди творческих пустоцветов, какими изобиловал его новый институт, всё, что делалось Даниловым для самого себя из собственного интереса, удавалось представлять как ценное коллективное достижение. Михаил Горский думал, что Михаилу Данилову вряд ли требовался кто-то еще, чтобы активизировать мыслительный процесс в его голове. В этом отношении он был вполне самодостаточен – и Славу Богу. Людей калибра Михаила Петровича на поприще информатики больше не встречалось.

Глава 23

Михаила давно поражало, что информатика – столь многообещающая наука – привлекла к себе (или породила из недр своих) совсем немного выдающихся умов. Если не считать математиков и программистов, решающих главным образом технические задачи в области построения и развития информационных сетей, которые порой требовали появления незаурядных талантов, то в части проникновения в законы информации как самостоятельного предмета знаний человечество похвастать почти ничем не могло. Брэдфорд, Ципф, Данилов – кто еще? Но и их достижения были лишь начальными крупицами того, что хотелось бы видеть в качестве некоей убедительной теории. Пока в информационном деле господствовал бескрылый и расточительный эмпиризм-практицизм. Всякий, кто сколько-нибудь внимательно исследовал положение вещей в информатике, должен был придти к выводу, что она буквально вопиет в ожидании пришествия фигур такого масштаба, какими для физики были, например, Архимед, Ньютон, Максвелл, Эйнштейн, настолько очевидным казалось несоответствие океанской стихии информации и тех средств, с помощью которых ею предполагалось управлять, использовать ее и даже просто разумно, но не скаредно экономить на ней.

Тем не менее, сколько-нибудь крупных теоретических проникновений почти за полвека существования информатики в статусе отдельной специальной дисциплины так и не произошло. Михаил видел одну, возможно, и наиболее важную причину возникновения столь неприличного положения. Человечество именно здесь подступилось вплотную к неведомому до сих пор, за исключением частных проявлений, фронту, за которым угадывался сложнейший и необъятный мир психических энергий, феноменов и структур, принадлежащих собственно к духовно-интеллектуальным первоосновам, породившим материальное Мироздание. Здесь скорее следовало бы рассчитывать на откровения эзотериков, а не служителей современной науки.

Однако Михаил все же знал нескольких человек, которые даже ничего особо впечатляющего в информатике не открыв, все же честно и доблестно проявляли себя как борцы за новые знания в этой сфере, для которых именно знания были главной целью работы, а не преуспеяние в довольно-таки загаженном «научном сообществе».

Первым, кого с полным правом можно было включить в этот коротенький список, был Делир Гасемович Лахути. Очевидно, в нем от юности и до старости жил дух научного романтика, обуреваемого мечтой увидеть неведомые земли или, по крайней мере, услышать о них от других, хотя он по образованию был не географом, а логиком, окончившим философский факультет МГУ. Он практически сразу после выпуска занялся информационными проблемами и стал одним из первых в стране кандидатов наук по специальности «Информатика». Лахути проявлял свое научное любопытство к новым знаниям в самой достойной форме – благожелательной, благородной и лишенной зависти любознательности. Если у кого-то, кто преуспевает в науке больше своих коллег, и могло не быть врагов, то первым кандидатом на обладание столь исключительным званием пришлось бы назвать именно его, Лахути. Ему было присуще одинаково уважительное отношение ко всем своим коллегам по поприщу независимо от их способностей, должностей и званий, лишь бы они не запятнали себя чем-то очевидно неблаговидным. Он мог бы являться моральным эталоном в своей профессиональной среде, если бы она испытывала нужду в выделении такого общепризнанного эталона, но она не испытывала, возможно, не в последнюю очередь потому, что кого-то обязательно должно было задевать столь образцовое поведение: дескать, кто он такой, чтобы позволять себе никого не отталкивать, не сбрасывать с дороги, не оттирать, не обирать? Вокруг Лахути – как вблизи, так и вдали – успех достигался совершенно иначе. Тем более ценным выглядело то, что такой успех его не интересовал, как не интересовали и сенсационные спекуляции на пустом месте – пустоту Делир Гасемович очень зорко и быстро определял. Михаил никогда не находился с ним в близких отношениях, но в доверительных и окрашенных взаимной симпатией был издавна, еще в первые послестуденческие годы познакомившись с ним в доме Александра Зиновьева, крупнейшего логика, а впоследствии – литератора и одного из виднейших диссидентов.

Вторым человеком, которого Михаил относил про себя к той же категории достойных информатиков, был Виталий Юрьевич Погосов. Он принадлежал уже к следующему поколению специалистов. Познакомил Михаила с Виталием – в ту пору еще старшекурсником МФТИ – Михаил Петрович Данилов.

Это было новостью, чтобы студент интересовался информатикой, и, как выяснилось после выступления Виталия на семинаре у Влэдуца, интересовался достаточно глубоко. Меньше чем через год они вновь встретились, на этот раз почти одновременно поступив на работу в научно-информационный центр Антипова. Тогда и выяснилось, что Виталий, не теряя времени после окончания МФТИ, сразу поступил в аспирантуру. В голове у него роем носились заманчивые идеи, и вскоре он определился, какой из них заняться всерьез. Как образованный кибернетик и программист, он имел огромное преимущество в своей работе даже перед такими людьми как Данилов и Лахути, поскольку совершенно не зависел от таких обычных посредников-интерпретаторов идей разработчика, какими являлись программисты – люди, почти всегда надутые собственным гонором, но далеко не во всех случаях способные обеспечить полноценную реализацию этих идей на уровне их машинного воплощения. Виталий с энтузиазмом погрузился в разработку системы фактографического представления и поиска информации, а как раз на фактографию на первых порах делал упор во всей системе обработки и доведения до потребителей информации для закрытых отраслей промышленности директор центра доктор технических наук профессор Антипов. Для него было просто подарком, что молодой и с многообещающими способностями специалист с удовольствием делает как раз то, что директор считает самым важным и необходимым. Поэтому Антипов охотно взял на себя научное руководство диссертационной работой аспиранта-заочника, а тот, в свою очередь, за счет такого покровительства, сразу успешно решил для себя множество мелких проблем. Почти все в Антиповском центре считали Виталия любимцем директора, и отчасти это было действительно так, но какой величины достигало это «отчасти», Михаил узнал только через несколько лет после защиты Виталием его диссертации. Это была не совсем обычная история для такого тандема как лидер Антипов и ведомый Погосов. Лидер не мешал ведомому делать свою работу так, как тот считал нужным, хотя собственные представления и приоритеты у Антипова уже существенно сместились в связи с его новым видением своей директорской и постдиректорской карьеры. Кстати, по существу Виталию ничего и не требовалось от шефа, разве что еще его административный авторитет, помогавший прокладывать дорогу к защите диссертации. Но однажды – и это Виталий рассказывал Михаилу сам (видимо, единственному из посторонних) – он обнаружил, как в действительности Антипов оценивал мысли своего «ученика», вполне успешно создававшего нечто небывалое – технологически вполне законченную формализованную процедуру индексирования, то есть описания, фактов – как простых, так и сложных с помощью органически встроенного внутрь информационно-поисковой системы словаря – тезауруса – и специальной грамматики. Антипову никогда и не снились такие вещи, которыми он вроде как руководил. Переворот в душе Виталия произошел в тот момент, когда они со всегда до тех пор удобным и милостивым шефом вели вдвоем спокойный доверительный мирный разговор о делах. Виталий со сдерживаемым энтузиазмом говорил о намерениях усовершенствовать свою систему «Гипертекст», когда вдруг услышал нетерпеливое и прервавшее его речь замечание Антипова: «Все это хуйня!» – который продолжил сказанное изложением конъюнктурной дешевки, на которой сейчас пробовал делать политику. Много времени спустя Виталий так передал Михаилу свое состояние: – «До сих пор не понимаю, как я тогда удержался и не треснул его по черепу массивной стеклянной пепельницей, стоявшей передо мной на столе! Понимаете, Михаил Николаевич, я это столько вынашивал в себе, взвешивал так и этак, старался найти наилучшее решение, а он только и смог обронить по этому поводу, словно ему надоедали с глупостями: «Все это хуйня!» Говоря о той беседе с Антиповым, Виталий явно перенесся в атмосферу бросившихся ему в голову чувств: «Лучшее во мне, самое полезное для дела из всех моих трудов, а для него оказывается, только – хуйня, в то время, как хуйней было то, что он тогда проповедовал. Этот самовлюбленный хам вел себя так, будто каждое слово, которое он, походя, бросает вам – это высшее достижение науки, истина в последней инстанции! Выставил мне убийственную оценку – полный ноль! – не приводя никаких аргументов! Тогда-то я, наконец, и понял, что хуйней для него является всё, что исходит не из его супергениальных мозгов!»

Это была правда. Антипов лишь на первых порах – года полтора – максимум два – вел себя не только как директор, но и как разработчик. Тогда с ним можно было результативно говорить, как с коллегой, он принимал чужие дельные предложения. Видимо, потому что был еще новичком в информационном деле и не вполне осмотрелся вокруг. А когда осмотрелся, то пришел к выводу, что он на голову выше всех других директоров информационных учреждений, а, значит, что ему и следует стать начальником над ними всеми. Практически для этого требовалось стать как минимум начальником управления по научно-технической информации в госкомитете по науке и технике, а лучше даже – сразу стать заместителем председателя этого госкомитета, то есть фактически министром союзного правительства. Задача показалась Антипову очень непростой, но интересной и при данном уровне конкурентов – вполне осуществимой. Он окончательно уверовал в это после поездки с другими коллегами-директорами в Соединенные Штаты Америки. Американские специалисты сразу выделили его из всего состава советской делегации как самую значимую фигуру. Это не могло не польстить и не воодушевить. Вернувшись в Москву, Антипов решил развернуть в своем центре информационную систему на американский манер – по образцу, с которым познакомился в Смитсонианском институте. Образец был неплохой, особенно если принять во внимание уровень технического оснащения информационных работников и их зарплаты, но в основе своей технология его была примитивна и не выглядела перспективной. Сразу бросались в глаза слабые стороны – особенно языковое обеспечение в виде нескольких десятков автономных рубрикаторов, каждый из которых мог считаться удобным для своего автора-эксперта, но не для всех других функционеров системы и тем более ее пользователей. У Виталия Юрьевича Погосова это было устроено много лучше. Если бы он мог оперировать американскими деньгами, его система оставила бы смитсонианскую далеко за кормой. Но на это требовались не только большие деньги, но и время, а, главное, желание директора, а тот был объят нетерпением выскочить вперед других директоров с системой – «конфеткой», которая должна была восхитить и очаровать высшее начальство и заставить поднять его – достойнейшего инициатора – на новый номенклатурный уровень руководства и управления всей информационной системой страны. Работа в центре закипела, Антипов превратился в единственного генератора уже известных идей. Тогда-то и произошла первая серьезная стычка Михаила с директором. Она имела далеко идущие последствия, и в конце концов Михаилу пришлось покинуть центр. Очередь для Виталия Юрьевича Погосова пришла еще через несколько лет. Михаил помог ему устроиться в свой институт, где уже директорствовал Пестерев, а заместителем Пестерева был Феодосьева, предварительно предупредив своего протеже, что это за публика. Но Виталию в тот момент было не до переборов. К счастью, он сумел поставить себя так, что смог заниматься развитием своего «Гипертекста» и не позволил «раздаивать» себя, покуда не нашел со временем более подходящую работу для своих увлекательных занятий. У Михаила с Виталием сохранились теплые отношения надолго, и только в эпоху распада большинства бывших амбициозных общесоюзных систем всякого рода они потеряли друг друга из вида. Ну что ж, жизнь есть жизнь, и теперь она требовала от живущих заняться другими делами, в совершенно новых условиях, тем более, что, в отличие от Михаила, Виталий Юрьевич Погосов еще далеко не был пенсионером.

В этот короткий список конструктивно мыслящих и честных творцов на информационном поприще Михаил включил ставшего ему даже приятелем по духу и единомыслию Евгения Николаевича Казакова. Именно под его руководством был создан самый большой в стране и, видимо, один из крупнейших в мире информационно-поисковый тезаурус воистину универсального охвата. Женя смело ступал на целину и прокладывал в ней широкую дорогу. Он работал в другом информационном центре, но был занят сходными делами. Они быстро обнаружили сходство во взглядах на предмет, и это сблизило их, побуждая ко взаимной поддержке ради проведения общих идей в жизнь. Женя Казаков был гораздо менее терпим к чуждым точкам зрения, чем Делир Лахути, и еще менее сговорчивым с оппонентами, чем Виталий Юрьевич Погосов, но то же самое было присуще и Михаилу и оттого не совсем казалось изъянами характера и поведения Жени. Одновременно Михаил вполне отдавал себе отчет в том, что есть и одно существенное отличие между ними – в данном случае в пользу Жени, если говорить об их работе в информатике: Михаил старался делать свое дело хорошо – но и только, вкладывая в нее не больше души и ума, чем требовалось для заработка, в то время как Женя Казаков работал с увлечением и страстью, видимо, найдя в этом свое призвание и главную сферу приложения своего ума. Он был очень хорошо подготовлен к такого рода занятиям, закончив МИФИ, и его голова исследователя, конструктора и аналитика позволяла ему торить свой путь по полю, изобилующему неожиданностями и неизвестностями, впереди подавляющего большинства других профессионалов-коллег. На стойкость его симпатий и убеждений всегда можно было положиться. Это его и отличало от «прагматиков» типа Вальцова и конъюнктурщиков типа Феодосьева. Впрочем, и мозги у последнего были далеко не как у Казакова, зато вот претензий намного больше, равно как и склонности любоваться собой. Вот Григорий Вальцов (кстати, тоже выпускник МИФИ) по своему потенциалу стоял, пожалуй, вровень с Женей Казаковым, но он свои способности спустил в унитаз суеты, зато в пользу денег.

Михаил выбрал профессию инженера, когда никакого представления о своем истинном призвании внутри его сердца и ума еще не созрело. Все-таки она выглядела интереснее многих других. Пробовать писать он начал сразу же после первого похода, то есть с самого начала второго курса, а вот с четвертого курса он уже был вполне уверен, что главное его призвание – литература. Однако это не вызвало ни малейшего разочарования в инженерной профессии. Плохо, собственно, было лишь одно – трудно было следовать другому своему призванию – путешествовать. В его глазах это тоже было творчество, причем такое, в процессе которого его усилиями создавалось не что-то внешнее, а он сам. Со временем Михаил набрался достаточно жизненного опыта, в том числе и походного, чтобы начать описывать не только конкретику бытия, но и нечто гораздо более отвлеченное, задающее, как ему становилось все ясней и ясней, любые причинности, вызывающие перемены в плане наблюдаемого бытия. И вскоре обнаружилось, что как литературной работе не мешала инженерная профессия (Михаил считал, что даже помогала), так и литературные умения не мешали философской работе – напротив, даже очень существенно ей способствовали. В общем-то, это были во многом сходные профессии, и Михаил порой не без труда мог отделить себя – философа от себя – писателя и наоборот. Пожалуй, больше разнились не сами работы в этих двух ипостасях одного лица, а то, как их воспринимали читатели. Литературная образность его философских работ отчасти защищала Михаила от критики со стороны людей, по каким-либо причинам несогласных с позиций автора, хотя абстрактная философия обычно не имела в своем арсенале смягчающих средств. Прежде она действовала прямо и вызывающе, заставляя соглашаться со своими посылками, аргументами, логикой и выводами, либо аргументировано противиться им. Насколько мог судить Михаил, нынешняя манера людей профессионально занимающихся философией, выражать свои мнения и суждения стала совсем другой, позволяющей высказываться опосредованно, прячась за мысли признанных фигур, придавая им собственные дополнения, а нередко и перевирая их. По-видимому, она и была выработана как раз ради того, чтобы в случае непринятия каких-то положений сильными оппонентами успеть нырнуть в тень авторитета и тем самым дать понять, что эта ошибка исходит не от них, скромных авторов, философских работников, а от тех, кого считают столпами. Так оно было признано вполне целесообразным для всех – и для столпов, поскольку на них реже покушались не – столпы, которым оч-чень хорошо требовалось подумать, прежде чем выступить от своего имени с открытым забралом, и для псевдо-скромников от философии – именно псевдо, какими бы они ни были на самом деле – скрытыми ли притворами с хорошими собственными данными и просто хищниками, ждущими подходящего случая и часа, чтобы рвануться наверх в явные дамки, или просто претенденты на какое-то место около чужой философии, не имеющие никаких способностей, кроме памяти, позволяющей воспроизводить вслух, кто и когда по какому-то поводу что-то говорил, и вынужденные таким псевдо-блеском, псевдо-эрудицией маскировать собственную творческую несостоятельность. В редкие времена у философии не бывало социальных заказчиков, жаждущих услышать наукообразные оправдания их поступков, которые подтверждали бы со всей возможной беспристрастностью их постоянную правоту. Лишь пустынники, да те, кто сам себя изолировал от общества, не уходя из него, имели возможность излагать то, что действительно думают, независимо от пожеланий властных искателей истины в последней инстанции. А так, в норме, разве можно было жить без заказа? Немного облегчало положение сторон то обстоятельство, что заказчики нередко полагали, что философы – достаточно умные люди, чтобы самостоятельно понять, какие выводы должны следовать из их изысканий. Тем самым обеспечивалась и видимость непредвзятости, и видимость достоинства обслуживающего персонала. «Праведный да поймет!»

Вот с кем власти никогда не церемонились – так это с журналистами. Казалось бы, их профессия так близка литературе! Чего ждут читатели газет и журналов, зрители телевизионных репортажей? Того же самого, что и читатели книг – знания истины о текущих и прошлых событиях, о скрытых причинах очевидных перемен и об их действительных результатах. Вроде бы все это и преподносят журналисты, репортеры, обозреватели, телеведущие и разного рода комментаторы. Они изо всех сил стараются создать о себе впечатление как о глашатаях правды и главных врагах всевозможных подлецов. И отчасти они почти всегда были в чем-то правы, ибо в обществе ничего не делается без грязи – даже, на первый взгляд, самые благородные и богоугодные дела.

Разве не воруют из пожертвований бедствующим в результате военных конфликтов, землетрясений, извержений, наводнений и других катастроф? Разве не расхищают деньги из пенсионных фондов и продукты, предназначенные для солдатского котла? Или все делается идеально, как положено с точки зрения морали, кристальной честности и бескорыстия, в том числе и в самом мире журналистики? Действительно, делается, зачастую с убежденностью в своей честности в служении обществу, но только не идеально и не с серьезным самозабвением. Этих информаторов общества, этих «слуг истины» давно превратили из журналистов в журналюг, указывая им цели травли, поощряя их нездоровые, хотя и естественные, устремления превратить любой факт в скандальную сенсацию. Они перестали быть функционально подобными литераторам, они стали скорее натасканными ищейками, которые по команде берут след и по команде же его внезапно оставляют без внимания, ничуть не стесняясь мгновенного забвения своего профессионального долга.

Исключения из этой практики всегда были и есть, но они редки, поскольку и не могут быть другими – у всех газет, журналов, телекомпаний есть политически и финансово ориентированные хозяева, которые только для того и содержат из своего кошелька эти дорогостоящие комбинаты правды (разумеется, правды в духе Большого Брата, героя романа Оруэлла), что с их помощью извлекают из общества много большие деньги, чем тратят, а, главное, упрочняют для себя, сохраняют за собой то, что всего важнее – власть. Эти-то хозяева и манипулируют сознанием журналюг, спекулируя на их мечте о лучшей жизни, прежде всего для себя. О каком «честном служении журналистского корпуса обществу» могла идти речь? Только о том, которое продается и покупается. А если кто не хочет проституировать собственные убеждения, ему лучше, пока он цел, уходить из журналистики и заняться либо по-иному ангажированным делом – например, собственно политикой, дипломатией, страноведением, либо художественной литературой, если проявятся соответствующие способности, либо чем-то попроще, вроде культурологии или спорта, только не экологией, потому что она торчит костью поперек горла у любой власти, хотя очень умелые недобросовестные хозяева находят способ извлекать для себя пользу в борьбе с конкурентами даже из нее – всегда же существует возможность объявлять себя большим другом природы, чем кто угодно другой. И стоить это могло очень недорого – в отличие от того, во сколько – страшно подумать во сколько раз дороже – должно обходиться восстановление нарушенной природной среды.

Давно наступила темнота, однако Михаилу все не спалось. В уюте сухого тепла, казалось бы, можно было уснуть почти мгновенно. Но нет, не спалось. Вместо этого из долговременной памяти все обильней выплескивалась прошлая, иногда совсем забытая жизнь – и увиденное, и пережитое, и прочитанное, и услышанное, свое собственное и чужое – но обязательно нечто будоражившее его чувства и ум. Словно все это высвечивалось перед внутренним видеомонитором, прежде чем поступить куда-то для перезаписи на более надежный носитель. Он прекрасно понимал, что столько всего не сумеет использовать ни в своих литературных, ни в философских трудах – разве что в каких-то прощально обобщающих. Вроде того, что сделал напоследок хороший английский писатель и литературный долгожитель Сомерсет Моэм в книге, которую так и озаглавил: «Подводя итоги». Там Михаил обнаружил много тонких наблюдений и зрелых самооценок автора, но со времени прочтения запомнил лишь некоторые из них. Особенно ему нравилось одно место, и звучало оно приблизительно так: «Для того, чтобы вам нравилось танцевать с партнером, вам совсем не обязательно хотеть оказаться с ним в одной постели, но при этом важно, чтобы такая мысль не была вам противна».

Дюк Франсуа де Ларош-Фуко тоже великолепно выражал свои мысли в «Максимах». Однако сейчас Михаил не смог по памяти воспроизвести ни одной из его чеканных формул, рожденных в результате глубокого анализа жизни, зато вспомнил другое о самом мудром герцоге. Во время сражения в Сент-Антуанском предместье Парижа Ларош-Фуко был ранен пулей в лицо и, можно сказать, убит. Однако Господь Бог не принял его к себе и вернул его душу в бездыханное тело, считая, по-видимому, что герцог сделал меньше, чем должен был в соответствии с Божественным Промыслом относительно него. Ларош-Фуко выздоровел после того, как побывал уже практически за порогом смерти. Увиденное не ужаснуло его, скорее даже привлекло, но об этом герцог не распространялся. Однако заметил, что после того случая совсем не боится смерти.

Точно такую же рану – пулей в лицо – получил и другой удивительный воитель, но уже не французский, а русский – лейтенант Алексей Яковлевич Очкин, и не в Сент-Антуанском предместье, разумеется, а на северной окраине Сталинграда у Тракторного завода. Лейтенанту было тогда семнадцать лет, но он уже не первый раз несдвигаемо держал оборону на своем участке против любых сил противника. Дал ему Бог такую особенность характера, правда, в помощь подбрасывал и неограниченное количество боеприпасов. Вместе с храбростью лейтенанта и его воодушевляющим примером и разумными действиями этого оказалось достаточно, чтобы с бровки Волжского обрыва немцы так и не смогли стряхнуть последних защитников окраины города, хотя, казалось, все они были обречены. Раненого Очкина в бессознательном состоянии привязали к плотику из бревен и оттолкнули от правого берега в надежде, что его прибьет где-нибудь к левому. Легендарного чудо-лейтенанта подобрали живым и вылечили в госпитале, что тоже стоило считать чудом. Затем он снова воевал и получал тяжелые раны, но дошел до Берлина и даже дальше. В отличие от дюка Ларош-Фуко Алексей Очкин не стал глубоким мыслителем, однако его жития, описанные как им самим, так и знавшими его людьми, были столь впечатляющими, что и без особых комментариев могли служить наставительными и мудрыми источниками воспитания достоинства, доблести, стойкости, а, главное – верности самому лучшему в себе. Ко всему этому он был скромен и не жаждал наград, которыми, его, кстати сказать, постоянно обходили. Ибо он был храбр и упрям, делал и говорил, что хотел, то есть считал нужным делать и говорить, и за это его люто ненавидели «особисты». Лет через тридцать после окончания войны Очкину все-таки дали звание Героя Советского Союза, но это уже после того, как возникло целое движение бывших фронтовиков, возмущенных несправедливостью в оценке действительно героических деяний Очкина. А до тех пор вершители судеб простых советских людей убедительно доказывали, что за любые подвиги могут наград не давать и НИКАКИМ ГЕРОЙСТВОМ ИХ НЕ ЗАСТАВИШЬ, ЕСЛИ ОНИ НЕ ХОТЯТ. Им не нужны были подлинные герои с законным чувством собственного достоинства, а не с чувством переполнения благодарностью к великим дарителям наград и благ. Тем более – герои, побеждавшие там и тогда, где терпели поражения именитые советские полководцы. В каком-то смысле такая судьба наступает у многих в любой стране, ибо героям нельзя не завидовать, а честолюбцам, находящимся у власти, черная зависть свойственна особенно явно. И все же больших ревнивцев к своим героям, чем в СССР был товарищ Сталин и его окружение, Михаил, пожалуй, не знал. Помешанные на страхе лишиться власти и жизни в случае заговора, они с особой подозрительностью присматривались к героям, а ну как их умения и храбрости хватит не только на те подвиги, которые они уже совершали против врагов, но и на то, чтобы пробиться через охрану, ИХ охрану? Однако без героев при тирании тоже нельзя обойтись. Массам надо льстить, их надо воодушевлять и оболванивать, а кто годится для этого лучше, чем герой – один из этих масс, кого можно, не скупясь, славословить, дабы умножать число тех, кто готов не щадить живота своего за вождя и его власть? И если подлинные герои из-за чувства собственного достоинства подходят для этой роли не всегда – тем хуже для таких героев. В таких случаях званиями героев следовало венчать не вполне героических людей, а то и вообще – создавать героев вымышленных – это совсем не препятствовало тому, чтобы они перекочевывали из виртуальной пропагандируемой жизни в реальность, что великолепно изобразил в своем романе «1984 год» Джордж Оруэлл, описывая деяния «Министерства правды». Однако не стоило думать, что это гений Оруэлла породил такие химеры – ничуть не бывало! Просто Оруэлл со своей наблюдательностью в явном виде проявил то, что имело место в практике Большого Брата – в данном случае – «Величайшего вождя и гениального учителя всех времен и народов генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина». Доказательства? В них недостатка не было.