Легко видеть

Однако вскоре оказалось, что речь шла даже не о ностальгии, а о Гамлетовской проблеме to be or not to be. Потому что однажды утром к Михаилу прибежали с конфиденциальной новостью: одна из сотрудниц института, муж которой работал в том же управлении КГБ, что и Слава, сообщила, что накануне вечером он застрелился на службе, впервые заступив на сутки в качестве дежурного по управлению и впервые же получив в свои руки пистолет. Следом, правда, пришло официальное вранье, верней – эдакая туманная деза, будто Градов погиб при исполнении служебных обязанностей, чуть ли не в группе захвата, но это уже никого не могло обмануть. Заместительница Михаила, рекомендовавшая Славу «в органы» и еще несколько бывших сотрудниц присутствовали на похоронах. По их словам, ни родители, ни жена, ни, тем более, маленькая дочь ничего подобного от Славы не ожидали. Отец, «папочка» Градов, выглядел совершенно потерянным. Мать непрерывно плакала. Трудно было теперь гадать, прилагала ли она собственные усилия к переходу Славы в КГБ, но папочка-то точно прилагал. Не плакала только целиком обманутая в своих ожиданиях жена покойного. Она не проявляла – или просто не могла проявить – никаких чувств. Михаил однажды видел ее в институте, когда Слава еще там работал. Молодая женщина не броской, но и не отталкивающей наружности, она тогда держалась со скромным достоинством дамы, уверенной в том, что пребывание мужа в научно-исследовательском институте – дело временное, зато потом начнется уже настоящая жизнь их семьи, для чего, правда, пока приходится немного кривить душой, выдавая и мужа, и себя за настоящих, первосортных советских патриотов. Ну, кто ж ее за это мог бы осудить? Так полагалось. Уж в этом-то смысле лучшие люди «системы» давным-давно обманывали ее ради себя.

Но как получилось, что Слава, завороженный, если так можно выразиться, сияющей лицевой стороной медали КГБ, вдруг, несмотря на свои, а, главное, папочкины усилия, оказался под сенью обратной, отнюдь не сияющей ни золотом, ни славой обратной ее стороны? Ведь у него давно уже все было схвачено? Все принятые правила обеспечения карьерного успеха соблюдались. Нужные люди своевременно обхаживались – и не только лестью, но и услугами, а если нужно – то и валютными деньгами – уж в этом-то на папочку можно было положиться. Все входы-выходы в системе он безусловно знал. Неужто теперь стало так много таких знающих и выездных, кто хотел пристроить к тому же делу своих дорогих и нежно любимых детей, что для них уже просто не могло хватить никаких вакансий? Что было делать в таких условиях лицам, ответственным за комплектование кадров ПГУ КГБ и других управлений комитета? Очевидно, устраивать конкурс среди тех родителей, которые позаботились, чтобы для их детей все было схвачено именно в Первом Главном управлении. Чей чин, чье влияние и авторитет, в конце концов деньги выше или больше, тот и должен победить на этом конкурсе. А проигравших это «соцсоревнование» можно было послать работать в другие главные управления – и с точки зрения устойчивости существующей власти в государстве – не менее, а более важные, чем ПГУ. Возможно даже, что главный кадровик комитета госбезопасности, в свое время хлебнувший лиха на службе Родине отнюдь не в самых престижных и выгодных, но отчаянно необходимых подразделениях «в органах», ожесточенно ненавидящий изнеженных и жадных до красивой заграничной жизни папенькиных и маменькиных сынков, с колоссальным удовольствием обрекал их, выразивших готовность «беззаветно» служить социалистической Родине, на прозябание в должностях чистильщиков социального дерьма, надзирателей за поведением своих нищих сограждан, а, если надо, то и их палачей. Чтобы эти захребетники, желающие въехать в комитетский, а затем заграничный рай на спинах тех, кто должен был бы занимать вожделенные и престижные должности по способностям и по праву, научились бы сперва работать по горло в грязи, которой они так чурались. Чтобы на них не осталось элегантных заграничных костюмов, красивых галстуков, белых воротничков и манжет. А «ху-ху не хо-хо», папенькины и маменькины детки? А ну, марш трудиться на невидимый и необъявленный внутренний фронт! Парижев и Лиссабонов им, видите ли, захотелось! Будет вам, мать вашу так и этак, и Париж, и Лиссабон. Только не там, где они есть на карте. В следственных подвалах, на «наружках» в стылую погоду, на одуряющей жаре – вот где! Чтобы ваше рыло больше не смело задираться выше забора, разделяющего «развитой социализм» и «гнилой капитализм». И такой кадровик был бы безусловно прав, потому что делать из внешней разведки синекуру для любителей красиво пожить никакой стране не по карману. Даже самой богатой, даже самой большой.

Видимо, по этим причинам и соображениям Славу Градова направили НЕ В ТУ спецшколу, в которую ему хотелось попасть, НЕ В ТО главное управление, которое они с папочкой выбрали для службы Родине. И в результате Слава оказался не на берегу Сены или Атлантического океана, а в безликом московском особняке, где и должен был заниматься грубой и грязной работой из года в год, из года в год, вербуя сексотов, стращая, выжимая, а если надо, то и выбивая в подвале этого особняка признания в измене, во враждебных действиях, в антисоветской пропаганде, плюя на «нарушение норм социалистической законности». Действительность навалилась на Славу Градова и сломала его вместе с его мечтой. В той среде обитания, в какой он оказался усилиями папочки и своими собственными, жить не имело для него никакого смысла, и, нажимая на спуск пистолета, он это совершенно определенно признал. Конечно, он был еще нужен даже такой своим папочке с мамочкой и дочке, но весьма сомнительно, чтобы жене и уж тем более – самому себе нет. Наверно, еще никогда прежде он не собирал всю свою волю в кулак, как в то первое дежурство, когда пистолетная рукоятка оказалась зажатой в его руке. Он знал, что из особняка районного управления с его подвалами не сможет перебраться НИКУДА, кроме как в дом того же назначения, лишь размерами побольше, да с подвалами поглубже, да с чином повыше, если будет стараться и выполнит любой приказ. А тогда уж у него и вовсе не останется времени забежать в свой бывший институт, погрузиться на полчасика – на час в простую и бесхитростную атмосферу обычной жизни, какой у него больше не будет никогда. И посему он сам вынес себе обвинение и приговор – то ли за свой и папочкин тактический просчет, то ли за принципиальную глупость в определении жизненных целей, то ли за проигрыш в азартной игре, а потом и привел приговор в исполнение, позабыв, правда, о главном. Согласовать свои действия с по-настоящему Высшей инстанцией (какой и КГБ не указ), которой вообще никто не указ, но которая сама указывает всем, что допустимо, а что недопустимо. Только это далеко не всегда сразу становится ясно, и потому нередко приходится полностью терять одну жизнь, чтобы в следующей или в следующих расхлебывать последствия роковой ошибки, допущенной по неведению прежде.

Слава Градов с подачи отца потянулся к службе идолу с ласковым лицом – для него лицо КГБ должно было быть действительно ласковым. Он был там своим – как минимум во втором поколении. Но, как и у Януса, у его идола было два лица. Другое было обращено к народным массам. Вот Оно-то и было им хорошо знакомо и на самом деле являлось первым и главным. И не то что Слава перепутал эти лица – ужасающее и ласковое. Просто папочка не рассчитывал, что идол и сам умеет внезапно поворачиваться, да притом так лихо, что просто оторопь берет. Знаменитый гидростроитель Бочкин издал свои мемуары под названием «С водой как с огнем». Он прекрасно знал, какую опасность таит в себе стихия воды, которую человек пытается употребить на собственное благо. С комитетом же госбезопасности надо было обращаться еще аккуратнее, чем с водой и огнем. Он хорошо умел извлекать из людей пользу для себя. Но использовать свои ресурсы на потребу не слишком важных персон он позволял не всегда, да и то в основном понемногу.

Впрочем, для безбедного существования в советском обществе и этого нередко хватало. Взять хотя бы заместительницу Михаила Эльвиру Александровну – ту самую, которая дала свою партийную рекомендацию Славе Градову при его вступлении в КГБ. Её и внедрили к нему в отдел именно как члена партии – укрепить руководство при беспартийном начальнике, которому по должности вменялось в обязанность не только обеспечивать выполнение тематических планов, но и воспитывать своих подчиненных в духе верности родной коммунистической партии, а если точнее – заботиться об их беспрекословном подчинении всем требованиям властей, особенно по разнарядкам райкома партии. В соответствии с ними следовало выделять сотрудников в рабочее и нерабочее время для работы на овощной базе, по озеленению территории города, посылать их на встречи иностранных лидеров в качестве обрадованных визитом жителей Москвы, а еще – для участия в первомайских и октябрьских демонстрациях трудящихся – в качестве демонстрантов – и ежемесячно – в качестве членов добровольной народной дружины для охраны общественного порядка на улицах столицы, Ну, и конечно, обеспечивать выезды сотрудников когда на день, когда на неделю или две для работы в подшефном колхозе или на строительстве ведомственного дома отдыха под Москвой. Естественно, к этому всему добавлялась обязанность следить за тем, чтобы на работе не велось крамольных разговоров, регулярно проводить политинформацию среди сотрудников и в свою очередь обязывать их действовать среди населения в качестве агитаторов во время предвыборных кампаний в соответствии с указаниями райкома КПСС. На Эльвиру в подобных делах власть вполне могла положиться, на Михаила – нет.

Его отношения с заместительницей складывались не худшим образом, но и не лучшим. Ей очень понравилось, что Михаил не терзал мелочным тиранством, не требовал изобретательного вранья для того, чтобы отпустить по личному делу в рабочее время, свое недовольство старался высказывать возможно реже и делал это в корректной форме. Все это Эльвира могла оценить – и действительно ценила, потому что прежде работала заместительницей в другом отделе у настоящей кобры Полкиной – и ее не устраивало в Михаиле только одно – что он как начальник отдела относится так не только к ней, но и ко всем сотрудникам. Это был «непорядок», следствием которого могла быть лишь разболтанность и распущенность в коллективе. В тематике отдела Эльвира почти ничего не понимала, но не от дурости, а оттого, что ничуть не стремилась что-либо понять, вполне представляя, что начальство перевело её в отдел Горского с совсем другой целью. Она собиралась стать надзирательницей над кадрами с полномочиями начальника отдела, но вот этого-то Михаил ей и не позволял. Эльвира смирилась. Конечно, она информировала обо всем происходящем в отделе кого полагалось, но другого от нее и нельзя было ожидать. К счастью, не менее двух месяцев в году Михаил почти не видел Эльвиру на работе, поскольку ее по представлению начальника первого отдела и после утверждения в райкоме назначали председателем участковой избирательной комиссии на время каждой избирательной кампании. Это устраивало их обоих. Эльвиру – потому что нагрузка там была невелика, и можно было надолго исчезнуть, ни у кого не отпрашиваясь, Михаила – потому что в это время ему меньше мешали. Обе стороны понимали, что им лучше открыто не враждовать, и потому Эльвира порой бесхитростно рассказывала о своей жизни. Детство ее прошло на Колыме и в Сусумане на Индигирке, где её отец, полковник госбезопасности, был начальником лагерей. Она привыкла к тому, что ее семью обслуживали домашние рабы из зеков – «они же были нам обязаны», – поясняла она без малейшего смущения. Столь же откровенно она рассказывала и о том, как её отца дважды доставляли после ночных облав с огнестрельными ранами, полученными не от беглых заключенных, а от тех, кто под его руководством их ловил. Надеялись, видно на то, что ночь все спишет, а если и не спишет, то оправдает – в темноте не больно-то разберешь, в кого палишь. Такие происшествия могли бы побудить Эльвиру подумать, стали бы собственные подчиненные ее папаши отстреливать своего отца-командира во время ловли бандитов без причины, но нет, не побудили. Ну, а в том, что полковник госбезопасности служил правому делу, у нее сомнений и быть не могло, так же как в правомерности и прочности своего нынешнего положения в институте. Михаила так или иначе могли снять с должности – например, проведя в институте реорганизацию и ликвидировав отдел. А она свою должность все равно сохранит – в крайнем случае, в другом отделе. После окончания школы она переехала «на материк», окончила МВТУ им. Баумана и какое-то время работала конструктором. Но теперь ее инженерные знания не использовались, а получать новые у нее не было никакой необходимости, жизнь и без этого шла хорошо по накатанной колее. Для этого достаточно было считаться человеком особого доверия. Однажды Михаил ей прямо об этом сказал. – «С чего вы взяли?» – даже как будто удивилась Эльвира. – «Ну, как же? Ваш отец – полковник госбезопасности, вы – член партии. В сравнении со мной вы в глазах администрации выглядите куда предпочтительнее. Думаете, я не прав?» – «Нет, на счет того, что из-за отца я пользуюсь особым доверием, я не согласна. Как член партии – возможно».

Михаил так и не решил, верила ли она в то, что сказала? Могла верить, могла и лукавить, хотя на самом деле – по опыту жизни должна была точно знать. Такое социальное происхождение считалось едва ли не лучшим украшением анкет. Лучшим могло быть происхождение от генерала госбезопасности или от члена ЦК КПСС. Для деток таких людей легко открывались самые разные двери. Они всегда могли рассчитывать на доброжелательность и покровительство со стороны любых администраторов и партийных бонз. Если же потомки людей из этого высшего общества не имели амбициозных устремлений – что ж, в таком случае им гарантировалось устойчивое пребывание в занимаемой должности при любых реорганизациях структуры любого учреждения. Кроме того, их без промедления включали в актив. Это предполагало выдвижение и автоматическое избрание в профсоюзные комитеты или партийные бюро, награждение ценными подарками и почетными грамотами по итогам социалистического соревнования и время от времени мелкими государственными наградами типа «ветеран труда», гарантирующими, однако, заметные льготы после выхода награжденного на пенсию.

Короче, такие люди включались начальством в дежурную обойму, члены которой образовывали парадное лицо своего учреждения, подлежали первоочередному награждению всякими благами – от грамот, значков и медалей до включения в списки на получение дачных участков и покупку автомобиля – и не несли практически никакой ответственности ни за какие участки работы. Отвечать всегда должен был кто-то другой, не столь близкий к сердцу социалистической Родины. К непременным членам этих обойм можно было питать презрение и злость, но лучше было этого не делать, рассматривая данное явление как «необходимое зло» – так в повести Пушкина «Выстрел» называлось нечто, с чем все равно бесполезно бороться. Лучше было экономить свои силы и нервы, чем пускать их в распыл в борьбе со своеобразными «баловнями судьбы». Михаилу в большей части случаев удавалось обуздывать в себе бесполезное недовольство и гнев. Зато он неуклонно вел в своих тематических разработках именно ту линию, которую сам считал наиболее рациональной независимо от того, какой была на этот счет текущая официальная установка. Заставить его отказаться от своего убеждения или сбить с занимаемой позиции никакие начальники не могли, да это и не пошло бы им на пользу, поскольку рано или поздно они вынужденно признавали его правоту. В конце концов, кому-то надо было делать и настоящее дело. За это его неизменно характеризовали как «неуправляемого», однако всегда выпускали вперед, когда требовалось изобретательно защитить интересы института. Иногда по поводу его поступков начальство разводило руки, произнося при этом фразу типа «Ну что вы от него хотите!» – и подразумевая под этим, что известная вольность, даваемая художнику, позволяет с большей пользой эксплуатировать его.

Иногда за неуступчивость или вольность Михаил расплачивался специально устраиваемыми реорганизациями. Это делалось ради того, чтобы в переименованном отделе он сразу автоматически превращался из полноценного начальника отдела, избранного по конкурсу на пять лет, в исполняющего обязанности начальника отдела, которому вновь надлежало проходить конкурс, несмотря на то, что со времени предыдущего прошел всего год-полтора. Таким способом ему давали понять, насколько непрочно его положение и что не стоит особенно заблуждаться насчет постоянной терпимости к его художествам. И Михаил не забывал, что существует в подвешенном состоянии – это был неисчезающий фон в продолжение почти всей его трудовой деятельности. В редких случаях ему не трепали нервы.

Почти всегда ему хотелось куда-нибудь уйти. Но именно в периоды гонений и нервотрепки он неожиданно для себя сталкивался с не очень значимой для дела, но все же явной солидарностью с ним других людей – с ним начинали здороваться в институте совсем незнакомые люди, с которыми он не имел прежде никаких контактов – здоровались в знак признания и уважения лично к нему и его позиции. А случалось и еще интересней. Люди, как будто полностью принадлежащие враждебному официальному лагерю, тайком сообщали, какие меры предполагается в скором будущем принять против него – иногда через посредников, иногда лично.

Сам Михаил никогда не стремился привлечь кого-либо к выступлению в свою защиту – даже ближайших сотрудников. Это могли расценить как коллективное выступление против власти, за что карали особенно рьяно и сурово, дабы в зародыше истребить у трудящихся всякое желание действовать солидарно иначе, чем по воле властей. А потому он сразу обрывал тех из своих коллег, которые из прекраснодушного позыва предлагали ему коллективное заступничество в какой-либо форме. Ему было бы совсем горько видеть, как их очень скоро заставили бы угрозой увольнения взять свои слова обратно, а себя считать виновником их унижения в собственных глазах. Растоптать заподозренного в организации протеста или в участии человека в иной крамоле для государства – единственного работодателя в стране – никакого труда не составляло. Никаких иллюзий насчет какого-либо иного исхода коллективной защиты со стороны сотрудников Михаил не питал, и ему, надо сказать, без особых усилий удавалось убедить сомневающихся. И Слава Богу! А то ведь советская власть запросто ставила на колени тех, кто вздумал бороться за чье-то достоинство. Здесь хорошо было, если кому-то удавалось отстаивать только свое. Несмотря на то, что на Михаила обрушивались неприятности по службе с достаточным постоянством, он мог считать, что в итоге ему повезло. Совсем раздавить его не удалось ни разу. За все время работы по найму его принудительно понизили в должности всего один раз – это когда на него дружно навалились все вместе – начальник технического управления госкомитета и бывший «соавтор» Болденко, директор Пестерев, заместитель директора Вальцов и бывший и. о. заместителя директора Феодосьев. Зато никакого серьезного удовлетворения после этой победы им ощутить не удалось. С Божьей помощью он устоял как их противник. Мольбы о пощаде они не добились. Лишить его средств к существованию тоже не смогли. Ни своего достоинства, ни уважения большинства окружающих Михаил тоже не растерял. Получилось совсем не то, на что они рассчитывали, хотя и не совсем то, что сам он хотел. Против него не жалели административного огня, но он его так или иначе выдерживал. Закалка и знание жизни пошли ему впрок. Зато активные гонители – буквально все до одного – потеряли много больше, причем совсем не из-за прямого противодействия Михаила. Им воздавалось по другому счету совсем другой – Небесной инстанцией.

Кого ни возьми – Антипова, Белянчикова, Болденко, Пестерева, даже плакатного научного работника и администратора Вальцова, не говоря уж о Феодосьеве – постигло крушение административной карьеры, после которого они так и не воспрянули до уровня прежнего самовосприятия, а еще один – заместитель первого директора института Беланова – моральный садист Ачкасов еще к тому же вообще перестал существовать.

Тем не менее, битву за свою карьеру Михаил не выиграл, хотя и преуспел в другом. Кандидатом наук не стал, лишь чуть-чуть кое-что попытавшись для этого сделать. Его тогдашняя любовь, Оля Дробышевская, тоже желала этого всей душой и пыталась содействовать их совместному успеху всеми доступными средствами. А доступным для нее порой становилось то, чего никаким образом не могли достичь самые что ни на есть официальные инстанции. Достаточно было вспомнить, как она устроила заслушивание предложений Михаила по тематике института в научном совете академии наук СССР по кибернетике у академика Густава Рудольфовича Вайля.

Когда-то, еще задолго до революции, будущий академик Густав Рудольфович Вайль и будущий профессор медицины – отец Оли – оба прибалтийские немцы – вместе учились в гимназии и сохранили дружбу с детских времен на всю жизнь. У Михаила была своя концепция решения одной информационной проблемы, которую ему не давали реализовать, поскольку официальная, но по существу ущербная догма принципиально отличалась от того, что он выдвигал. Оля решила взломать сопротивление чиновных инстанций с помощьюГустава Рудольфовича. В правоте Михаила она в то время была совершенно уверена. Оставалось только убедить в этом и самое авторитетное лицо в стране.

Еще где-то в начале их любви Оля рассказала Михаилу, что после её развода с первым мужем Густав Рудольфович сватался к ней, но она ему в необидной форме отказала. Академик был еще и вице-адмирал, а, главное, джентльмен, и потому в отношении к дочери друга никогда не руководствовался мелким чувством мести. Он просто женился на другой даме, не столь эффектной, как Оля, но Олиного воздействия не забыл, и когда она обратилась к нему, не оставил просьбу без внимания. Оля вместе с Михаилом были приняты академиком дома. После краткой беседы он согласился перенести заслушивание на заседание совета по кибернетике, а потом долго перелистывал свой журнал с записями дел на многие месяцы вперед. До этой встречи с Густавом Рудольфовичем Михаил просто не представлял, что в этой непредсказуемой жизни можно с полной верой в исполнимость задуманного планировать каждодневные занятия на год с лишним вперед, но академик-адмирал не оставил в этом сомнений. Ему достаточно было знать, что НУЖНО сделать в то или иное время, а захочется ли это делать в намеченный момент или нет – вовсе не имело никакого значения. Наконец, Густав Рудольфович нашел в не очень отдаленном будущем небольшой, но подходящий по размеру зазор в своем расписании и сделал новую решающую запись. Великий русский ученый и революционер-анархист князь Петр Алексеевич Кропоткин, владевший немецким языком как родным, однако, немецкой ментальности так и не обрел. Более того, именно по поводу попыток в деталях регламентировать будущие события он торжествующе, пожалуй, даже с гордостью воскликнул: «Но, слава Богу, мы не немцы!» В глубине души солидарный с Кропоткиным, Михаил все же очень обрадовался вместе с Олей, что Густав Рудольфович «дал добро». Плохо здесь было только одно – дата заседания, назначенная им, была для Михаила самой неподходящей. Третьего мая он всегда находился в байдарочном походе, которого со жгучим нетерпением ждал после долгой зимы. Он хотел было попросить академика назначить другую дату, однако, вспомнив, с каким трудом Густав Рудольфович нашел «окно» в своем кондуите, промолчал. Ведь и то, что он предложил, было чистейшим одолжением с его стороны. И сделал он это исключительно ради Оли. Теперь пришел черед чем-то жертвовать от себя и Михаилу. Оля уговаривала его не ходить в поход, но Михаил решил идти со своей компанией в поход по Наре с тем, чтобы накануне третьего мая уйти одному до окончания общего маршрута. Под вечер второго мая компания добралась на байдарках до места в паре-тройке километров от шоссе, по которому можно было доехать на автобусе до города Чехова, а оттуда на поезде до Москвы. Однако дальнейшие события протекали совсем не так, как хотелось. Вместе с Михаилом в Москву отправлялся и двенадцатилетний сын их с Леной приятельницы Максим. Парень совсем не хотел покидать компанию, однако мать настояла, поскольку Максим оставил дома билеты в театр на третье мая, забыв отдать их кому-то из одноклассников.

Автобус – разумеется последний – ушел у них на глазах, когда до шоссе оставалось полкилометра. До Чехова предстояло идти двадцать пять километров пешком после хорошего ходового дня по воде. Ночь, вскоре затопившая землю, на всю жизнь запомнилась им обоим бесконечным шаганием одеревеневшими ногами по почти неразличимой дороге. Только на большом удалении виднелись гирлянды электрических огней вдоль других шоссе. Ни одна машина не перегнала их и не встретилась им. Михаилу даже с легким рюкзаком было трудно заставлять себя двигаться все дальше и дальше к невидимой цели. Максиму же испытание было и вовсе невмоготу. Но оба они шли, борясь с усталостью, холодом и апатией, и Михаил, как мог, ободрял парнишку, который начал заметно сдавать. Михаил не имел представления, где они, много ли осталось до Чехова, пока далеко впереди не обозначилась поперечная освещенная трасса со множеством бегущих огней. На исходе сил они дошагали до нее, и там им, наконец, повезло. Какой-то междугородный «Икарус» тормознул возле них, когда Михаил поднял руку. Шофер махнул им в конец прохода, и они наощупь пробрались в самый конец мимо спящих пассажиров. Внутри автобуса было неправдоподобно тепло, но душно и пахло выхлопами солярки, однако вскоре их обоих сморило, и они проснулись уже в Москве. Было пять часов утра, и только тут Михаил, наконец, обрел уверенность, что на заседание совета по кибернетике как будто не опоздает. Однако поспать перед ним в нормальных условиях не удалось. Пока он от Курского вокзала добрался до дома, вымылся, побрился, оделся и выпил чаю, уже надо было ехать в совет. Густав Рудольфович поднимался с постели рано. В его возрасте не было иной возможности, чтобы переделать множество остающихся дел. Невыспавшийся и нездорово усталый, Михаил встретил Олю уже в совете, а не по дороге, как хотел.