Легко видеть

– Пойдем отсюда! – потянул он Марину дальше, благодаря Всевышнего уже на ходу.

Вскоре они по длинной каменной лестнице поднялись на мост, и тут пес повел себя как-то странно. Он бежал по-прежнему чуть впереди, но теперь стал все время оглядываться и наконец начал взлаивать.

– Смотри-ка, просится в другую сторону! – догадалась Марина.

– Естественно! Он же с этого берега в воду попал, а не с нашего. Иди, иди, дурак! – добавил Михаил. – Там, где ты жил, тебя не ждут, а нам там и вовсе делать нечего! И так ты уже вымотал нас!

Но пес продолжал волноваться, и стал не только лаять, но и выть. И тут налетел такой ветер, словно он желал всех их сдуть в воду с высоченного моста. Раскалывая небо, со страшным громом ударила близкая молния, и вслед за громом сразу грянул ливень.

– Гроза! – одновременно выкрикнули они, удивленные необычным для этого времени явлением.

Ливень молотил тяжелыми струями по лицам и капюшонам, молнии сверкали вновь и вновь. Стихия, казалось, разбушевалась совершенно внезапно, но тут Михаил понял, что пес заранее почуял опасность и изо всех сил предупреждал о ней. Но отступать было поздно, они находились уже на середине моста. Буйство грозы и ветра после того, как не удалось покушение мстительной силы на набережной, воспринималось теперь как новая явная попытка непременно добиться получения жертвы – если не той, которая должна была быть получена под землей в лице погибающей от голода и фактически запертой собаки, то в таком случае в лице встрявших не в свое дело людей. Кто мог так буйствовать, что только вмешательством Неба была предотвращена гибель от брошенной сумки и не допущено падение в реку с моста (а это могло бы произойти, если бы они не сцепились крепко-накрепко друг с другом во время первого шквала)? Неужели тот самый, кто наслал тьму на Иерусалим и Голгофу во время казни Христа, ту самую тьму, надвинувшуюся со Средиземного моря, которая накрыла ненавидимый прокуратором город две тысячи лет назад? Неужто за душой этого пса вновь явился в Москву сам сверхмогущественный профессор Воланд? Получалось, что ОН! И даже если в данный момент Москва не была для мессира ненавидимым городом, то гонимые ветром и поливаемые мощными струями дождя женщина и мужчина вместе с тощим черным псом ненавидимыми им существами определенно были, и гнев не получившего себе жертвы мессира вылился в дикое неистовство стихии.

Вскоре они все-таки добрались до дома. Пес без колебаний вошел с ними в подъезд, потом в лифт, и они с Мариной поняли, что когда-то он жил не на улице. Теперь их беспокоило, как его примут свои собаки. Оба колли не стали приставать к новичку ни с расспросами, ни с претензиями. Они были слишком умны, чтобы не понять, в каком положении оказался собрат. Раздевшись, Марина и Михаил повели его мыть. Пес был грязен сам по себе, но плюс к этому вымазан в иле, осевшем на дне тоннеля и труб. – «Смотри-ка,» – сказала Марина, показывая Михаилу поднятую заднюю лапу. На подушечке одного из пальцев и на стопе был глубокий разрез. – «Он, наверно, поранился, когда вылезал из воды в тоннель, – предположил Михаил. – Сейчас в реку чего только не бросают». – «Не бойся, – поймав встревоженный взгляд собаки, сказала Марина. – Вылечим мы тебя, вылечим. Главное, твое дело уже не труба!» Пес и сам великолепно сознавал это. Его словно подменили в сравнении с тем одичалым упрямцем, который дотронуться до себя не разрешал. Выкупанный, вытертый и согревшийся, он лежал на полу и высыхал. Когда поспела собачья еда, и ему подставили миску, он в один миг убрал все ее содержимое, давая понять, что может есть еще и еще безо всякой остановки. Однако они поостереглись – и правильно сделали. Вскоре пес подошел к входной двери квартиры и сел возле нее, подняв голову вверх. – «Смотри-ка, он просится! – сказала обрадовавшаяся Марина. – Выведешь его?» Михаил оделся и вывел. На улице было спокойно, словно совсем недавно не происходило никакого буйства. Пес не замедлил сделать свои дела. Пищеварение, как и следовало ожидать, было расстроено. Они быстро вернулись назад.

Несколько дней наблюдений за новичком позволили Марине и Михаилу установить еще кое-что из его биографии. Судя по абсолютной белизне зубов этого кобеля, ему было года полтора, из которых он сколько-то времени прожил в доме – и в этот период ездил в троллейбусе и лифте, пил кефир – а сколько-то без дома, потому что привык неукоснительно подбирать и сразу проглатывать на улице все, что считал едой, и отучить его от этого ни уговорами, ни битьем оказалось невозможно. В бывшем доме его приучили проситься гулять – и там его в таких случаях либо выводили гулять, либо выпускали на балкон, потому что он и теперь при нужде иногда садился с вопросом в глазах у балконной двери. Больше по его поведению они не выяснили ничего. Зато узнали еще кое-что из книги великого знатока Сабанеева «Собаки охотничьи». И по описанию привычек и по портретному сходству с картинкой черный пес с маленьким белым пятном в нижней части груди был несомненно ретривером – лабрадором. Желание таскать во рту поноску было у него воистину фантастическим. Если он не находил себе палку, то готов был сам выломать ее. Его не смущала никакая величина палки ни по длине, ни по диаметру. Он мог нестись без оглядки, держа в зубах оглоблю во всю ширину тротуара и угрожая снести с ног любого, кто встретится на пути.

По команде: «Апорт!» – он опережал любую собаку и не уступал ни за что, сжимая поноску в своей капканной пасти. Позже, летом, выяснилась его страсть доставать из воды любой брошенный предмет. Он мог без рассуждений снова броситься в воду, даже если уже стучал от холода зубами. Михаил заподозрил, что его кто-то из своих отправил в Москву-реку вслед за брошенной палкой, чтобы он уже никогда с ней не возвращался обратно. Отчаявшийся пес представлял собой теперь великолепное зрелище. Черная шерсть антрацитно блестела, раны на задней ноге зажили, он прыгал от радости с места вверх так высоко, что ударялся спиной в притолоку входной двери, а высоты в ней было два двадцать.

Сначала и Михаил, и Марина, активно расспрашивали всех знакомых, не согласится ли кто из них взять в свой дом спасенного ими лабрадора, но желающих так и не нашлось. В конце концов, им пришлось в короткий срок свыкнуться с мыслью, что придется держать трех собак вместо двух, что оказалось по многим причинам непросто, даже не считая возросших расходов. Новый пес ждал их окончательного решения, глазами умоляя не выгонять его из дому. Они и не выгнали. Не для того спасали, чтобы он опять искал еду по помойкам и становился жертвой столкновений с людьми и обстоятельствами. Но когда ему дали имя Богдан и сказали, что он остается, он понял, что должен отблагодарить новых хозяев за свое спасение тем, чтобы заставить других двух собак слушаться их неукоснительно. На самом деле это означало его попытку заставить слушаться именно себя. Однако ни хозяева, ни тем более, колли не собирались отдать ему главенство. Бетси, как девочка, пользовалась неприкосновенностью, но с Ньютиком Богдан очень часто затевал жестокие драки, и Михаилу надоело их разнимать с издержками для себя в виде покусанных рук и даже смятых зубами наручных часов. Злоба Богдана к Ньютику была беспредельна. Он не мог смириться с тем, что этот колли, выросший в довольстве, ласке, сытости и неге, позволяет себе вести себя так, будто он ЗА ЭТО ничего особенного не должен своему хозяину и хозяйке. Комплекс люмпен-пролетария, поднявшегося из преисподней в нормальный мир человеческих отношений, в том числе между людьми и собаками, вызывал у Богдана мстительные чувства по отношению к Ньютику – ему бы послоняться по помойкам, подрожать от холода на ветру под дождем или снегом, наполучать пинков, ударов палками и камнями от двуногих гадов – тогда бы он знал, что почем!

В конце концов с Богданом пришлось расстаться, причем не лучшим для него образом. Его согласились взять жить в деревню, где он много времени проводил, сидя на цепи, и где кормили его несравненно хуже. Михаил не почувствовал в этом случае никакой вины ни за собой, ни за Мариной. Богдан расплачивался за попытку заменить в семье атмосферу любви и терпимости атмосферой ненависти и подчинения. Внезапное везение в жизни вдобавок к своему чудесному спасению Богдан использовал точно так же, как Полиграф Шариков в доме профессора Преображенского, который своим хирургическим искусством превратил несчастного, настрадавшегося и как будто доброго пса как будто в человека, в тирана и хама. Отсутствие правильного воспитания и внутренней культуры было решающим фактором в метаморфозе существа, выбравшегося или выбившегося «из грязи в князи» – что в случае с героем «Собачьего сердца», что в случае с Богданом привело к одинаковому результату. Переделать сознание в том же темпе, в каком изменились обстоятельства их жизни, оказалось абсолютно невозможным. Психика и ее стереотипы, порожденные прошлой ущербностью их бытия, позитивным сдвигам не подвергались, ибо не было соответствующих сознательных волевых импульсов, исходящих из глубин существа, которое само стремилось бы стать лучше, а не просто пыталось бы перестроить окружающий мир так, чтобы в нем становилось лучше только ему. Богдан, пожалуй, мог бы остаться хорошим, преданным и не насаждающим вокруг себя зло, если бы он был в семье единственной собакой. Но, поскольку он готов был стать единственным даже путем уничтожения других собак, в их семье ему было делать нечего.

Жестокость жизни всегда давала в душе скверные всходы, и из испытавшего ее существа, будь то пес или человек, изживать еë оттуда было много трудней, чем выпалывать сорняки, сами собой вырастающие рядом с культивируемыми растениями из огородных гряд.

Проповедь любви, терпимости и добра в отношениях между людьми за две тысячи лет после Христа не привела к коренному улучшению человеческой породы в христианском мире. Зато проповедь зла встречала немедленный отклик. Зло чрезвычайно хорошо устраивалось в уютном кресле добра, словно это кресло для него как раз и предназначалось. И примеров тому была тьма, как в империи Гитлера, так и Сталина.

Михаил не забыл, какую социальную науку преподавали юным гражданам с детского сада. Воспитательницы читали им родную детскую художественную литературу. Конечно – народные сказки, конечно – и сказки нового времени. Но больше всего – рассказы о революции и гражданской войне между красными и белыми. И если белые расстреливали красных – это было очень плохо. А если красные расстреливали белых, то это наоборот – было очень хорошо. Поскольку красные разгромили белых, даже дети могли легко сделать правильный логический вывод – хороших и полезных расстрелов было больше, чем вредных и плохих. У родителей Михаила имелась большая библиотека по архитектуре. Он часто и с удовольствием рассматривал «картинки» в этих книгах. И мать, и отец поощряли его интерес, рассказывая по поводу той или другой «картинки» многое, по их мнению, интересное для сына. И ему действительно многое было интересно. Но об одном они так от него и не узнали. После знакомства с архитектурными творениями Росси и Растрелли его спросили, чьи здания ему нравятся больше, и Миша сказал – Растрелли. Но только не потому, что ему действительно больше нравились осуществленные проекты этого мастера, нежели проекты Росси, а потому что его фамилия так здорово напоминала название хорошего дела – расстрела.

Все это долго сидело и в мозгу, и в подкорке, изживалось медленно, болезненно и неохотно. Многие же граждане и вообще не думали это изживать. Вместе со Сталиным и Гитлером подобными мозговыми посевами занимались Мао Цзэдун и японские милитаристы, а после – «дядюшка Хо», Ким Ир Сен и Пол Пот. И многие, и многие другие не столь масштабные сеятели, но тоже вполне компетентные в деле истребления своих сородичей и сограждан, начиная с единомышленников-конкурентов в борьбе за властные и теплые места.

Потом, как бы партийная пропаганда ни трудилась над его повзрослевшим сознанием, Михаилу всегда слышалась в ней совершенно неустранимая фальшь. Да, он был обработан – так же, как все остальные, часто думал, как все остальные, любил товарища Сталина – как все, кому полагалось его любить, но в глубине души он сознавал, что так не прививают любовь, тем более ТАК не любят, особенно, если любовь НАСАЖДАЮТ принудительным манером. Поэтому Михаил сразу поверил Хрущеву, сообщившему стране о мерзостях и гнусностях великого вождя, который и через четыре года после смерти все еще был и родным отцом и учителем. Михаил не простил себе того, что раньше все-таки верил обманщику и его обманам, пусть не полностью на сто процентов, но на очень много процентов, неприлично много. И больше он уже не давал себя обманывать никогда и никому, начиная с того же Хрущева, которому был-таки отчасти благодарен. Но уж к приспешникам Хрущева доверия не испытывал совсем никакого. Все они были откровенными угнетателями собственного народа ради достижения криминальной эгоистической цели – установления их олигархического или даже монархического господства на всем земном шаре. Лживый революционный троцкистко-ленинско-сталинский лозунговый флер об освобождении проклятьем заклейменного мира голодных и рабов мирового капитализма настолько поистрепался, что уже не скрывал гнусной идеологической наготы даже от дураков – и потому был вполне цинично отброшен властями вообще.

Обожествляемые пропагандой генеральные секретари КПСС один за другим вели страну в направлении, противоположном мировому прогрессу – и в том числе в противоположном и номинальным целям «развитого социализма» и «светлого будущего всего человечества – коммунизма». Это была дьявольская прихоть высшей партноменклатуры – той самой, которую Джордж Оруэлл назвал в романе «1984 г.» «внутренней партией» с ее Большим Братом во главе. Впавший в маразм Брежнев – в недавнем прошлом всего лишь приятный танцор и обольститель партийной женской фауны, а в промежутках – расстановщик кадров и организатор крупных мероприятий по превращению львиной доли национальных богатств в вооруженный кулак и железную пяту олигархии – беззастенчиво, почти как ребенок, навешивал себе на грудь звезду за звездой. Еле-еле дождавшийся смерти Брежнева, прежде чем наступит его собственная смерть, Глава КГБ и культурный «либерал» Андропов – как он сам себя называл и считал, обязывал своих агентов распускать в интеллигентских кругах о себе эту лажу, подкрепляя ее доказательством в виде сочиняемых им стихов. Сменившим Андропова на высшем посту был канцелярист ЦК и поставщик девочек дорогому Леониду Ильичу почти симпатичный в своей наивной откровенности антисемит Черненко, о котором, собственно, нечего было сказать. Его приемником уже через год стал Горбачев, выдвиженец и выкормыш Андропова, под чьим руководством он возглавлял в своем Главном управлении КГБ по дезинформации разработку плана перестройки, разумеется, фальшивой перестройки – в соответствии со специализацией главного управления по дезинформации и своего духовного отца – Андропова.

Казалось, Михаилу можно было бы гордиться тем, что не имея никакой конфиденциальной информации об истинных намерениях Горбачева, он безошибочно вычислил тайные намерения нового и еще не дряхлого главы компартии намного раньше профессиональных политологов и аналитиков в СССР и за рубежом. Истинной целью перестройки было увековечить власть партхозноменклатуры как лучшей части существующего общества, но уже без лозунгов борьбы за торжество коммунистических идеалов, в которые перестало верить население страны, а еще задолго до этого – сама номенклатура. Ее уже не устраивало урывать для себя государственное и народное добро только при исполнении служебных обязанностей. Партийные функционеры, высшие чиновники, директора предприятий и институтов хотели завладеть управляемой ими собственностью на правах владельцев и передавать эту собственность, а заодно и власть, по наследству своим избалованным деткам. Все «прелести» приватизации государственной и общественной собственности вытекали из указаний Горбачева и его компании – таких как Рыжков, Лигачев, Павлов, Примаков, Абалкин и им подобные, а вовсе не из злой воли так охотно называемого виновником всех несчастий страны, каковым сначала считали Егора Гайдара, а потом Анатолия Чубайса (естественно, обвинения им предъявляли главные ворюги, ставшие собственниками). Но официальная приватизация прошла потом, без Горбачева, основного заказчика и сценариста августовского путча 1991 года, который сплоховал в оценке преданности ему товарищей из политбюро ЦК КПСС. Однако именно измена товарищей после провала путча позволила ему получить согласие Ельцина на добровольную отставку с поста президента СССР, вместо того, чтобы оказаться в компании арестованных путчистов. Человек с убогими способностями комсомольского вожака и закулисного интригана (достаточными, правда, для успешного осуществления партийной карьеры), не умеющий слушать никого, кроме себя – лучше сказать – просто заслушивающийся себя! – упустил свой шанс остаться главой преобразования своей громадной страны и разрушил ее, чем немедленно воспользовались национальные номенклатуры, особенно первые секретари национальных компартий союзных республик, немедленно провозгласившие себя президентами независимых государств. Горбачев было переиграл и обманул очень многих, но затем и сам попал в их число по собственному недомыслию. Вести страну небывалым путем – от социализма к капитализму – пользуясь только привычными ему методами аппаратных игр, оказалось невозможным. И головы академиков от экономической науки, на поддержку которых он рассчитывал, не отличались в лучшую сторону от его головы.

Действительным и последовательным преобразователем России оказался ненавидимый и почти уничтоженный Горбачевым Ельцин. Из всех российских политиков нового времени он оказался единственным, кто сохранил верность объявленным идеалам демократии, а, главное, не допустил коммунистического реванша, который вернул бы народ во власть единственной партии и ее карательно-принудительного аппарата во главе с КГБ. Самое горькое и отвратительное состояло в том, что реванша добивались не столько плохо чувствующие себя в новых условиях или чем-то обделенные функционеры, чиновники и их прихлебатели, сколько очень многие беспартийные, зато в буквальном смысле слова «советские» граждане, отвыкшие от чувства своей ответственности за свою судьбу и до сих пор считавшие, что пусть уж лучше партия думает за них, но за это обеспечит их привычными благами на уровне чуть выше нищенского. Рабское положение давно не угнетало их сознания. Наоборот – их остро раздражало или угнетало (кого как) сознание свободы, от которой они ничего не получили, тем более, когда рядом с ними нашлись мерзавцы, которые на этой свободе сумели разбогатеть. С помощью таких тоскующих по «развитому социализму» граждан, забывших об очередях в магазинах и о дефиците любых товаров, даже, в конечном счете, водки, который стал фирменным знаком данного вида социализма, реванш мог стать вполне реальным. И только Ельцин смог встать во главе рассекающего этот мутный поток клина, устоять, пропустить его мимо себя без разрушительных для великой страны последствий и в конечном итоге придать ее благому развитию необратимый характер. Да, Борис Николаевич был великим мастером одерживать без преувеличения великие победы, и почти такой же мастер упускать плоды этих побед, правда, к счастью, не всех. Безусловно, он бывал подолгу ленив и расхлябан, как и почти всякий нормальный русский человек, но в критических ситуациях он преображался, поднимаясь во весь свой гигантский рост, и тогда уже было трудно решить, кого он больше напоминает – то ли пророка Моисея, выводящего народ из египетского рабства, то ли богатыря Илью Муромца, крушащего басурман, то ли враз их обоих в одном лице. Перед таким противником реваншисты трусливо поджимали хвосты. Тягаться с подобной фигурой им было совсем несподручно. Реванш не состоялся. Но до Ельцинских дней было еще далеко, очень далеко, когда в несокрушимом боевом бастионе КПСС – в КГБ – начали появляться серьезные трещины.

Глава 20

Михаил не был осведомлен обо всех сторонах деятельности комитета государственной безопасности, но совсем ничего не знать о ней, живя в своей родной стране, было невозможно. Он знал и не только знал – чувствовал, что он такой же подозреваемый, как и остальные Советские граждане, но особенно, как лицо, принадлежащее к интеллигентскому слою, принципиально беспартийное и не усердствующее в восхвалении порядков советской системы – и потому определенно подозреваемое в скрытой крамоле, хотя диссидентом он себя не считал и действительно не был. Власть желала выражения восторженной любви к себе по любому случаю. Михаил любви не изображал и этим подавал плохой пример своему коллективу. Это не могло не отмечаться в его досье.

Однако одна история, характеризующая две разные стороны бытия внутри многоликой и всепроникающей тайной политической внешней разведки и внутренней карательной тайной полиции, прошла буквально на глазах у Михаила. Более того, ее героем был сотрудник его отдела. Звали его Слава Градов. Собственно, в институт он сперва поступил в отдел международных связей, где-то в начале восьмидесятых. Высокий, приятный, с хорошими манерами малый занимался в этом отделе всякой мелочью – отвезти в госкомитет какую-нибудь бумагу на подпись, составить сопроводительное письмо, изредка – перевести какой-нибудь документ с языка на язык – как-никак он закончил переводческий факультет ИНЯЗа, владел английским и португальским. Естественно, он выделялся из среды клерков международного отдела, в основном женщин – не только ростом, но и немного странной в его возрасте серьезностью и старательностью. Со временем выяснилась еще одна особенность Славы – он оказался чем-то лично дорог директору института Болденко и, по слухам, кое-кому из международного отдела в госкомитете тоже. Однако причин такого благоволения этих чинов к Градову Михаил тогда не знал. Примерно через год после своего поступления Слава обратился к Михаилу с просьбой взять его на работу в свой отдел, объясняя ее тем, что его интересует тематика лингвистического обеспечения поиска информации, а он как раз по образованию лингвист. Взять Славу было в интересах отдела – и как крепкого молодого человека, которого не совестно посылать на работу на овощную базу или в подшефный колхоз, и как переводчика, поскольку за отделом Михаила закрепили работы по тематике одного из комитетов ИСО. От СССР был делегирован туда в качестве председателя сам директор Болденко. Михаил ответил, что готов взять Славу к себе. Однако предупредил, что тот должен будет сам организовать переход из отдела в отдел в соответствующих инстанциях. Слава горячо заверил его, что сделает все сам – и действительно сделал, причем гораздо быстрей, чем можно было ожидать – от Михаила потребовалось только поставить визу на его заявлении. Дополнительную штатную единицу выделили немедленно и без всяких просьб со стороны «заинтересованного» начальника отдела. Вскоре после перевода в отдел Михаила Слава Градов принял на себя не очень обременительные, хотя порой и хлопотные обязанности по ведению документации комитета ИСО по информации и начал сопровождать Болденко в его регулярных поездках за рубеж, заменив прежнего переводчика директора Володю Берзона, с которым Михаил давно был в приятельских отношениях. Вот от Володи-то и стало известно кое-что о семье Славы Градова и ее связях с нужными людьми. Как-то раз Володя уже ездил с делегацией госкомитета в Париж без Болденко, и тот поручил ему передать какую-то посылку Градову – отцу Славы. Володя во время работы переводчиком с разными слоями номенклатуры успел навидаться всякого, но Градов – старший все-таки сумел поразить его каким-то особенным самодовольством и хамством. В Париже он возглавлял какую-то фирму от «Автоэкспорта» и у Володи сложилось убеждение, что тот, принимая у себя нужных людей, обеспечивал для себя и сына услуги с их стороны по принципу, как было принято тогда говорить, «я тебе, ты мене». В данном случае московские чиновники за пользование парижскими удобствами у Градова – старшего обеспечивали карьерный рост Градову – младшему. Ничего необычного в такой практике не было. Просто стало ясно, отчего вдруг бойко задвигались обычно скрипучие рычаги административной машины ради недавнего выпускника ИНЯЗ / а. Надо думать, папа исподволь начал готовить сыну переезд из Москвы если не в Париж, то в Лиссабон. С каким старанием опекает Славу директор Болденко, Михаил понял после показательного эпизода. Градов, уже немного расслабившийся, если не распустившийся от близости к директору, как-то раз небрежно выполнил одно из заданий шефа. Болденко вызвал Михаила и Градова, но сделал замечание начальнику отдела – как пояснил Болденко, Градову же не сказал ничего. Они вместе вышли из директорского кабинета, и Слава тут же, в приемной, извинился за то, что подставил Михаила. Ждал ли он, что Михаил выскажет ему свое неудовольствие или даст понять, что такая мелочь не имеет значения, Михаила не интересовало. Он размышлял о других вещах. Что бы ни делали такие опекаемые свыше работники, как Градов, виновными они никогда не будут, поскольку номенклатурно-корпоративная система готовила их для себя. Для них всегда найдутся экраны или громоотводы в лице других людей, на которых и будет лежать основная нагрузка как в делах, так и в ответственности. Ну, а в данном случае Болденко еще не удержался и от соблазна щелкнуть Михаила по носу за чужой грех не из-за того, что номинально он был непосредственным начальником Градова, а за то, что Михаил один написал книгу под фамилиями двух авторов – Болденко и Горского, в которой первый далеко не все понимал. Этого было достаточно, чтобы испытывать чувство неполноценности и стараться возместить ущерб встречным унижением партнера. В конце концов Михаил смерил Славу с ног до головы ироническим взглядом, но ничего не сказал. Для себя же он сделал вывод, что от этой штучки надо поскорей дистанцироваться. Вспомнились слова Володи Берзона о папаше Градове. Сын, конечно, еще не был таким отталкивающим, совсем нет. Многие – и не без основания – считали его даже обаятельным. Поэтому трудно было сказать, кем он станет в процессе движения к вожделенной цели – жизни за рубежом достойным человеком с достойной по западным меркам зарплатой и необременительной работой – примерно такой, как у отца. Родители столь нежно заботились о Славе, что, говоря о них на работе, он неизменно называл их «папочка» и «мамочка». Не иначе, как по совету заботливого папочки, Слава Градов решил поступить в КГБ. Михаил узнал об этом от своей заместительницы, когда Градов попросил у нее рекомендацию в это учреждение, как у члена партии. По правилам каждый вступающий в органы должен был представить три рекомендации от членов партии – в точности как при вступлении в КПСС. – «Ну, я думаю, вы ему не отказали?» – спросил Михаил. – «Нет, конечно. Иначе он на работу за границей не попадет,» – ответила заместительница. – «И то верно,» – подтвердил Михаил. У кого Слава раздобыл еще две рекомендации, осталось неизвестным, но уже в весьма скором времени он уволился из института и появился перед бывшими сотрудниками вновь после окончания спецшколы, в которой, естественно, прошел спецподготовку. Михаил даже немного удивился, снова увидев его в институте. Он был уверен, что, перейдя во всемогущую систему, Слава напрочь забудет о своем сером гражданском прошлом. Но вот – на» тебе – не забыл. Еще больше удивило, что Слава стал приходить в свой бывший коллектив все чаще и чаще. Потом, правда, сотрудники объяснили, что Слава попал на службу в районное управление КГБ, на подведомственной территории которого как раз и размещался институт. Слава и раньше был немногословен, но теперь стал вовсе молчаливым. Он начал курить – возможно, там так полагалось. Стоял и слушал, о чем говорят другие – и уж это он точно делал, как полагалось в органах – все слушай, узнавай, но ничего не говори. Впрочем, институтские сотрудники по старой памяти от общения не уклонялись, но говорили, конечно, не о политике, а о текущих институтских событиях и пустяках. Такими материалами секретных досье не пополнишь, но Славу совсем не угнетало вслушиваться в несерьезное содержание бесед. Михаил даже не сразу задумался, как это Слава, которого должны были готовить для внешней разведки за рубежом, вдруг начал служить в районном управлении внутренней тайной политической полиции, чьими клиентами время от времени являлись иностранные шпионы, а так – всё свои – либо немногочисленные диссиденты, либо просто неосторожные болтуны да читатели запрещенной литературы вроде «Доктора Живаго» Пастернака или «В круге первом» Солженицына. Каким разведывательным опытом могла обогатить агента такая работа? Ясно, что никаким. Тут совсем другая специфика – вывести скрытого врага советского строя на чистую воду, вскрыть условия, способствующие возможной утечке государственной тайны (это профилактика), пресечь деятельность изменника Родины, перекрыть канал враждебной агитации и пропаганды. Однако ломать голову над причиной подобной странности у Михаила не было охоты. Начальству госбезопасности было виднее, куда кого расставлять. Мало ли, что у Славы зазря пропадают два языка – английский и португальский, с которыми он, худо-бедно, но все же работал в институте. Об этом однажды зашла речь в присутствии Михаила, и он тогда без всякой задней мысли, просто в шутку сказал, кивнув в сторону Славы: «Ну и что? Если прикажут – возможно, еще и китайский придется выучить!» – И Слава неожиданно на полном серьезе подтвердил: «Точно! У нас всё делается по приказу». Эта реплика заставила Михаила впредь более внимательно приглядываться к бывшему подчиненному. И тогда стало казаться, что Градов все заметней уходит в себя и в то же время всё сильнее дорожит этими недолгими встречами со своими прежними коллегами, словно только с ними он теперь может вдыхать тот воздух, которого на нынешней работе начисто лишен. Да, это выглядело странно. Но ведь от тех или иных видов ностальгии не может быть застрахован никто.