Легко видеть

Но еще больше пришлось удивляться – и не только Инне – когда Михаил приехал в Харьков еще через год после альплагеря. На следующий же день Юля появилась у Инны. Они тогда все вместе немного поговорили. После ухода Юли Михаил поинтересовался у двоюродной сестры: – «Ты ей сказала, что я здесь?» – Инна ответила: «Да!» – и заговорщицки улыбнулась. Видно, и ей хотелось удостовериться в том, насколько неравнодушна Юля к московскому брату. Аналогичные наблюдения сделала даже бабушка. Она сказала Мише: «Юля бывает у Инны только тогда, когда ты здесь». В этот приезд Михаил застал ее еще более повзрослевшей и похорошевшей. Но он был занят мыслями о других своих знакомых девушках, и потому не сделал навстречу Юле ровным счетом никаких шагов, да это было бы и нечестно. Охмурять такое юное существо, к тому же живущее в дальнем городе, только потому, что она выбрала его предметом своей первой любви – нет, на это он был не способен, хотя Юля нравилась, и было приятно, что она настолько выделила его из всех людей, что не упускает случая хоть просто взглянуть на него. Но одновременно в нем говорила и совесть. Что за радость могла быть от такой любви, особенно для Юли? Это же одно сплошное мучительство для девушки, которая могла бы осчастливить и себя и какого-нибудь другого своего избранника, только не Михаила, который искал свое счастье в других местах среди своих сверстниц или девушек старше себя. Видно, игривый Амур здорово созорничал, обрекая ее попаданием своей стрелы прямо в сердце на долгую и молчаливую безнадегу. В отличие от Али, она даже не могла заикнуться о своей любви – и не только из-за расстояния. Ее любовь замыкала ее уста еще категоричней, чем соображения приличия и разделяющее пространство – любовь, позволяющая постичь умом сразу все – и незаинтересованность в ней Михаила, и нынешнюю разницу в развитии, хотя со временем она могла сгладиться и даже совсем потерять значение; и очевидную занятость любимого другими девушками, и то, что даже ее собственный многообещающий расцвет в самом близком будущем не вызовет в нем переворота в ее пользу, и ей, таким образом, назначено только страдать и изводить себя из-за этой любви.

Михаил надеялся, что ум заставит Юлю перебороть безнадежное бесперспективное чувство – пусть с болью, с душевными издержками, но это следовало сделать как можно скорей. Наверно, она так и сделала. Ведь ничего другого не оставалось, чтобы получить возможность нормально жить и любить кого-то, кто ответит любовью. Или ответить любовью на чью-то любовь.

Однако не все любови, на которые Михаил не откликался в той степени, в какой желали этого любившие его женщины, оказывались столь же безрезультатны для них, как в случае с Юлей и даже с Алей, которой Михаил все же сам кое-как – с грехом пополам – помог от себя исцелиться.

История с Линой была прямо порождена тем походом по Карелии, в который Михаил отправился вдвоем с Ниной Миловзоровой.

Глава 19

В тот день Михаил еще не знал, что поход с Ниной не приведет к сексуальному сближению. Наоборот, он был полон надежд, а особенный энтузиазм ему внушил Нинин рассказ о ее разговоре с мужем. Она не стала скрывать, что уезжает в отпуск с мужчиной. Муж, нормальный собственник и ревнивец, успел именно этим ей надоесть, и теперь ему ничего иного не оставалось, кроме как постараться стерпеть этот удар, если не убить жену, предполагаемого любовника или даже себя, но он нашел еще один способ. Как бы между делом он спросил, когда у нее поезд. Нина сказала: «Сегодня, в семь вечера». Михаил так и не узнал, что подтолкнуло Нину назвать дату отъезда на сутки раньше той, на какую Михаил купил билеты – то ли потрясающая интуиция, то ли знание природы мужа и того, на что он способен, но именно этот обман позволил им с Ниной сэкономить назавтра много нервов, ибо муж запер дверь квартиры изнутри на ключ, положил его в карман и пробыл в доме до времени отправления поезда. Затем он отпер дверь, заявил ей, что теперь она может катиться куда угодно, и сам куда-то ушел. Благодаря Нининой находчивости они своевременно попали в свой вагон – Михаил в сопровождении Лены, пожелавшей взглянуть на его новую походную спутницу, и Нина в сопровождении носильщика, который привез на тележке ее совсем не тяжелый рюкзак. Судя по ироничной улыбке Лены, ее позабавила мысль, что теперь Михаилу придется работать на подходах и на маршруте за двоих, в то время как с Леной он бы так не изнурялся – свой рюкзак она всегда носила сама. С этим приятным чувством Лена и отбыла, а они с Ниной стали ждать отправления поезда. Пока что кроме них в купе никого не было, и это позволило Михаилу размечтаться, что сближение с Ниной, возможно, произойдет уже по дороге. Однако радужной надежде не суждено было сбыться. Едва поезд отошел от перрона, в дверь купе просунулась довольно молодая, но довольно рыхлая на вид женщина с головой, увенчанной желтыми, торчащими как лепестки подсолнуха волосами. Она деловито оглядела пустые полки, потом Нину с Михаилом и, ни о чем не спрашивая, предупредила: «Мы сейчас перейдем сюда, в нашем купе грудной ребенок». Михаил не ответил. Было очевидно, что если он станет активно возражать, она поскандалит у проводника, а затем вернется с ним сюда и займет пустующие места. С кем она перейдет сюда, Михаил еще не представлял.

Вскоре подсолнуховолосая появилась вместе с другой женщиной, по виду – ее ровесницей, только черноволосой и более крепкотелой. Через несколько минут они познакомились. Первую, разведчицу, не переносящую крика грудных детей, звали Мила, другую – Лина. Эти двое и еще две их подруги в другом вагоне ехали посмотреть Соловки. Им было любопытно, в какие края собрались на байдарке Нина и Михаил. Он сказал – на Энгозеро и реку Воньгу. Вскоре Нина, переутомленная семейными передрягами, забралась на верхнюю полку и уснула. Михаил остался внизу, продолжая беседовать с новыми знакомыми. Разговор зашел о роде занятий. Михаил рассказал о своих. Услышав это, Мила почти утвердительно назвала институт, в котором он, по ее мнению, должен был в таком случае работать. Это было близко к истине, но все же не так. Михаил объяснил ей, что да – занимается примерно тем же, но все-таки в другом институте, а в том, который предположительно назвала Мила, у него довольно много знакомых. Мила сходу выдала несколько фамилий. Одну из них Михаил знал – он слышал о ней от своей сотрудницы, еще когда работал конструктором на заводе. Он так и сказал. «А от кого вы о ней узнали?» – спросила Мила. – «От Светланы Черевик.» Произнесенная вслух фамилия неожиданно встряхнула что-то в памяти и Милы, и Михаила. С минуту они, пристально глядя друг на друга, о чем-то сосредоточенно думали, затем одновременно выпалили:

– Так мы же были с вами знакомы!

– Так, значит, Света однажды приводила меня в ваш дом!

Они разулыбались. Но, пожалуй особенно рассиялась лицом Лина. Она не сводила с него глаз. Еще раз напрягшись, Михаил вспомнил, что во время визита со Светланой в дом Милы, застал там и Лину. Но о ней он почти напрочь забыл. Кажется, Мила представила ее как одноклассницу.

– Надо же, какая встреча! – удивлялась, покачивая своим подсолнухом Мила. – Сколько же это было лет тому назад?

Михаил подумал.

– Минимум девять.

– Все мы изменились, – с сожалением призналась Мила.

– Главное – больше ни разу не виделись, – возразил Михаил. – Вот еще и волосы у вас стали другого цвета.

Все засмеялись.

Сияние Лининого лица продолжалось около полутора суток, покуда они не приехали в Кемь. Здесь дамы должны были пересаживаться. Перед выходом из поезда они обменялись с Михаилом телефонами. И до самого возвращения из похода Михаил почти не вспоминал о них, хотя и не имел ничего против, чтобы увидеться с ними в Москве. И встреча действительно состоялась по уговору в выходной день после звонка Михаила Миле на Белорусском вокзале.

Со станции электрички Михаил повел Милу и Лину по местам, где любил зимой ходить на лыжах. Привал они устроили на площадке, с которой открывался вид на глубокую долину речки Малая Вяземка. Осенний лес был полон прелести начавшегося увядания листвы и запаха умеренной сырости и прелости.

Тяжеловатую и рыхлую Милу прогулка сморила, и она задремала, если совсем не уснула, улегшись поверх ствола большой поваленной березы. Михаил присел на тот же ствол, но ближе к вершине и жестом предложил Лине тоже прилечь на ствол, показав на свои бедра, как на подушку. Она тотчас послушалась, но, едва положив на них голову, невольно вскрикнула:

– Ого! Да они у вас как каменные! Не то, что у Милы!

– Ничего другого предложить не могу. Конечно, бедра Милы! – Михаил озорно покрутил головой.

Впрочем, Лина и не думала жаловаться на неудобство. Она закрыла глаза – не то от солнечного света, не то потому, что дрема одолела и ее. Теперь Михаилу были хорошо видны по бокам разреза Лининой кофточки неприкрытые лифчиком основания впечатляющих грудных куполов. Он немного подумал и запустил обе ладони по бокам от разреза вглубь и обнаружил, что Лина ничего не имеет против ласки и даже против того, что он делает это совсем рядом с Милой, которая на самом деле могла и не спать.

Груди были не только крупные, но и твердые, и Михаил увлекся игрой. Но минут через десять Мила заворочалась, и руки пришлось с сожалением убрать. Зато он выяснил, что путь для него открыт, если будет желание. Однако желание пришло только через раз. Будучи у Милы в гостях вместе с Линой, Михаил на обратном пути проводил ее до дому, но не сделал ни малейшей попытки проникнуть туда вслед за ней.

Позже Лина призналась ему, что на вопрос Милы, как у нее было с Мишей, она успела сказать подруге: «Он не по этому делу». Но очень скоро сама убедилась, что поспешила с выводами. Следующий визит Михаил нанес к ней домой. Сначала они вместе с Лининой матерью посидели за столом, а затем они с Линой якобы «пошли в кино», а сами поднялись на второй этаж, где находилась Линина комната. На сей раз он не медлил. После первых объятий и поцелуев Михаил красноречиво показал глазами на тахту, и Лина сразу поспешила постелить постель. Они быстро разделись. Как он и ожидал, ни крупные бедра, ни бюст не выглядели разочаровывающе. Правда, талия совсем не была узка, особенно если смотреть сзади, как с сожалением отметил он. Но глаза у Лины сияли, она была послушна и в ходе первого же соития была явно хорошо ублажена. Со своей стороны Михаил тоже нашел новую любовницу приятной, хотя и не вызывающей особого восторга. Однако он так хорошо вел Лину от экстаза к экстазу, что она ему нравилась даже просто как поле сражения, на котором достигались победы одна другой убедительней. Именно в этом духе в своем «Былое и думы» высказался Александр Иванович Герцен насчет симпатии к себе со стороны барона Ротшильда, которому российский эмигрант Герцен продал свои имения и который заставил царя Николая I признать эту сделку, несмотря на то, что царь сперва запретил ее признавать.

Словом, Лина сразу понравилась Михаилу как любящая и необременительная любовница, только он с первого же раза не хотел смотреть на нее со спины.

С тех пор Михаил стал бывать у нее часто и регулярно. Он попросил Лину больше не делать перед ее матерью вид, что они уходят в кино, и они сразу поднимались в Линину спальню. На подоконнике в изголовье тахты стоял электропроигрыватель, и было довольно много долгоиграющих пластинок. Некоторые из них Михаилу очень нравилось слушать, но Лине, пожалуй, эти вещи нравились еще больше, запомнившись на всю жизнь тем, что в соответствии именно с их музыкальным сопровождением Михаил ритмами мелодий приводил Лину в непрерывное восторженное состояние, которое длилось примерно час, а после короткого отдыха продолжалось еще столько же. Особенно здорово ему работалось под записи Робертино Лоретти и Луи Армстронга. Про стремительную, в напрягающем ритме «Джамайку», он говорил Лине: «Это – сексуальная музыка!» А по поводу «Аве, Мария!» Шуберта, – «А это – Божественно!» Если играл или пел Сачмо, Михаил порой сам подпевал ему, пускаясь в импровизации на тему «Когда с девчонкой лег в постель и взял ее как лютый зверь…» Лина в восторженном самозабвении шептала его имя: «Миша! Миша!» – точно так же, впрочем, и как под «Джамайку», «Аве, Мария!» или даже под «Ла кукарача».

Иногда, расчувствовавшись и словно предупреждая себя о неминуемом, с сожалеющим вздохом Лина говорила: «Не я первая, не я последняя,» – и Михаил угадывал в ее словах уверенность в том, что такой, как он, не может удовлетвориться одной женщиной и принадлежать только ей одной, и это было лестно относить к себе, – и оно еще довольно долго было правдой, пока не началась любовь с Мариной. Однако окончание связи таилось в некоторой будущей неопределенности, пока Лина не решила извлечь из этой преходящей связи нечто для себя непреходящее. Однажды она попросила Михаила больше не заботиться о предотвращении зачатия. Это значило, что она хочет заиметь ребенка, чтобы не жить в дальнейшем одной лишь со сладостными и терзающими воспоминаниями. Ей было уже тридцать четыре, и медлить с рождением ребенка в ожидании случая выйти замуж было уже рискованно. Да и то верно, уж если зачинать дитё, то всегда лучше с любимым. А в том, что Лина его любила, сомнений не имелось. Михаил подумал и решил пойти навстречу Лининому желанию. Заниматься любовью без соблюдения предосторожностей было приятней и удобней. Правда, это отмеряло время их связи несколькими месяцами – четырьмя или пятью, но это его мало заботило. Лина сама сделала выбор. Не могла же она, в самом деле, воображать, что он останется с ней до самого рождения ребенка. Не для того он оказался в ее постели, совсем не для того.

Очень скоро Лина вместе с кем-то из подруг уехала на пару недель в отпуск в подмосковный дом отдыха покататься на лыжах. Вернувшись оттуда, она уже смогла определенно сказать Михаилу, что их постельные труды не пропали даром. У Михаила непроизвольно посерьезнело лицо, и это настолько встревожило Лину, что она прямо тут же сказала ему, что если он категорически этого не хочет, она лучше сделает аборт, но он отрицательно покачал головой. Начавшуюся цепь событий не следовало прерывать.

– Рожай, – сказал он. – Тебе это нужно. Но в остальном я тебе не помощник.

– И не надо, и не надо, – заторопилась успокоить его Лина. – Моя мама тоже воспитывала меня одна и не считает присутствие мужчины необходимым. Единственное, о чем я хотела бы тебя попросить – это дать ребенку твою фамилию и отчество.

Вот это Михаилу уже совсем не улыбалось. Признавать таким образом свое авторство он отнюдь не хотел. Лина – в этом он был уверен – не собиралась специально расставить ему ловушку, но ведь в таком случае ей ничего и доказывать не пришлось бы, а ее нынешнее бескорыстие – мало ли что! – со временем могло и испариться. Ко всему прочему он – пусть уже почти лишь формально – был еще мужем Лены и должен был считаться с приличиями. Да и маме вряд ли пришлось бы по вкусу узнать о появлении у ее сына ребенка от неизвестной ей женщины. Короче, это могло вызвать целую лавину неприятностей, которых он себе отнюдь не желал, соглашаясь обеспечить зачатие. Кстати, мама почти наверняка признала бы виновником его, а не Лину, и это было бы, по здравому рассуждению, уже чересчур. Так они не договаривались. Лучше всего было бы категорически отказаться сразу, но Лина заглядывала ему в глаза с такой мольбой, что он решил пока не говорить определенное нет.

– Ладно, я подумаю, – ответил он наконец. – Сейчас я сказать не могу.

Лина готовилась к родам всерьез, и поэтому их встречи стали более редкими. Сначала по рекомендации ее врача, – как с усмешкой думал про себя Михаил. Потом по гораздо более серьезной причине. Михаил как раз перешел тогда на работу в научный центр Антипова. Всего через месяц он познакомился там с Мариной и очень скоро стал посвящать свое время исключительно ей, хотя до интима в квартире Нины Миловзоровой дело дошло не сразу. Ни Марина, ни Михаил не хотели оставлять один для другого подозрительные белые пятна в своих биографиях. Марина рассказала ему о двух своих прошлых любовниках, Михаил ей – о своих любовницах и даже о тех, кого домогался без пользы. Труднее всего оказалось сообщить Марине о Лининой затее получить от него ребенка, однако он пересилил себя и рассказал обо всем, не забыв и о просьбе Лины дать ребенку свою фамилию и отчество. Упомянул он и о том, что Лина согласна была прервать беременность, если ему это не нравится, но что он не стал ловить ее на слове.

– У тебя есть какие-нибудь обязательства перед ней? – помолчав, спросила Марина.

– Нет, никаких. Если тебе неприятно, чтобы ее ребенок имел мою фамилию, я немедленно сообщу, чтобы она не рассчитывала. Я ей этого не обещал.

Расстроило ли это Марину, точнее – сильно ли расстроило, Михаил так и не узнал – она не упрекнула его ни словом. Но по поводу использования его фамилии для ребенка на стороне высказалась определенно – ей этого бы не хотелось. Михаил пообещал, что сделает, как она хочет, тем более, что и его совсем не устраивал Линин вариант.

Он без промедления сообщил Лине о том, чтобы она на него не рассчитывала и искала другой способ легализовать появление на свет своего дитя. Разумеется, она огорчилась, однако спорить не стала. Пока она держала слово, и ее нельзя было не уважать.

Незадолго до этого разговора Лина внезапно с резкой болью в животе попала в больницу. Линина мать позвонила ему домой и просила проведать свою дочь там и ободрить ее запиской. Слово «записка» прозвучало уже настойчиво и несколько раз, что сразу насторожило Михаила. Съездить в больницу для ободрения он обещал, но свою записку он нарочито выдержал в столь лаконичном стиле, чтобы ее никак нельзя было бы использовать как доказательство его вероятного отцовства. Кроме пожелания скорейшего выздоровления там по существу не было ничего. Не хватало, пожалуй, только знаменитой стандартной приписки к бумагам, подписываемым Владимиром Ильичем Лениным, если он опасался, что они могут быть использованы против него: «Настоящую записку прошу вернуть мне».

Приехав в больницу, Михаил из отделения послал Лине «письмецо» в названную ее матерью палату, и Лина очень быстро спустилась к нему вниз, и они вышли на территорию. Это показалось странным. Хотя, конечно, боль могла пройти так же быстро, как и началась. Но все же в голову его закралась мысль, а не было ли помещение в больницу только способом выманить у него записку как «документ». На словах же Лина объяснила, что после появления резкой боли ее на «скорой» доставили сюда с подозрением на внематочную беременность. – «Плохо заделал,» – вроде как попрекнула она. – «Ну уж нет!» – достаточно резко возразил он, и Лина признала безосновательность подобного обвинения. Внематочной беременности в конце концов не оказалось. Ну, а «внутриматочная» шла своим чередом. Если больница была задумана ради записки, то это, конечно, было делом не Лины, а ее матери. Михаилу вспомнились и другие события, которые можно было считать принадлежностью далеко идущего плана сделать его законным отцом Лининого дитя. Его пытались соблазнить материальными выгодами. Сообщили о том, что Лина была наследницей состоятельных родственников в Москве и за рубежом. Показали цветные слайды явно дорогостоящей дачи, на которую его неоднократно приглашали и на которую он так и не поехал. Это делалось вроде как культурно и неназойливо, но Михаила больше раздражало, чем смешило, что в нем пытаются разжечь корыстный интерес и таким образом пробудить заинтересованность в новом браке.

В назначенный для родов срок Линина мать позвонила Михаилу и словно заправская теща, впервые обратившись к нему на «ты», сообщила, что Лина благополучно родила дочку. Она была полна ликования, которое Михаилу совсем не хотелось разделять. Он холодно поздравил «тещу» с рождением внучки, передал поздравления Лине, но от визита в роддом со всей определенностью отказался. Во время этого телефонного разговора он чувствовал себя совершенно взбешенным, еще не вполне понимая, почему. Впрочем, долго искать причину не пришлось. Одно дело было ожидать появления ребенка, к чему он действительно «приложил руку», другое – знать, что ребенок, чужой ребенок, родился, и уже в силу этого факта приступил – пока лишь через свою бабушку – к реализации своего естественного права на возможно более обеспеченную и гарантированную от опасностей жизнь, для чего ему требовались не только мать и бабушка, но и отец, в то время как отцом (а не зачинателем) Михаил никогда не соглашался быть в прошлом и не собирался становиться теперь. Собственно, именно это его и взбесило, что его уже без спроса стали считать за отца! Такого покушения на свою свободу воли он не собирался терпеть. И если у новорожденной Лининой дочери были свои права и возможности предъявлять претензии на всех причастных к ее появлению лиц, то за ним сохранялось не менее естественное право действовать по своему выбору, так как он никому никакого участия в жизни ребенка не обещал. Сделав Лине «одолжение», он совсем не считал себя связанным с ее дочерью каким-либо видом долга – вне зависимости от того, что об этом думают другие, и чего от него ждет господствующая в обществе мораль. При одной мысли, что эта мораль может быть обращена против него и его свободы воли, Михаил в один миг ощутил в себе доселе неожиданное, но, как теперь явно обнаружилось, правомерное преображение в возмущенного мужика – алиментщика, которого позвали для удовольствия и зачатия, а теперь хотят силой превратить в кормильца и отца. Он готов был драться за свою свободу как лев, на которого хотят набросить ловчую сеть.

Чуть остыв, Михаил осознал, что наличие двух моралей – общественной и личной, совсем не обязывает его принимать как закон для себя именно общественную, поскольку в данном случае он был прав полностью и определенно. И если из него будут вытягивать признание в том, что ЕГО сперматозоиды вызвали появление на свет Лининого ребенка и тем подвели (кто? Сперматозоиды?!) под действие правил общественной морали или гражданского кодекса, то он будет стоять на отрицании своего участия в этом деле до конца. Какое ему дело до прав ребенка, если он ПО ПРОСЬБЕ Лины дал ей свои сперматозоиды? Что он теперь, должен еще ОТРАБАТЫВАТЬ за них? Дудки! Да на их месте могли оказаться и чьи угодно еще! Лина как раз в самом начале беременности ездила в отпуск в дом отдыха. А кому не известно, что главным видом отдыха в таких домах является секс? В доме отдыха он ни разу не появлялся, а с кем там могла совокупляться она, никому не ведомо! Пусть попробуют опровергнуть это! Да у каждого нормального мужика таких «милых» как Лина, может быть тыща! Конечно, генетическая экспертиза могла бы показать его участие в «отцовстве», но, Слава Богу, генетическая экспертиза в СССР юридически еще не признана в качестве вида доказательства и обязать его к ее прохождению закон не может. Других же свидетельств и даже событий нет – ни совместного проживания, ни общего ведения хозяйства. Да, в гостях бывал, так что из того? Это не общее ведение хозяйства. В одной постели их никто не видел. Конечно, могут быть выдвинуты на первый план и лжесвидетельства. Но это не очень безопасно для той стороны, которая рискнет их использовать. Фальшь обязательно в чем-нибудь проявится, а уже он, будьте уверены, сумеет ее изобличить! – «Господи!» – очнувшись, подумал Михаил.

Только что мысленно пройденный им процесс тяжбы против покушения на свою свободу (и карман, конечно, тоже) на самом деле доказывал, что нет абсолютной праведности ни у той, ни у другой стороны, да и сама тяжба с точки зрения этих сторон касалась разных объектов – свободы личности, не связанной каким-либо добровольным ее обязательством, и права ребенка на возможно более хорошо обеспеченную жизнь. Следовательно, никакое из возможных решений суда по данному СЛУЧАЮ не могло стать ни справедливым, ни беспристрастным. Больше того, за всем этим столкновением житейских и нравственных интересов вдруг замаячила такая бездна фундаментальной непроходящей греховности всех сущих в этом мире, что Михаилу невольно вспомнилось поражающее по своей откровенности и точности признание великого Гете: «Нет такого преступления, которого бы я мысленно не совершил».

Такова была суть дела при столкновении в одной фокусной точке нескольких праведных эгоизмов, взаимоисключающих появление общего блага, к которому номинально стремится «цивилизованное» человечество уже не одну тысячу лет.

Рождение Лининого ребенка (все равного Лининого! Не его!) заставило Михаила открыть для себя и в себе много нового. Теперь та легкость, с какой он согласился помочь Лине стать матерью, представилась ему в первую очередь плодом абсолютного неведения насчет того, какую лавину последствий НА САМОМ ДЕЛЕ вызывает такой беззаботно-обыденный и как будто безответственный акт, как взбрызгивание семени в лоно доведенной до высшей страсти, но нелюбимой женщины. В результате ему с опозданием пришлось осознать наряду с правотой матери и всяческих защитников интересов ребенка, еще и правоту самых злостных беглецов – алиментщиков, к числу которых сам Михаил пока не принадлежал, но ряды которых мог пополнить в любой момент.