Легко видеть

На следующий год Свете исполнилось двенадцать, а их путь пролег к северу от Чупинской губы – из Пояконды в море на острова. В один из дней, когда чередовались тучи с дождем и солнце, они убедились, что влажный воздух над морем способен светиться и сверкать как драгоценная ткань, набрасываемая из Небесных сфер на воду и землю, как волшебная вуаль, придающая пейзажу почти инопланетный вид. Случалось, собаки гоняли по литорали крупных куликов-сорок, и Света тоже носилась с ними босиком по водорослям, поднимая брызги из луж. Пахло йодистыми испарениями, свежестью гигантских открытых водных просторов, вольностью ветра, свободой всех здешних существ. Девочка живо интересовалась всем на свете и зримо повзрослела душой после Беломорских походов. Правда, затем Света в походы больше не ходила, хотя Михаил и Марина звали ее с собой. Во-первых, ей уже больше требовалась компания сверстников; во вторых, Люда, ее мать, скрытно противодействовала походным устремлениям дочери и влиянию на нее со стороны деда. Поэтому Люда всячески превозносила другие возможности хорошо провести лето. И, в-третьих, сама Света заявляла, что вот если бы они снова отправились на Белое море, она бы пошла, а раз не на Белое море, то это не так интересно. Однако в это время уже в полную силу разразилась постсоветская депрессия, и цены на транспорт взлетели до фантастических высот, и вояжи на Белое море сделались нереальны, а дед вслед за бабушкой стал пенсионером. В походы они отправлялись из деревни, в которой купили избу, по Мологе и Рыбинскому водохранилищу. Свету туда так и не потянуло. И Михаил, и Марина жалели об этом, но силой тянуть внучку с собой считали бесполезным, скорей даже вредным, но втайне надеялись, что когда-нибудь она сама «войдет в ум».

Сам Михаил увлекся туризмом после первого курса института в восемнадцать лет. На август мама купила ему тогда путевку в турбазу «Яркое» недалеко от Приозерска на Карельском перешейке. Вместе с ним собирался поехать туда и его одноклассник Гриша, с которым они и после школы продолжали активно общаться. Однако Гриша достаточно неожиданно для себя получил приглашение на тот же август в университетский спортлагерь Красновидово. Он был хороший лыжник и легкоатлет, и перспектива попасть в спортивную элиту университета показалась ему более привлекательной, чем пребывание на обычной турбазе. Ехать на Карельский перешеек без Гриши Михаилу совсем не хотелось. Мама тогда с трудом убедила его, что там все равно будет интересно, и он быстро сойдется с новыми знакомыми. В конце концов, не особенно веря всему обещанному, он согласился. Однако действительность превзошла все ожидания не только его, но и мамы. Сама она говорила, что обязательно занималась бы туризмом, если б в ее молодое время это было возможно. Кстати, после первого же похода Михаил остро жалел, что и сам не мог заняться этим раньше, и мама, пожалуй, была уже не рада, приобщив его к походному образу жизни, ибо после похода по Карельскому перешейку он уже не представлял себе иного отдыха, чем активные путешествия по воде, по горам, на лыжах или пешком. Это было трудное, но упоительное занятие, вознаграждавшее тем, что ты увидел и чего сумел достичь, а изнурительная плата, которую приходилось отдавать за это, почему-то очень скоро забывалась. Обретения же оставались внутри навсегда. Кроме того, Провидению было угодно в первом походе познакомить его с Ингой Андриевской – уравновешенной, красивой и обаятельной сероглазой студенткой строительного института, золотистой блондинкой на курс старше его. С тех пор Михаил уже не представлял, что может полюбить девушку, равнодушную к путешествиям. А до Инги он любил троих, начиная с Ирочки Голубевой, которая внушила к себе это чувство, нисколько ради этого не трудясь. Правда, Миша в общем-то нравился ей, но уроки для нее были важнее, и если они еще не были сделаны, встречи с Ирочкой исключались. Михаил же был готов ради них прогулять что угодно. Близкое знакомство с Ирочкой после затянувшегося начального периода, когда он стеснялся проявить свое чувство и любил на расстоянии, лишило ее прежнего очарования, и его уже в большей степени воодушевила Ирочкина одноклассница и тоже Ира. У нее были большие выразительные лучистые глаза, заглянув в которые можно было найти все возвышенное, что только хотелось отыскать. Но она его тоже не полюбила – ей стал самозабвенно дорог Марат, студент – первокурсник горного института (сама Ира, как и Михаил только- только закончила школу). Михаил не слишком расстроился, сделав неприятное для себя открытие. Он уже понимал, что любовь появляется сама по себе или не появляется совсем. Третья девушка, Инна, еще училась в десятом классе, когда Михаил сам уже стал студентом. Она очаровала не только глазами, но и красивым лицом, и Михаил всей душой рвался заключить ее в объятия и целовать, целовать, целовать, но когда он после нескольких отложенных из-за робости попыток все же перешагнул разделявшую их опасную черту и дважды попытался поцеловать Инночку на прощание, она говорила: «Не надо», – и выскальзывала из его рук, хотя она-то как раз его и любила. С тем они и расстались на время летних каникул. А каникулы привели Михаила к знакомству с Ингой на турбазе и в походе. Вот о ней-то он мог твердо сказать, что такую девушку можно и стоит полюбить навсегда.

Первые встречи с ней в Москве после возвращения из похода быстро сменились долгими разлуками. Дома у Инги не было телефона, а сама она звонила крайне редко – настолько редко, что, будь Михаил поопытней, он бы однозначно понял, что ему нечего ждать встречной любви. А так, даже понимая, что надежд крайне мало, он все же страшился упустить почти невероятный шанс. В одинокой любви он сгорал почти целый семестр, когда не выдержал и поехал к ней в институт. Других способов увидеться с Ингой у него не было. Караулить же появление любимой возле ее дома после Ирочки Голубевой он себе раз навсегда запретил. В институте он застал Ингу прямо с первой попытки. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она ему не обрадовалась. Несколько вялых дежурных приветственных слов только подтвердили первые впечатления. Но не это больше всего поразило его, потому что молчание девушки уже давно приготовило его к осознанию своего фиаско. Всматриваясь в Ингино лицо, в столь памятные ее черты и в общем-то вполне узнавая их, он понял – и почти не ужаснулся, скорее поразился тому, что вот уж скоро полгода любит совсем другого человека, другую женщину, нежели та, которая сейчас стояла рядом и думала лишь о том, как бы прервать поскорей ненужную ей встречу и беседу. Инга в мечте была совершенно другой – любящей, воодушевленной и оттого еще более прекрасной. С равнодушной к нему реальной Ингой она не имела почти ничего общего. Михаил не стал затягивать их последний в жизни разговор и распрощался, спокойно сказав: «До свидания», хотя точно знал, что ни на какое другое свидание с ней больше уже не пойдет, даже если каким-то чудом мог бы на него рассчитывать. Короче, любая Инга, кроме той, которая жила в его мечте, в один миг перестала быть ему нужной, любимой, желанной, в то время как идеальный образ желанной отлетел и от реального существа и от него, и оттого на Михаила разом обрушилась тяжелейшая ПУСТОТА. Оказалось, что в мире после того, как из него выпорхнула идеальная Инга, ничего не осталось, кроме вакуума, и он влетел в него мало сказать как мотылек в пылесос. В этом вакууме, правда, все предметы не отличались от обычных житейских, он был так же наполнен людьми, как и прежний привычный мир, но в нем никто и ничто, в том числе и сам Михаил, не имело никакого смысла.

Если Инга еще и опасалась, что никчемный влюбленный будет ей докучать, добиваясь ненужных объяснений, то на самом деле ничего такого ей не угрожало. Михаил уже отлучил ее от себя и себя от нее и попытался найти какой-то разумный выход, но не сумел обнаружить его. Наступило труднейшее время в его жизни. Как раз подошла зачетная сессия, за ней вплотную надвигалась и экзаменационная, а ему ничего не хотелось делать, потому что если бессмысленно жить, то еще более бессмысленно сдавать какие-то зачеты и экзамены. Но он даже в таком состоянии все же помнил об одном своем долге перед родителями, перед семьей – заработать стипендию, совсем ничтожную сумму, но и на нее в семейном бюджете рассчитывала мама. Скрепя сердце, он окунулся в запущенные институтские дела. Лабораторные работы, практические работы в мастерских, зачеты, которые редко удавалось сдать с первого захода, но которые надо было сдать, чтобы деканат допустил к экзаменам, а уже от их-то результатов и зависело, дадут стипендию или нет. Для того, чтобы дали, надо было сдать всю сессию без троек. В потоке нахлынувших дел Михаил крутился почти как белка в колесе, едва замечая время суток. Он в буквальном смысле не взвидел белого дня. Уходил в институт в темноте, возвращался поздно вечером. Днем почти во всех помещениях института горел электрический свет, а посмотреть, что за окнами, было некогда. Однако и этому кошмару пришел конец. Михаил едва-едва не завалил на трояк последнюю пересдачу по математике. Собственно, преподаватель уже отпустил его с тройкой. В последней отчаянной попытке догнать последний вагон уже ушедшего поезда, то есть добыть ускользнувшую стипендию, Михаил открыл учебник академика Лузина по матанализу, нашел то место, которое подтверждало его правоту и понесся в аудиторию доказывать правильность своего ответа экзаменатору. Тот хмыкнул «Гм! Вам это давали?» – и подошел к сидевшему за соседним столом заведующему кафедрой. Михаил услышал: «Знаете, я Горского недооценил», – и переправил в ведомости с тройки на четверку.

Да, казалось, сессия и все связанное с ней извлекли Михаила на время из депрессивного состояния. Но вакуум в душе и в уме не исчез. Там, правда, все время что-то плавилось и переплавлялось, но толку покуда не было видать. Единственное, чего он достиг – так это понимания, что можно существовать и в вакууме, пусть и без особой надежды, что он чем-то способен наполниться, но все-таки не без нее. После следующей, весенней сессии он, к счастью, снова вспомнил о походах. Маршрут по Подмосковью от Сходни до Звенигорода проходил по живописным местам и, несмотря на частые дожди, оказался довольно интересным. В группе вместе с Михаилом шли приятные девушки, все сплошь студентки.

Мысленно сравнивая каждую из них со своим эталоном – идеальной Ингой, он находил, что ни одна из них не сможет занять Ингино место в его душе. Однако рядом с ними все равно было приятно. У Михаила это был уже третий поход, и среди спутников он оказался самым опытным туристом. Сейчас, конечно, уже все представлялось иначе. Михаил не мог без улыбки вспоминать самого себя, одетого в сатиновые шаровары, красно-бурую ковбойку и обутого то в лыжные ботинки, то в белые резино-парусиновые тапочки. На голове у него, правда, красовалась серая шляпа из прекрасного мягкого фетра, сделанная какой-то парижской фирмой (ее привез отец из Западной Украины вскоре после присоединения Прикарпатья к СССР), но вряд ли она сильно украшала ее, поскольку тулья была высока и кругла, а лицо было продолговатым и узким. Все последующие сезоны и до самой старости он носил уже только береты. Но в тот год, да, пожалуй, и позднее, в туризме была мода на шляпы, особенно того фасона, которые напоминали шляпы кинематографических американских бродяг. Но, как ни смешно выглядел теперь этот костюм, в то время он не удивлял никого. Однажды, уже недалеко от Звенигорода, они расположились на короткий привал на околице какой-то деревни. Несколько девушек, сняв рюкзаки, сели на жердяной забор. Михаил оказался рядом с Галей Дьяковой, студенткой ИНЯЗа, перешедшей уже на четвертый курс, в то время как Михаил – еще только на третий. День стоял жаркий, и на Гале были только черные плотные трусы высотой до самой талии и черный лифчик. В общем-то они вполне ограждали от нескромного взгляда потаенные места, однако рельефность Галиной фигуры позволяла понять, что всех прелестей как следует в таком наряде не упрячешь. Даже такой неопытный лопушок, каким был тогда Михаил, очевидно, ощутил притягательность девушки. А она, жалеючи свои уставшие на переходе ноги, легонько похлопала себя ладонями по бедрам и тихо произнесла: «Эх, ножки, ножки молодые!» Михаил проследил за ней и сделал шаг навстречу. Неожиданно и для Гали и для себя он тоже своими ладонями похлопал по ее бедрам и, словно подтверждая ее слова и одновременно удивляясь, произнес: – «Действительно молодые!» На секунду Галя онемела от неожиданности, он тоже. По тем временам это была неслыханная дерзость в обращении с девушкой. Однако Михаил, спровоцированный Галиным поступком, дополнил его своим столь непреднамеренно и необидно, что Галя, а с ней и другие бывшие рядом девушки расхохотались. Михаил с улыбкой смотрел ей в глаза. В эту минуту Галя ему нравилась больше, чем прежде, особенно за то, что правильно все поняла.

А неделю спустя, уже в Москве, он позвонил Гале по телефону, который перед разъездом она дала, так же как и другие девчонки из походной компании. Они договорились о встрече. Галя пригласила его зайти за ней. В старом доме в Скатертном переулке Михаил поднялся на четвертый этаж и остановился перед солидной дверью с большим числом табличек и кнопок звонков. Он не сразу нашел Галину фамилию. На той же табличке, причем выше значилась и другая, которая говорила Михаилу о чем-то связанном с институтскими делами. После нажатия на нужную кнопку дверь открылась неожиданно быстро, и из нее к нему на площадку выпорхнула немного незнакомая похорошевшая Галя, одетая не в брюки, а в светлое платье с пышной юбкой, которое очень шло к ее фигуре, лицу и темным волосам. Они радостно поздоровались и пошли шататься по городу. Михаил уже давно забыл, где они бродили, о чем говорили, но два эпизода запомнил навсегда. Выйдя из Галиного дома, он спросил, кому принадлежит фамилия Скороход на табличке с фамилией Дьякова. – «Моей маме». – «От моей преподавательницы английского в институте я слышал эту фамилию и даже имя и отчество запомнил – Мария Николаевна». – «Так это и есть моя мама! – воскликнула Галя. – А как зовут твою преподавательницу?». – «Тоже Мария Николаевна». – «Эмануэль? – Так они же подруги с молодых лет! Вот так неожиданность! Не думала, что ты знаешь Марию Николаевну». – «Как не знать, – усмехнулся Михаил. – Она нас здорово гоняла по «тысячам» («тысячами» тогда назывались фрагменты англоязычных текстов, которые надлежало перевести за семестр, их общий объем составлял сто тысяч знаков, и сдавали эти «тысячи» по частям). – «Ну, это ерунда! – возразила Галя. – Она хороший человек!» – «А я что, говорю, что нет? Просто ей трудно было без гнева слушать, как мы калечим английский. А так она действительно хороший человек, и к тому же видная дама». – «Да, – подхватила Галя. – Мария Николаевна до сих пор хороша. А уж какой она была в молодости!» – «Давала шороху?» – «Еще как!» – «А твоя мама как – не уступала подруге?» – «По словам Марии Николаевны – нет!» Михаил подумал, что в таком случае Гале передалось не все стоящее от внешности матери, но все равно и дочь хорошо удалась прелестью фигуры и еще больше – живостью характера и лица.

Когда, вдоволь нагулявшись, они уже после двенадцати ночи вернулись к Галиному дому, Михаил сказал, что проводит ее на четвертый этаж. В голове у него уже сложился определенный план. Широкая и почти неосвещенная лестница с мраморными ступенями содействовала укреплению авантюрных устремлений. Возможно, что и вообще весь вечер приводил его к такому настроению, но лестница, романтически притемненная лестница прямо-таки поставила последний восклицательный знак в команде самому себе: «Здесь!» Галя поднималась чуть впереди, и смутное чувство особой притягательности ее фигуры и ног, тех самых «ножек молодых», с которых все и началось, сделалось вполне определенным. Подойдя к своей двери, Галя повернулась к Михаилу, и он вдруг понял, что еще не готов, и ему нужно выгадать по крайней мере секунду, чтобы сделать задуманное. – «Ну, что, до свидания?» – спросила Галя. – «Подожди, я не вижу, где фамилия твоей мамы!» – выпалил он. И Галя, отвернувшись от него, показала пальцем в то место, где была их табличка. Не теряя ни мгновения, Михаил обнял ее за плечи, но не успел приблизить свое лицо к ее голове, как Галя молниеносно повернулась к нему вся. – «Галка! Какая ты прелесть! – сдерживая голос, воскликнул он. – Я это понял, когда ты сидела на заборе и жалела свои молодые ножки, и я их тоже пожалел!» – Галя серебристо засмеялась в ответ: «Тебе так хотелось посочувствовать мне?» – «Ты же знаешь!» Они еще долго целовались, прежде чем за Галей захлопнулась дверь, а он спустился вниз из ее дома. В голове еще жили Галины поцелуи. Михаил налету воспринимал их сильнодействующие особенности и старался тут же возвращать их от себя. Галя целовалась с большим знанием дела, и это тоже украшало ее, а сам он готов был без конца у нее обучаться, потому что впервые в жизни целовался с женщиной, которая интересовала его именно как женщина, а не как хорошая девчонка или старшая родственница.

Больше Михаил не звонил Гале Дьяковой и никогда не виделся с ней. И не потому, что она его в чем-то разочаровала – скорее наоборот. Он остался благодарен за то, что она с дружеской готовностью откликнулась на его зов. Но все-таки он понял одну важную вещь – что этим чудным делом, в котором так хорошо разбиралась Галя, нужно заниматься по любви. А в то время, после Инги, он еще никого не любил. В том числе и так сильно понравившуюся ему Галю Дьякову, которая, вероятно, могла бы его научить и многому большему, пожелай он того и будь немного настойчивей. Галя достойно поддержала репутацию своего ИНЯЗа, как института, студентки которого в вузовской среде давно уже слыли самыми опытными в любви. Галя была свежа и естественна, в ней не чувствовалось никакой фальши. И ее наука пригодилась ему год спустя, когда он, целуясь с Ирой Савельевой, с которой вместе занимался в альпинистской секции своего института, впервые ощутил, как покачнулся в его глазах весь мир при прикосновении к губам желанной девушки. Они вместе тренировались в Царицыне на стенах дворца и прошли тренировочный майский поход, и Михаил думал, что любит ее и видел, что и она может откликнуться своей любовью. Но через несколько дней Михаил уехал в Архыз на сборы инструкторов туризма спортивного общества «Наука», а оттуда после похода отправился в альплагерь «Алибек» уже в четвертую смену, где и встретил ожидаемую, но уже вполне отчужденную от него Иру. Впрочем, он уже мечтал о другой, о Стелле Сургучевой, с которой познакомился после горного похода на Сочинской турбазе. Они с Ирой были вполне довольны, что попали в разные отделения отряда новичков и никаких чувств друг к другу больше не проявляли. Много лет спустя они столкнулись в вагоне электрички, возвращаясь после катания на горных лыжах в районе станции «Турист». Ира ехала в компании троих мужчин, но проговорила всю дорогу именно с Михаилом, особенно много рассказывая о районе Гвандры, о котором Михаил почти не имел представления.

На вокзале в Москве они пожелали друг другу всего хорошего. Видимо, в памяти об их прежних встречах осталось только приятное. Он любил воспроизводить про себя тот миг, когда мир впервые качнулся в его глазах, когда он поцеловал Иру. Об «Алибеке» они, наверно, вспоминали уже по-разному, хотя обоих наверняка одинаково впечатлил волшебный мир окружающих гор, особенно по ночам, когда они невольно замирали на морозе, любуясь светящейся в свежем снегу пирамидой Белала-Каи и ее отражением в только что отстроенном плавательном бассейне без подогрева воды, вершинами Джугутурлючат, Алибека, Эрцога, Сулахат. Наверняка запомнился и внезапный сильный снегопад, накрывший весь район от вершин до подножий. Ветви лиственных деревьев, еще не сбросивших листву, ломались под тяжестью навалившегося на них снега. Кое-где погромыхивали лавины. Все занятия на склонах были отменены. Но хуже всего было то, что наверху снегопад застал врасплох две группы разрядников, ушедших на Птыш. Одна из них с трудом спустилась вниз, в альплагерь на Домбайской поляне, другая застряла, и туда пошли на выручку спасотряды всех Домбайских лагерей, включая и «Алибек», но все равно один человек успел замерзнуть насмерть. Словом, осень показала, на что она способна в высокогорье. Хотя показать себя с такой стороны горы могли в любое время года. Им это было ничто.

Однако тот горный сезон начался для Михаила сбором инструкторов туризма в Архызе. Туда из Москвы выехал целый вагон участников, стажеров и инструкторов туризма общества «Наука». В одном купе с Михаилом оказалась совсем еще молоденькая студенточка Лида Адамсон. Из-за небольшого роста она казалась еще более юной, чем была на самом деле. Все-таки она уже перешла на второй курс, тогда как Михаил – на четвертый. Он ощущал себя куда взрослей Лиды, и ничем другим не выделял ее среди незнакомых или малознакомых спутников. Но так было до того момента, пока он не обнаружил, что она продолжает пребывать в еще более глубоком детстве, чем можно было подумать – она царапалась! По какому-то ничтожному поводу Лида с двух сторон ухватила его ладонь и в кровь расцарапала сверху кожу. Так вели себя дети, пожалуй, даже не в школе, а в детском саду, где еще иногда допускалось доказывать таким образом свою правоту.

Видимо, в глазах Михаила Лида прочла такое брезгливо-осуждающее изумление, что больше не пускала в ход такой аргумент, по крайней мере, при нем. Потом он уже мог воспринимать ее как нормальную девчонку, но никакого особого интереса к ней все равно не проявлял. Зато другой их спутник – студент МИСИ здоровяк Сашка Кричевский – не остался равнодушен к Лиде. Михаилу становилось даже немного смешно, когда он наблюдал маневры штангиста Сашки вокруг тоненькой, маленькой, легонькой Лиды, у которой, если и было что-то большое, так только глаза. Но, видимо, Сашке и их оказалось достаточно. Этот парень на первых порах постарался сблизиться и с Михаилом, у которого был большой походный опыт. В прошлом году вскоре после свидания с Галейон и Дьяковой он прошел еще поход по Дагестану. А теперь, на сборе инструкторов, в Архызе во время первого тренировочного восхождения на хребет Абишира-Ахуба, на Баритовую гору, Сашка в самом начале спуска по травянистому склону потянул себе ногу в голеностопе. Чувствовал он себя явно погано и от боли в суставе, и от сознания, что теперь ему еще проще будет кувырнуться в какой-нибудь рытвине, скрытой травой. Кто-то из ребят принес в шляпе холодную воду из ручейка, Сашке сделали несерьезную перевязку. Михаил предложил взять его на страховку концом лавинного шнура, который Михаил носил с собой. Сашка согласился.

Со стороны, наверно, это выглядело комично, как худенький парнишка ведет на тонком поводке массивного детину, но Сашка отнесся к этому вполне серьезно. Видимо, так он и впрямь чувствовал себя уверенней на склоне. Так они и спускались вдвоем в карикатурной связке до дна долины – Александр Кричевский, руководитель первой туристской группы, совершившей через пару лет, в 1955 году, восхождение на Пик Грандиозный в Восточных Саянах, и он, Михаил Горский, уже к этому времени переставший оформлять документально свои путешествия.

Сашкино неравнодушие к Лиде окончательно перестало быть тайной в тот день, когда состоялись тренировки по переправам вброд через горные реки. Сашкина травмированная нога уже пришла в норму. Весь отряд сбора инструкторов поднялся от поселка Архыз вверх по Зеленчуку к его правому притоку Кизгыч, и там руководители сбора выбрали место для переправы. Предстояло несколько раз разными способами форсировать довольно широкий и быстрый, вздувшийся во время дождей поток. Дошло дело и до переправы вдоль перильной веревки. День был жаркий, и все разделись до маек и трусов. Вдоль перильной веревки перед Михаилом шла Лида, а Сашка Кричевский – сразу за ним. Михаил все еще не придавал никакого значения тому, что Сашка постоянно оказывался около Лиды, а оба они – возле него самого. Однако его неведение скоро закончилось. Где-то за серединой русла Кизгыча Лида вдруг потеряла равновесие и повисла на перильной веревке в горизонтальном положении, держась за нее обеими руками. Здесь и впрямь с особой силой ощущался могучий напор Кизгыча, и Михаил мысленно ругнул инструкторов, пустивших участников на переправу выше перил по течению, а не ниже, как полагалось. Он уже протянул было руку, чтобы помочь Лиде встать, как вдруг сам с головой ушел в поток. Это Сашка, рванувшийся к Лиде, походя сбил его с ног. Теперь Михаил повис на веревке точно в том же положении, в каком уже находилась Лида. Он попробовал встать на одну ногу, но ничего не вышло – течение не пускало ее в глубину. Оставалось только смещаться к берегу, перебирая веревку руками. И никакой сложности это не представляло бы, если бы вдруг Михаил не обнаружил, что течение сдернуло с него трусы, и теперь они еле держались около согнутых колен. Он подтянул трусы одной рукой на место, но едва разжал пальцы, они немедленно съехали под колени. Положение оказалось совсем скверным. Держась за веревку одной рукой, Михаил не мог передвигаться вдоль нее. Отпустить же трусы и выходить на берег без них, да еще перед девчонками, было тоже немыслимо. К счастью к нему тоже пришли на помощь. Михаил велел парню, который приблизился вплотную, придерживать на месте трусы, а сам в это время перехватывался за веревку обеими руками, ругательски ругая себя за то, что не поддел под трусы плавки, пока не оказался на гальке, где, наконец, сумел встать. Хохоту на обоих берегах было много. Смеялись и парни, и девушки – все, только не он. Однако больше всего Михаил злился на Сашку, который, видите ли, не мог допустить, чтобы Лиде помог кто-то другой. Впрочем, ярость вскоре остыла. Как-никак этот умник все же милую спасал, хотя и по-свински и по-идиотски, поскольку Лиде в тот момент ничто всерьез не угрожало. Ну, а впоследствии Сашка показал, что он был и неплохой товарищ. Во время основного похода под перевалом Чебоклы в непроглядном тумане их вдвоем послали узнать путь у пастухов, чей кош обнаружил себя собачьим лаем. Пока остальные участники сбора «отдыхали» под дождем, Михаил и Сашка поднялись по склону и оказались в осаде трех громадных кавказских овчарок. На их призывные крики: «Чабан! Чабан!» никто не отозвался. Кош оказался без хозяев, и отогнать от них яростно лающих псов было некому. Они стояли перед собаками плечом к плечу, готовые сомкнуться спинами. Михаил держал наготове ледоруб с отломанным штычком, а Сашка – укороченное спортивное копье, которое взял с собой в горы в качестве альпенштока. Готовые дорого продать свои жизни в случае внезапного броска, они стали медленно-медленно отступать от коша вниз, пока псы, наконец, не отстали. Это было еще на кольцевой части маршрута, как раз перед возвращением в Архыз. Потом была линейная часть похода – от Архыза до озера Рица, и все это время Сашка и Лида почти не разлучались. Михаила это ничуть не задевало. Лида его не трогала, а Сашку он не собирался принимать в близкие друзья, тем более, что таковых он уже давно не заводил. После похода и десяти дней отдыха на турбазе в Сочи, где Михаил познакомился со Стеллой Сургучевой, он вновь отправился в горы, в альплагерь «Алибек». Вернулся Михаил в Москву уже в конце сентября, после начала занятий в институте. Вскоре возобновили работу и курсы по подготовке инструкторов туризма. Там он вновь встретился с Лидой. Оба они улыбались, перебирая разные перипетии из общего походного прошлого. И ни о чем плохом не думая, Михаил напомнил Лиде, как он ее назвал после того, как она расцарапала ему ладони – «Старушка Адамсон». – «Сволочь!» – с неожиданной яростью и горьким гневом почти истерически выкрикнула Лида. И только тут до Михаила дошло, что никакое прозвище не могло вызвать такую дикую реакцию. Значит, во все время их знакомства Лида ждала от него совсем других воспоминаний и слов, потому что до сего дня она любила его, а не Сашку.