Легко видеть

И тогда же до Михаила дошло, почему его так тянет к себе бесконечно разнообразная красота нерукотворного мира, превосходящая силой воздействия все, что способен создать человек. Благодаря в основном походам, он уже немало успел насмотреться, и красота, как очень скоро выяснилось, не только влекла, но и заставляла, обязывала думать, стараться проникнуть в ее и, кстати, в свою праоснову, поскольку интуитивно он уже знал, что принадлежит этому Миру в несравненно большей степени, чем Мир принадлежит ему, да и вообще всему человечеству.

Природа воспринималась им Храмом Божьим, но отнюдь не церковью, будь то культовое здание, или социально-культовый институт. Даже после безусловного признания Бытия Бога Михаил не изменил своего интуитивного неприятия церкви как обязательного посредника между Богом и людьми. Напротив – только укрепился в этом убеждении, несмотря на то, что прежнее отношение к религии у него изменилось.

Безусловно, в условиях абсолютного господства коммунистического атеизма у советского ребенка, подростка, юноши и молодого человека и не могло сложиться сколько-нибудь объективное отношение к религии и церкви. Массированная пропаганда по радио, в прессе, даже в кино делала свое дело, воспитывая неприятие поповщины, церковных обрядов, церковных авторитетов. Хорошую службу служила атеистам-пропагандистам и сама церковь – с ее пышными архаическими, не имеющими ничего общего с бытом нищих людей ритуалами, невнятным для светского слуха напевным бормотанием, изобилующим забытыми и вовсе неизвестными старославянскими терминами, а также и тем, что многие, очень многие священнослужители грешили пьянством и блудом и были далеко не так культурны, чтобы могли по праву считаться достойными своей пасторской роли. Правда, советская пропаганда и словом не обмолвилась о достойных, воистину праведных и героических представителях духовного сословия, которые любому смертному могли бы служить примером верности своим убеждениям, способности переносить гонения, терпеть невыносимые условия жизни, рисковать жизнью и, не теряя достоинства, расставаться с ней. Но подобных образцовых людей и служителей Бога никогда не было много, и образ развращенного, сытого и эгоистического духовенства, эксплуатирующего веру прихожан в Бога в своекорыстных и низменных целях, тиражируемый атеистической пропагандой, совсем не плохо совмещался с действительностью и оттого прочнее укоренялся в общественном сознании – в том числе и в сознании Михаила.

С годами резкое отрицание поповства у него прошло. В конце концов, многим людям церковь духовно помогала, и посредничество священнослужителей в их общении со Всевышним устраивало их. Однако самого Михаила никакое посредничество не устраивало. Он не представлял, что может быть исповедально откровенным с человеком, в честности которого не уверен по меньшей мере по той причине, что сам его не проверял. Еще важнее было другое – он относился к своей вере в Бога как столь же интимному делу, как любовь, где только он сам – и никто больше – мог устанавливать и поддерживать какие угодно связи со своей избранницей. Как можно было запускать кого-то постороннего в свой глубинный внутренний мир? Кто мог взять на себя всю ответственность за любящего и его проблемы? Только наглец или дурак, или то и другое вместе. И, разумеется, только дурак мог передоверить решение своих проблем человеку, не причастному ни к тайнам любовных отношений, ни, тем более, собственно к любви. В отпущение грехов властью священнослужителя, которое тот давал грешникам от Имени Бога после прохождения формальной и поверхностной процедуры – какой-то смеси покаяния, допроса и вымученных откровений – Михаил не верил совсем. Как можно было вообразить себя освобожденным от ответственности перед Самим Господом Богом за неблаговидные дела ценой всего лишь формального собеседования tet-a-tet с человеком, одетым в форменную одежду, когда фактически только эта форменная одежда является свидетельством его права ревизовать твою душу, судить о степени тяжести твоих прегрешений якобы по «абсолютным критериям Всевышнего», и в конце концов объявлять о Небесном прощении? Это надо совсем в себе совести не иметь, чтобы вследствие такого простейшего ритуального действа почувствовать себя избавленным от гнета угрызений, да еще и радоваться, что плата за «прощение» столь невелика.

Нет, искупление грехов, даже если за него было заплачено кровью безгрешного Спасителя, в глазах Михаила не было столь простым делом. Сложность жизни никак не располагала признать такую простоту. Тем более, что и сама вечная жизнь одной души, как ему стало ясно впоследствии, не исчерпывалась одной земной жизнью вкупе с одним последующим пребыванием в мире ином. Недостигшую совершенства душу множество раз возвращали и возвращали обратно для прохождения не сданных прежде испытаний. Какая уж тут могла быть вера прощению, данному на словах всего лишь неким благочинным лицом, то есть будто бы чиновником из ведомства самого Господа Бога? Михаил полагал, что священство в основном состоит из людей, не превосходящих по своим личным качествам большинство рабов Божиих из их паствы. Несмотря на это, все церкви наделяли своих чиновников из духовного сословия правом осуществлять Небесные функции на подведомственных им территориях, хотя вряд ли всем им давалось на это действительное благословение Божие. Личный духовный опыт Михаила, если допустимо было так называть его собственный путь к Богу, говорил о другом. Создатель долго, очень долго терпел его колебания и неуверенность – значит, давал ему возможность самому придти к главному выводу и признанию Его Бытия. Значит Всевышнему было угодно, чтобы Михаил сам, в результате своего духовного поиска, преодолел барьеры лжи и неведения, возведенные в нем и перед ним на пути к Высшей Истине, не опираясь на помощь со стороны, самое малое – по двум причинам. Первая – что после самостоятельного обретения Бога в душе вера разумнее и прочнее. Вторая – что такова была прямая Божественная Воля в отношении лично Михаила Горского, обязывающая его самостоятельно сделать главный вывод из собственных наблюдений и размышлений, с опорой на свой ум. Все это вылилось в весьма продолжительную и внешне неспешную работу. Михаил задавал себе вопросы и силился на них отвечать, невзирая на то, что множество других умных, воодушевленных, честных и способных людей до него тоже пытались ответить на них, однако убедительных для всего остального человечества объяснений так и не находили. Это не значило, что ничего истинного они так и не познавали, однако целостного представления о том, какие закономерности Предпосланы развитию и совершенствованию Вселенной, насколько мог судить Михаил, они не представили, хотя нередко приближались к объяснению тайн. Михаил еще в студенческие времена почувствовал, что это его поприще, но в то время он знал слишком мало для того, чтобы суметь совершить прорыв, и поэтому на время он отступился от работы над поиском самых общих решений, однако не отступил от проблемы совсем. В мозгу постоянно протекала работа – новые наблюдения, оценка своего и чужого опыта, анализ различных явлений и ассоциации между разнородными явлениями, запоминание выявленных связей, постоянное перемещение мысли от анализа к синтезу и наоборот. На эту работу ушло еще примерно двадцать пять лет после того, как Михаил утвердился в представлении о действительном и непреложном, о Всеначальном и Вездесущем Божественном Бытии. Бог снова не торопил самостоятельное вызревание философских представлений в голове Михаила и даже всерьез не наказывал его за медлительность, за отвлечение на литературные занятия, на спортивный туризм – очевидно, потому, что они тоже готовили его к главной работе и постепенно делали его способным совершить прорыв – так постепенно, что он уже и не знал, получит ли решающее озарение, заслужит ли его вообще. В своей мыслительной работе Михаил и не пытался исходить из чужих знаний и убеждений. Игры и столкновения других умов друг с другом почему-то в очень малой степени занимали его, хотя хор голосов философов-предшественников был воистину огромен.

Можно сказать – пугающе огромен. И главным из того, что отпугивало Михаила от книжной мудрости, была скука. Он чувствовал, как увядает чужая мысль на подходах к главным тайнам и как необратимо увядает его интерес к штудированию и познанию чужих трудов. Это был не его путь. Туризм, прежде всего туризм, устремил его на путь натурфилософии. Именно на этом пути одна за другой возникали перспективы, в то время как при книжной работе перспектива терялась в лабиринтах чужих изысканий и взаимоподрывающих взглядов. Михаил видел, как зарываются в нагромождениях множества гипотез и систем мысли большинства профессиональных философов, в том числе от природы умных людей, которые затрачивали столько сил на усвоение чужих мировоззрений, что на собственное серьезное продвижение ДАЛЬШЕ тех, кого они штудировали, сил у них уже не оставалось. Их потенциал иссякал на подходах к невзятым крепостям.

Прежде Михаил не особенно задумывался над тем, была ли в его жизни особая ирония судьбы или, напротив, благое Предопределение Божие в том, что и его первая жена, Лена, и многие их знакомые были профессиональными, то есть образованными философами, и в их число со временем вошли его дочь и зять. Нельзя сказать, что ему не было никакой пользы от пребывания в этом кругу. Наоборот – он получил точное представление о том, как там делаются дела и главное – как там ПОЛАГАЕТСЯ их делать, чтобы не стать изгоем и чужаком. Это была среда циклического обращения старых идей с обновлением комментариев к ним, причем далеко не всегда улучшающих понимание. Окажись среди этих людей человек нестандартного типа мышления и не признающий тот способ подачи своих идей помалу, да и то в виде комментариев к суждениям дутых и недутых авторитетов, его немедленно выкинут оттуда вон, независимо от того, какие идеи он развивает, за одно только нарушение правил хорового пения при нескольких канонизированных солистах. Здесь считалось особо важным и необходимым отпускать коллегам комплименты в соответствии с их заслугами и рангом, что почти всегда было одно и то же. Короче, излагать свои мысли своим языком в этом специфическом пространстве, не прикрывая их чужими мыслями, было совершенно неприлично. Со стороны это выглядело как общество взаимного восхищения интеллектуальной жонглерской ловкостью хорошо знающих друг друга людей, изо всех сил симпатизирующих своим друзьям – коллегам. Кстати сказать, находиться в этой среде Михаилу не было противно. В основном это были приятные, часто умные и остроумные люди. Только вот серьезной философской работой в этой атмосфере пахло очень мало. Там любой интеллект разменивался на мелочи, а себе этого Михаил совсем не желал. Как мужа Лены его там принимали вполне по-дружески, но пробиваться внутрь их круга со своими идеями не имело никакого смысла.

Михаил не считал себя человеком, лишенным честолюбия. Напротив, в молодости он мечтал о заслуженном успехе, об известности и славе. Но со временем честолюбие постепенно умерялось. Год от года ему становилось все ясней, что оставаться верным лучшему в себе человеку, известному публике, было бы много трудней, чем неизвестному. Общественное признание явно увело бы в сторону от главной цели, а такой слабости Михаил себе бы не простил. К тому же и походы приучили его к скромности. Там доводилось испытывать неимоверные нагрузки, порой даже немалые лишения, но он никогда не забывал напоминать себе, что на долю других людей выпадало еще и не такое, в сравнении с чем его невзгоды выглядели почти пустяком.

Нет, для установления походных рекордов его кандидатура определенно не годилась. Как ни прискорбно, но он должен был признать, что мечта стать великим, знаменитым путешественником при том уровне самоистязания и самоподавления, на который он мог добровольно согласиться, была для него неосуществима. Максимально выносимые нагрузки (то есть нагрузки, еще не приводящие к необратимому изнурению и смерти) он мог выдерживать в течение часов, максимум нескольких дней, в то время как от великих путешественников их маршруты требовали работать в таком доводящем до крайности режиме непрерывно в течение недель и даже месяцев. Михаилу оставалось только снять шляпу в знак уважения к тем, кто был способен на это, и довольствоваться самопризнанием, что он все-таки выбился в приличные путешественники – для любителя, конечно.

Была у Михаила и другая мечта – сделаться знаменитым прозаиком. Для этого необходимые качества у него имелись за исключением одного – он оказался не способен создавать «проходные» вещи, то есть те, которые те или иные редакции согласны были бы пропустить в печать. Обрабатывать в свою пользу редакторов Михаил считал ниже своего достоинства, вносить же в свои произведения исправления, которые они предлагали – тем более. В итоге ему пришлось довольствоваться сознанием, что он сделал именно то, что хотел, и так, как хотел, и не допустил никакого компромисса в ущерб своей авторской совести. Поэтому он смирился с тем, что его вещи не смогут увидеть свет. Оказалось даже, что совладать с амбициозными планами и мечтами ему удалось даже легче, чем можно было ожидать от своей самолюбивой натуры. К счастью, для нее сохранение самоуважения значило больше, чем публичный успех. Запретить писать ему, неизвестному автору, все равно никто не мог, а отсутствие перспектив публикации, как выяснилось на практике, лично его совсем не расхолаживало. Михаил полагал, что заслужил право считать себя скромным человеком и при этом хорошим писателем. Спрашивать же посторонних, разделяют ли они мнение его о себе, он считал абсолютно ненужным, хотя близким людям давал свои вещи читать. А вот стать философом, способным совершить крупный прорыв в мировоззрении, Михаил напрямую никогда не мечтал, просто надеялся где-то в самой глубине души. Что именно питало в душе эту скромную, лишенную какой-либо амбициозности надежду, Михаил так и не сумел понять. Однако, начав эту работу в возрасте сорока восьми лет и не думая ни о каких возможных взлетах на этом поприще, он не оставлял ее в течение почти полутора десятков лет, покуда не разработал с Божьей помощью удовлетворяющую его непротиворечивую внутри себя и адекватную действительности систему. В этот период он уже мало занимался литературной работой, однако не забросил ее совсем. Просто философские занятия в тот период увлекали сильнее и именно они привели его в конце концов к сознанию исполненного перед Богом долга, по крайней мере – в той степени, когда не совсем стыдно за себя с творческой стороны.

Возможно, о прижизненной славе философа Михаил не помышлял еще и потому, что не имел перед глазами примеров такого рода.

Да, Платон и Сократ, Аристотель, Декарт, Кант и Гегель были известны при жизни довольно широко. Но разве главная слава и мировая известность не пришли к ним потом? Надеялся ли Михаил на то, что слава настигнет его подобным образом? Честно говоря – не рассчитывал и не надеялся. Но мысленно такое завершение своих трудов все-таки допускал, считая, правда, что это не так уж важно. Главным итогом и главной своей наградой Михаил считал счастье достичь откровений и право явиться на итоговый отчет пред Очи Господа Бога не с пустыми руками и не с пустой головой. А будет достигнутое им, Михаилом Горским, решение его личной сверхзадачи действительным решением очередной сверхзадачи, стоящей перед всем человечеством, судить было не ему, но если даже так и окажется, то сейчас для него это не имело значения. Достаточно было знать, что в его трудах содержатся ключи к пониманию законов протекания жизни, к чему до сих пор человечество подступалось узким фронтом и вслепую, отчего и работало в значительной мере на холостом ходу. Разумеется, Михаил не питал иллюзий насчет того, что знакомство с его философией избавит человечество от топтания на месте и от ошибок, которых стоило бы избежать, но ведь кто-то из людей все же мог бы с ее помощью сознательно оптимизировать свою деятельность и в итоге достичь еще большего, чем его предшественник – Михаил.

Глава 17

Не спалось. Михаил попробовал найти в эфире успокаивающую музыку, но почти везде натыкался либо на раздражающий треск, либо на непонятную речь. Давно пора было уснуть, но сон не шел, как в тот первый памятный день на Ладоге, когда он пошел совсем один – без Марины и без Террюши, в точности как сейчас.

В тот вечер Михаил как раз вышел из устья Тихой протоки Вуоксы на широкий простор. С юго-востока катила довольно приличная волна, несмотря на то, что акваторию еще частично прикрывали острова. С непривычки в «Колибри» он чувствовал себя не вполне уютно на беспокойной воде, но вскоре втянулся и перестал думать о волнении и примерно через час оказался у Черного острова, который в прошлом походе сюда с Мариной и детьми они дружно назвали Золотым. Именно с его скал перед ребятами – Колей и Аней – распахнулась вширь и вдаль бесподобная Ладога, дивное пресноводное море, чудо европейской континентальной России. Тогда они вечером подошли к острову в штиль и спокойно втащили с Колькой байдарки на почти вертикальные скалы северного мористого берега. Утром тоже светило солнце, сверкала бриллиантами синяя-синяя вода, негромко плескавшаяся у подножия рыжевато-охристых скал.

Метрах в трехстах в воде то тут, то там футбольными мячиками на поверхности возникали головы тюленей. Сосново-морской аромат пьянил голову. И остров действительно нельзя было не назвать Золотым.

Но в этот раз у того же самого северного берега острова кипел внушительный прибой. Как на зло у южного берега, в бухточке, где хотел остановиться Михаил, уже стояла яхта. Михаил решил попробовать пристать с северной стороны, правда, не к тем утесам, на которых они останавливались в прошлый раз, а ближе к середине острова, где берег был низким, хотя тоже скальным. Волны обрушивались на него тоже с немалой силой. За долгие годы прибой выбил в камне длинные щелевидные впадины. Влетая в них, вспененные валы мчали до упора, теряя силу, пока, наконец, не упирались в тупик. Присмотревшись к ним метров с пятидесяти, еще не переходя линии, за которой обрушивались волны, Михаил подумал, что с попутной волной все же можно влететь туда на байдарке и там в глубине пристать. Важно было только вовремя успеть выскочить из байдарки и удержать ее у вершины щели.

Поразмыслив еще немного, не слишком ли будет велик риск, Михаил дождался очередной высокой волны, разогнал байдарку и действительно влетел на гребне вала в глубокий щелевидный заливчик. Там он быстро выскочил из кокпита, подтянул байдарку вверх-вбок и только тут перевел дух. Взгляд с берега на волноприбойную полосу и на щель, по которой шла новая волна, заставила его усомниться в своей нормальности. Он быстро разгрузил байдарку, и стал устанавливать бивак. В ту ночь после яичницы и чая ему никак не спалось. То ли из-за нервной встряски, то ли из-за слишком крепкой чайной заварки. Перед этим его понесло еще раз пройти через волноприбойную полосу туда и обратно. Слишком уж понравился круглый ковшик в конце соседнего скального заливчика. Нести туда байдарку на себе метров двадцать никак не хотелось. А потому Михаил развернул пустую байдарку носом к морю, впрыгнул в нее, едва заливчик заполнился водой и вместе с уходящей волной выскочил из щели. «Колибри» успела пересечь прибойную линию до того, как начал рушиться очередной гребень, а дальше все оказалось проще – новый разворот, ожидание высокой волны, резкий старт и бурная гребля в кипящей воде, несущейся вглубь заливчика к ковшу, и вот он там, в миниатюрной гавани, поднаторевший в рискованном подходе к наветренному скальному берегу, но отнюдь не поумневший. Охота была рисковать из-за лени? – «Охота», – подумав, подтвердил про себя Михаил. Он всей душой ненавидел обносы и перетаскивание судов по суше. Он много чего делал на воде такого, чего другие предпочитали не делать – и все это лишь бы не обносить. Сегодня Марина этого бы не одобрила – во всяком случае этот второй финт ушами. Обещал же ей быть осторожным – и на вот тебе – не устоял.

Лежать внутри палатки надоело. К тому же защемило сердце. Михаил подумал, что снаружи, где дул свежий ветер, может стать лучше. Он вылез наружу, вытащил за собой надувной матрац со «слоновьей ногой» и улегся на ровной плите поверх него. В пуховой куртке с надетым на голову капюшоном и «ноге» было тепло. Темнота ночи была еще очень условной – скорее напоминала сумерки, которые скоро сменятся зарей. Михаил подумал, что надо попытаться заснуть до того, как это случится, и в самом деле скоро заснул.

Ровно в шесть утра – по часам – он снова открыл глаза. Словно первый луч начинавшего всплывать над Ладожской водой солнца сам пробудил его ото сна. Настал торжественный момент восхождения светила, огромного и красного, каким оно никогда не бывает в более позднее время. Михаил заворожено наблюдал, как меняются краски неба и цвет воды, стараясь не пропустить тот миг, когда солнечный шар оторвется от водной поверхности. И вот уже тонкая ножка, последний низенький столбик воды связывал Солнце с Ладогой, чтобы уже через миг раскаленный шар оторвался от него и пустился в чисто небесное плавание. Было очень тихо. Солнце, только что умывшееся в светлых водах, уверенно поднималось над горизонтом, уменьшаясь в размере и меняя красные тона на золотые. Полноправное воцарение дня свершилось в небесном церемониале, все было лаконично, законченно и просто. Ничего лишнего, ничего ненужного. Только то, что должно было присутствовать, только то, что должно было происходить. И, похоже, только он был допущен к участию в таинстве как зритель. Этого тоже нельзя было забыть.

Грандиозных закатов Михаил насмотрелся очень много в самых разных краях, но вот грандиозных восходов, наверное, на два порядка меньше. Разве что в горах, когда приходилось отправляться на восхождение в предутренней тьме, где поразительно быстро начинали вспыхивать и сиять самые верхние части хребтов и вершин, когда первые солнечные лучи вырывались из-за соседнего восточного гребня. Только стоящий в стороне от Главного Кавказского хребта Эльбрус, розовый Эльбрус, уже давно был освещен по грудь, как старик, очнувшийся ото сна раньше всех молодых членов горной семьи, с улыбкой наблюдающий за пробуждением своих детей и внуков.

В такой миг всегда казалось, что и ты можешь быть осенен каким-то особым благостным озарением, позволяющим прикоснуться к Мудрости, порождающей такие зрелища, движения и перемены – ведь без какого-то грандиозного замысла ничего подобного ни возникнуть, ни появиться в полном блеске не могло.

Михаил все еще посматривал за восходящим Солнцем, когда услышал за спиною шаги. С пологих в этом месте скал к нему спускался человек. Когда он приблизился, на его лице явно читалось удивление. Пришедший поздоровался первым. Михаил ответил.

– Вы пришли вчера вечером? – спросил незнакомец. – Как вам удалось высадиться здесь?

– Нужда заставила, – усмехнулся Михаил. – С той стороны бухта уже была занята, вот и пришлось перейти сюда. Это ваша яхта стоит там?

– Да. Но здесь ведь здорово хлестало!

Яхтсмен отказывался что-либо понимать. Ранним вечером здесь точно никого не было, а сегодня для завершения перехода и установки палаточного лагеря было еще слишком рано, да и под треногой были угли потухшего костра. А вечером и ночью и впрямь хлестало. Пришлось объяснять.

– Конечно, высаживаться в таком месте не очень разумно – скорее наоборот, но с воды я заметил, что в щель можно войти и задержаться в конце, чтобы оттуда не вытянуло и не накрыло следующей волной. Выбрал момент, понесло на гребне. В глубине щели мягко опустило. Там выскочил, подтянулся чуть выше и разгрузился. Потом только увидел, что лучше было бы войти в другую щель – вот сюда, она с таким симпатичным ковшиком в конце. С воды я этого заметить не мог.

Яхтсмен понимающе кивнул.

– Я решил, что если прибой назавтра не прекратиться, лучше будет загружать байдарку в ковше. Поэтому на пустой байдарке я вышел из той щели и перешел в эту, тем более, что и ровная площадка для палатки нашлась совсем рядом с ковшом.

– А вы бывали раньше на Ладоге? – осведомился яхтсмен.

– Бывал. Да и вообще с Вуоксы начал ходить в походы. Уже почти четверть века назад.

– Вы случайно не из Электротехнического?

– Нет. И вообще я москвич, хотя знакомые ребята из Электротехнического у меня как раз тогда и появились. А вы уже возвращаетесь в Питер или идете туда? – Михаил показал рукой на север.

– Нет, уже обратно.

– Жаль, наверное?

– Конечно.

– Ладогой пресытиться невозможно.

– Это верно, – вздохнул яхтсмен. – Ну что ж, извините меня за раннее вторжение. Не буду вам мешать.

– Вы и не помешали. Восход был сегодня такой, что грех было бы проспать.

– Да, вы правы. Что ж, счастливого плавания.

– И вам.

Михаила на Ладоге не раз принимали за ленинградца. С одной стороны, это было понятно. В относительной близости от нее находился именно Питер, и москвичей не очень уж часто заносило сюда. Но, с другой стороны, жители обеих российских столиц несомненно в заметных нюансах разнились, что особенно бросалось в глаза во время пребывания в иностоличной толпе. Воспроизвести в словах отличительные черты ленинградцев и москвичей было непросто, тем более, что они состояли не только в говоре, но и в манерах и внешности людей. Там и там можно было встретить замечательные примеры женской красоты. Там и там массу народа составляли не слишком красивые и не очень стройные. Но именно между ними, типичными обывателями обеих столиц, и чувствовалось основная разница. Ленинградцы – мужчины выглядели чуть спокойней и убежденней в собственном достоинстве, чем мужчины – москвичи, но, возможно, это было лишь следствием большего их пристрастия к пиву. Ленинградские семьи как будто больше своих средств вкладывали в домашнюю обстановку, московские – в одежду и еду. Может, в платье жителей и жительниц портовой столицы имелись типовые, но не очень броские отличия от моды, господствующей в Москве? Ничего другого за время своих кратких посещений Питера Михаил не заметил. Однако коренные петербуржские интеллигенты, пожалуй, чаще, чем московские, особенно некоренные, соответствовали тем высоким научным, культурным и нравственным критериям, каким согласно неписаным представлениям на этот счет должны были бы отвечать члены интеллектуальной элиты.