Легко видеть

Насчет этой чести у Михаила были другие соображения. Однажды мать обмолвилась, что отец когда-то прежде подал заявление в партию, но в приеме ему отказали, видимо, потому что его отец был полковником царской армии и, следовательно, классово-чуждым элементом. Порядочность в счет не шла. Этого Михаил тоже прощать не собирался.

Самое смешное заключалось в том, что обе его жены – Лена и Марина, а также две любовницы между ними состояли в партии, и Михаила это ничуть не смущало. Женское естество настолько превосходило в них партийность, что достоинства пола этим ничуть не умалялись. Конечно, им приходилось ходить на партийные собрания и выполнять партийные поручения (более точно именуемые партийной нагрузкой), но им, как правило, давались такие поручения, которые не совсем противно было выполнять. Поэтому пребывание в «передовом отряде рабочего класса» их не угнетало, хотя, конечно, было бы лучше, если бы они ничего от себя не отдавали коммунистической партии, совсем ничего.

Существовала, правда, и совсем другая порода партийных дам, для которых партийная деятельность стала главным содержанием жизни. Они наводняли партийные аппараты, служа там, как правило, мелкими функционерами, инструктирующими секретарей низовых партийных организаций, ведущими партийные канцелярии в райкомах, горкомах, обкомах и удовлетворяющими сексуальные потребности более крупных функционеров, как тогда было принято говорить, «без отрыва от производства». Именно поэтому они нередко располагали недурной внешностью и впечатляющими формами, воздействие которых на нормальное мужское воображение, однако, заметно снижалось из-за их невольного пристрастия к тому не шибко эстетичному шаблону, который имел силу закона в закрытых номенклатурных ателье и парикмахерских, где эти дамы в обязательном порядке причесывались и одевались. Наверное, в постели с «милыми» с них вместе с пошитой в партийном стиле одеждой слетала и служебная озабоченность партийными поручениями, поскольку они оставались прежде всего обычными женщинами, несмотря на то, что в другое время они имели право распространять свои пристрастия в области моды и даже изобразительного искусства на подведомственных партийных и беспартийных женщин и мужчин. В целом они походили на жен номенклатурных работников по туалетам и экстерьеру, иногда уступая им, но и ничуть не реже превосходя их. За свои труды, помимо морального удовлетворения от возможности управлять низами, они имели виды на неплохие должности в государственных учреждениях, право на получение повышенной персональной пенсии и проведение отпуска в санаториях и домах отдыха, принадлежащих ЦК КПСС, ЦК компартий союзных республик и обкомам КПСС, не говоря уже о прикреплении к закрытым продуктовым магазинам, закрытым же поликлиникам и о льготном получении квартир. Таким образом, они считали, что обеспечивали себя со всех сторон удачнее, чем большинство работающих женщин, и в значительной мере были правы, платить же обязаны были только принадлежностью к своему «избранному кругу», что тоже не без основания считали немалым достоинством своего положения и бытия.

Впрочем, Михаила их выгоды интересовали достаточно мало. Важнее было другое – то, что подразумевалось в строке из Роберта Бернса: «Полковника Леди и Джуди О¢Греди сестры по духу, а также по телу». В ней «Полковника Леди» ничего не стоило заменить на «партийную леди». В постели уже не разобрать, с какой идеологией в башке существует женщина, обходится ли вовсе без нее, если мужчина приводит ее к общему сексуальному знаменателю. Тогда и прическа, сделанная в закрытой партпарикмахерской, будет распущена и растрепана по прихоти секспартнера (не обязательно партсекретаря), жаждущего всяческой распущенности не только в части волос, упавших на голые плечи и грудь. А от одежды из партателье на женщине тогда и вовсе ничего не останется – разве что пикантные комбинации, кружевные пояски и черные чулки, привезенные любовником из загранкомандировки. Какие уж тут могут быть мысли об идеологии – проникнуть бы поскорее в подпартийную суть…

Михаил невольно рассмеялся над собой. От какой бы точки ни отправлялись его рассуждения, они раньше или позже, но все равно непременно приводили его к мыслям о женщинах и любви. Это и впрямь свидетельствовало о том, что внутренне он не изменился с молодых лет, что ментальность его сохранилась примерно в том же стиле, какой она была у героя его любимого анекдота: «Рядовой Иванов! О чем вы думаете при исполнении государственного гимна?» – «О бабах!» – «Как так?» – «А я всегда о них думаю».

Долгая разлука с женой только обостряла интерес к этой теме. Мысли подобного рода были настолько желанны и приятны, что они почти не покидали головы, да и гнать их от себя никак не хотелось. Михаил с трудом мог представить, как удавалось сдерживать себя добровольным пустынникам, отшельникам, особенно учитывая то, каким ударным воздействиям подвергалась их изнуренная постом и одиночеством психика. Аморальные соблазны испытывали их буквально на физическую прочность. Неужели они не возносили себя над ними, а лишь подавляли их в себе?

Заботясь о вступлении в Лучший и Вечный Мир, Божьи люди жертвовали самыми желанными из возможных обретений в этом мире, на грешной Земле. Неужели им виделось что-то лучшее? В это верилось очень мало. Человеческая фантазия более чем ограничена, и представить себе нечто, существенно превосходящее образы от действительности, люди не в состоянии. Искоренители порнографии во все века были обречены на поражение, ибо пытались уничтожить самое прекрасное и привлекательное из всего, что может впечатлить людей. В их-то собственной жизни бывало ли что-нибудь памятней тех образов и поступков, которые они силились запретить всем другим?

Чем, кроме ханжества, питался их психозный пафос?

Шизофренической раздвоенностью сознания для себя и других? Боязнью остаться непрощенными Господом Богом за художества, которые прежде они себе позволяли? Или элементарным непониманием того, что не плоть уводит человека с пути истинного, а его глубинная внутренняя психическая суть, в подчинении которой на самом деле находится эта самая «греховная плоть»?

Что ни говори, а хорошо и со вкусом сделанная порнография пробуждает не только похоть (а часто даже и не столько похоть), потому что вводит в поле зрения эстетический эталон и служит своеобразным магическим зеркалом мечты, которая в голове еще не дозрела – и только потом она служит технологической инструкцией для тех, кто менее сведущ в сексе в сравнении с порногероями. Короче, непаскудная порнография всегда будет привлекать к себе, являя людям сокровенное и драгоценное, если вообще не бесценное, обостряя в эманациях чужих вожделений еще и свое собственное.

Среди всего откровенно отснятого и написанного в сексуальной сфере нередко встречались и настоящие художественные шедевры, теряющиеся, правда, среди моря банальных сюжетов и сцен. Но такова была судьба вообще любого искусства, а уж в том, что создание возвышенных сексуальных образов – тоже искусство, Михаил никогда не сомневался. В данном деле у них с Мариной существовало полное взаимопонимание, и нравилось или не нравилось им в общем одно и то же, и это лишний раз подтверждало, что не только главные встречные чувства соединяют их, что есть еще и множество других менее заметных или вовсе невидимых нитей, определяемых общностью предпочтений, укрепляющих их союз. Они делились друг с другом впечатлениями и мыслями совершенно откровенно, независимо от того, относились ли они к предметам приличным или неприличным с точки зрения «общепринятой морали» и не боясь потерять из-за откровенности свое лицо. А ведь это многим, очень многим мешает достигать гармонии в браке, когда люди равняются не на друг друга, а на абстрактную эталонную мораль. И это вместо того, чтобы обретать свое счастье вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь…

Малооблачная ночь с яркой луной, озарявшей Реку и береговую тайгу, казалось, требовала для своего описания никак не меньшего таланта, чем тот, с каким Архип Иванович Куинджи изобразил «Ночь над Днепром». Михаил долго смотрел, как небольшие темные облака, озаряясь по кромке золотом, проплывают мимо сияющего диска, иногда заслоняя его, и как облачные тени движутся по освещенному склону, где лунные отблески приобретали зеленоватые оттенки разной яркости, зависящей от плотности облаков.

Вид этого дикого места в свете луны вызывал в памяти не только шедевр Куинджи, но и еще что-то, менее определенное, однако вспомнить, что именно, Михаилу не удавалось.

Потом, забравшись в палатку, он долго лежал без сна на спине, глядя в полупрозрачный потолок, на который ветви ближних лиственниц отбрасывали тени, и силился найти общность зрелища, которым только что заворожено любовался, с ночными видами из других походов. Где еще лунный свет будоражил душу, обогащал представления о бесконечном разнообразии бесценных картин бытия, наблюдаемых в прямом смысле слова в подлунном мире?

На Кольском, недалеко от устья Стрельны, когда восходящая Луна на своем огромном краснозолотистом диске запечатлела чернью силуэт вершины ели, росшей на куполообразном холме?

На береговых скалах и воде Белого моря в стылую сентябрьскую ночь в Чупинской губе? На скально-лесистых островах Северной Ладоги? Или на гребнях вершины Белала-Каи над альплагерем «Алибек»? Или на гигантской стене Уллу-тау? Но ведь не только там Луна вызывала к жизни мистерию света, в котором, казалось, плавилось золото и серебро! Тогде где? В музее – нет, если не считать Куинджи. Может, на какой-нибудь выставке? «На выставке?» – насторожился Михаил – и вдруг вспомнил. То была выставка живописных произведений сотрудников института, которая была один-единственный раз организована профкомом. Экспозицию разместили в фойе старинного особняка, где на первом этаже располагались большой и малый конференц-залы, а на втором – фонд нормативно-технических документов. Как раз в этом фонде и работали оба автора работ, особо привлекших к себе внимание Михаила. Одного звали Николай Семенович, второго, точней, вторую – Людмила Федоровна. Михаил был лишь очень поверхностно знаком с этими коллегами, но после осмотра выставки он счел своим долгом высказать им свое восхищение.

Николая Семеновича (он был кандидатом химических наук) приятно удивило, что Михаил первым делом похвалил не ту его работу, о которой говорили все (на ней была изображена Лестница Успеха – недвусмысленная аллегория безжалостной карьерной конкуренции), а другую – «Трамвай №11». Ее главными персонажами были теснящиеся на остановке мокрые зонтики, на которые отбрасывали тусклые отблески редкие уличные фонари. Чувствовалось, что подходящий к остановке трамвай ждут давно, что люди продрогли в уличной сырости и мечтают поскорей добраться до своих домов, в которых их может ждать тепло и уют – или хотя бы что-то, их напоминающее. Но до этого им еще придется штурмом, в давке завоевывать себе место в вагоне, чтобы затем в спрессованном состоянии доехать до своей вожделенной остановки. Польщенный отзывом, Николай Семенович поделился тогда с Михаилом тем, что из-за «Лестницы успеха» у него уже были неприятности с директором. Пестерев вызвал его к себе в кабинет и прямо высказал свое решительное несогласие с тем, как Николай Семенович представляет себе положение дел в институте. На полотне по редким перекладинам лестницы карабкались, тесня и сбрасывая, кого только могли, к черту вниз те, кто изо всех сил делал карьеру. Николай Семенович возразил директору, что написал картину еще в то время, когда он не только не работал в этом институте, но даже и названия его не слыхал. После этого разъяснения Пестерев вроде бы унялся, хотя и вряд ли вполне поверил – уж больно явно сходилось то, что изображала картина, с тем, что он сам усердно насаждал. И это наилучшим образом подтверждало, что художнику-любителю и в этой работе удалось ухватить самую суть явления, в данном случае – изобразить универсальную модель, которую любой карьерист мог принять на свой счет.

Не менее лестно Михаил отозвался и о работе Людмилы Федоровны. До этого случая они вообще еще ни разу не разговаривали, просто здоровались при встречах в коридорах и во дворе. – «Как вам удалось передать такое яростное сияние снегов и отблески света на бревенчатых стенах и в окнах избы под Луной? Вы, наверно, уже давно работаете маслом?» – «Что вы! – зардевшись от смущения и удовольствия, созналась Людмила Федоровна. – Всего лишь десять месяцев!» – «Ну, тогда еще более поразительно! На работу начинающего совсем не похоже! И у мастеров не часто увидишь подобное! – ничуть не кривя душой, подлил елея Михаил. – Мне было просто трудно оторваться!» – «Спасибо, Михаил Николаевич, мне очень приятно услышать такую похвалу от вас!» Михаилу послышалось, будто она акцентировала ударение на словах «от вас», однако на чем могла основываться в ее глазах авторитетность его суждений, если они ни разу ни о чем не разговаривали, не только об искусстве? На слухах? От кого? На каких? Своим художественным вкусом Михаил всегда нескрываемо гордился, это правда. Но ей-то что могло быть известно о том? Короче, не имея конкретных сведений о ее отношении к своей персоне, не стоило воображать о себе слишком много. – «Я думаю, вы добьетесь новых успехов в живописи, – сказал он тогда совсем похорошевшей даме. – Вы не жалеете, что не занимались ею с ранних лет? Впрочем, – спохватился он, – вы доказали, что и сейчас не поздно». Случайно Михаил знал, что ее дочери уже семнадцать лет, хотя мать выглядела достаточно молодо. – «Я пытаюсь продолжать», – ответила Людмила Федоровна. Они смотрели друг другу в глаза, и Михаил постарался уверить ее в том, что будет рад, если она не зароет в землю свое дарование: «Я очень надеюсь, просто уверен, что у вас все получится. В конце концов, что, кроме творческих занятий, способно развить главное в нас самих? Я очень рад, что узнал вас с этой стороны». – «Еще раз большое спасибо!» – взволнованно отозвалась Людмила Федоровна, пожимая ладонью пойманный кулак Михаила. Больше они никогда не разговаривали, потому что очень скоро после этого Пестерев провалил Михаила по конкурсу, и ему пришлось срочно уходить в другой институт. Однако лет через шесть или семь Михаилу пришлось вспоминать о Людмиле Федоровне и даже как будто узнать ее еще с одной стороны.

Старые приятели – однокурсники Марины – однажды дали им посмотреть уже изрядно потрепанный экземпляр английского эротического журнала «Эскорт». Листая страницу за страницей это издание, изобилующее фотографиями очень необремительно для ищущего клубнички взгляда одетых или вовсе не одетых молодых дам и юных леди, Михаил вдруг наткнулся взглядом на очень знакомое и не совсем молодое лицо. – «Людмила Федоровна!» – поразился он, хотя прекрасно понимал, что это не может быть она. И действительно, бегло познакомившись с комментариями к фотоочерку из девяти фотографий, в разных ракурсах показывавших прелести одной и той же дамы, он выяснил, что некий читатель «Эскорта» мистер Т. из города Лидса в своем письме упрекнул редакцию в том, что она помещает в журнале фотографии только очень молодых особ, в то время как женщины в возрасте зрелости нередко превосходят по воздействию на мужчин этих юных леди. В доказательство своей правоты он приложил к письму серию фотографий своей жены Эйлин с просьбой опубликовать их. И именно на первой из этих фотографий миссис Эйлин Т. из Лидса была невероятно похожа на москвичку Людмилу Федоровну лицом, да и телом, пожалуй, тоже. Снимок был сделан со спины, но дама повернула голову назад и с доброй улыбкой смотрела на снимавшего мужа, словно спрашивая его: «Так»? И в глазах ее, по очень точному выражению героя повести Юза Алешковского «Николай Николаевич», «не было никакого блядства». На героине был только узкий кружевной пояс для крепления чулочных резинок и, к сожалению, белые, а не черные чулки. Вид красивых сочных ягодиц заставил Михаила вспомнить, что после разговора с Людмилой Федоровной он при встречах более пристально, чем раньше, стал вглядываться не только в ее лицо, и убедился, что фигура у нее тоже хороша. Тогда в нем и шевельнулось в голове, а не попробовать ли приударить за ней, но тут же вспомнив о Марине, он отказался от этой мысли. Лишь пару раз потом он вспоминал о Людмиле Федоровне и об импульсе, который толкнул его с ней. Случайностью ли было то, что он все же увидел интимные места пусть и не самой этой дамы, но все же достаточно близкого ее подобия? Как можно было ответить на этот вопрос с полной определенностью? Скажешь – «Нет», – и можешь ошибиться, потому что по большому счету случайных событий в мире не происходит. Скажешь – «Да,» – и тоже можешь оказаться неправ, ибо чем, кроме нюансов, отличается внешность людей, относящихся к одному генотипу, а нюансов на фотографиях не увидать. Вот и то, что он возбудился при этом воспоминании, к которому по отдаленной ассоциации привел его тот же лунный свет, который так живо передала на своей картине Людмила Федоровна, не было случайностью. Где еще, если не в одиночестве, так исправно срабатывают инстинкты, которым никакого ходу здесь нет?

Сколько миллиардов лет назад единое прасущество раскололось на два пола? Что с тех пор заставляет каждого искать свою неведомо где обитающую половину или хотя бы ее суррогат, перемещаясь из одной инкарнации в другую? Даже подумать страшно.

С этими мыслями его и сморил сон. Утром Михаил не смог вспомнить, что привиделось его раскаленному мозгу перед тем, как открыл глаза, но чувствовал, что что-то все-таки видел. Точного ответа на этот счет он, разумеется, не обнаружил. Зато, вороша память по поводу фотографирования голых жен, Михаил вспомнил свою историю с Леной. Не так давно, перебирая папки со своими материалами, он случайно наткнулся на одну, которую сразу узнал. Внутри ее задней стенки была сделана прорезь, открывавшая доступ в «секретный отдел». В нем как раз и скрывались голые фотографии бывшей жены, сделанные за тридцать пять лет до этого.

Михаил хорошо помнил, с какой страстью и воодушевлением готовился к тем памятным съемкам. Во-первых, Лена была не в восторге от его идеи. Но он был настойчив и добился – таки ее согласия. Во-вторых, он еще почти не снимал при искусственном свете, и ему следовало самым тщательным образом приготовиться к «действию», потому что в случае неудачи второй попытки уже могло и не быть. Как он тогда хотел ВСЕГО, то есть полной свободы действий! Чтобы Лена позировала предельно откровенно, как только возможно при демонстрации ее женских достоинств и ее женских тайн! С каким энтузиазмом он покупал фотопленки высокой чувствительности и штатив-струбцинку со слабой надеждой (конечно, не оправдавшейся), что он закрепит на ней наведенный на Лену фотоаппарат, включит автоспуск и пристроится к ней, поместив себя куда надо, еще до того, как щелкнет затвор! А как он дома вкручивал мощные лампы во все рефлекторы, имевшиеся в доме – от электрообогревателя до «синего света», – заранее представляя готовые кадры! Напряженный сверх всякой меры, он все же вынужден был скрывать свое крайнее нетерпение и пыл, чтобы Лена вдруг не заартачилась. Он и так в своих воспаленных фантазиях то и дело наталкивался на их неосуществимость, поэтому надо было стараться достичь хотя бы максимума возможного.

И он – таки заснял Лену с разных сторон под разными углами – и даже взлетел на шкаф, откуда сделал кадр, где Лена лежала головой к аппарату, но зато с широко раздвинутыми ногами. И везде, откуда бы Михаил ни смотрел, он буквально истекал похотью и одновременно чем-то лучшим и более благородным, нежели похоть, и еще, разумеется, неполным, но восторгом! Свершилось! Он снимал, и Лена не осталась совсем равнодушной, ей тоже захотелось предстать на снимках во всей красе, и все это сплавилось в конце концов в слитное многословное макрослово: СТРАСТЬ-ЛЮБОВЬ-ПОХОТЬ-ВОСТОРГ-ЖЕЛАНИЕ БОЛЬШЕГО.

Конечно, потом была любовь. Конечно, он был рад и доволен, но признаться, что счастлив, не мог. Все его усилия прорваться сквозь существующие ограничения со стороны Лены принесли очень скромный успех. Лена заинтересовалась привнесенной новизной лишь отчасти. Большего ей совсем не хотелось. И это был печальный и недвусмысленный факт. В то время ему и в голову не приходило, что в конце концов он разведется с женой из-за того, что ей не надо большего от него и в еще большей степени – от себя в качестве очередного взноса в поддержание их любви. Ее нежелание позировать перед фото- и киноаппаратом сыграло в этом не последнюю, но отнюдь не главную роль. Он и в те времена, еще до развода, редко заглядывал в «секретную папку», чтобы еще раз, так сказать, отвлеченно, взглянуть на прелести жены, хотя там и было на что посмотреть. Особенно удались три фотографии. Лена сбоку-сзади, когда она стояла на коленях и вытянутых руках поверх постели; Лена в позе композиции Тициана «Венера с зеркалом» – лежа на боку спиной к зрителю и с лицом, отраженным в зеркале; и та самая, которую он заснял со шкафа сверху вся лицом вверх, головой к аппарату, с широко раздвинутыми ногами. Увидеть это и через тридцать пять лет, пусть и ненароком, все равно оказалось приятно. Красота все равно красота, даже если ты от нее отказался в пользу другой женщины и красоты. Михаил, глядя на Ленины фотографии, все равно не жалел о потере. Уже года через четыре после этих съемок он начал систематически снижать свою любовь к Лене, сознательно направляя на решение этой задачи усилия своей воли и ума. Он не хотел быть более зависим от Лены, чем она от него. И их отношения неуклонно выравнивались, покуда чаша весов с ее стороны вообще не пошла вверх от точки равновесия. Они с Леной поменялись ролями, и ее власть над Михаилом кончилась не только раньше, но даже как-то категоричней, чем его власть над ней. С тех пор он не испытывал к ней ни тайного тяготения, ни любви в память об общем прошлом. Прошлое с Леной как будто само собой ушло из его жизни, – после него остались лишь события без особой эмоциональной окраски; короче, осталась история – в таком-то году было то-то, в таком-то случилось то-то, и ему порой становилось даже удивительно, что он более полутора десятков лет любил эту женщину, хотел ее сильней всего на свете, обладал ею, радовался вместе с ней, иногда чувствовал себя счастливым с ней и в постели, и в походах, и при обмене мыслями, и в качестве одного из родителей их дочери. Действительно, все это имело место в его жизни и душе, пока не превратилось в историю их брака. Следы, конечно, остались, но только следы. Эмоциональная память очистилась, жгучих воспоминаний не сохранилось. Слава Богу, расстались они уважительно друг к другу, и уважение с обеих сторон сохранилось. Могло ли что-то другое быть лучше этого для двух людей, убедившихся, что они не вполне подходят друг другу? Видимо, нет.

В течение следующего дня Михаил тоже много думал, вспоминал и писал, время от времени отдыхая на надувном матраце поверх пуховика с почти отключенной от всего головой. Он никуда не отлучался со своего бивака, считая, что к нему еще могут подойти туристы за предложенными продуктами, но они так и не появились. Это кое-что да значило. Во-первых, то, что они не утратили гордость и поэтому не пожелали получать вспомоществование от одинокого странника-старика. Само по себе это было неплохо, даже похвально. Во-вторых, – и это выглядело уже не так хорошо – это значило, что они решили спешить, чтобы выскочить из ненаселенки до того, как останутся совсем без продуктов. А раз будут неумеренно торопливы, в суете непременно обо что-нибудь споткнутся и потеряют много больше времени, чем если бы не спешили и умеренно поголодали. Стало быть, ни советы Михаила, ни его предложение взять продукты к месту им не пришлись. В-третьих, – и оно вытекало из второго – это означало, что Михаилу скорей всего еще придется столкнуться с ними на предстоящем пути несмотря на все его попытки отпустить их вперед подальше от себя.

Получилось, что его намеренное промедление со сплавом совершенно не достигло цели. Хорошо хоть, что время, когда он мог в полную силу лететь на встречу с Мариной, не было потеряно совсем уж зря. Все же он много писал, а не бил баклуши из-за нелепых представлений о своем долге перед встречными путниками. Назавтра Михаил решил продолжить сплав и больше искусственно не притормаживать. Ожидания потеряли смысл, а, главное, отдаляли его от Марины. Этого он больше не желал.

На нормальный сплав без слишком частых дневок, хотя и с необходимыми для нормального отдыха, по подсчетам Михаила требовалось не меньше двух недель. На такой срок продуктов в компании Игоря еще должно было оставаться достаточно – или около того, если они ничего не утопили, не испортили водой или не съели прежде времени. Теоретически сохранялся шанс на то, что они смогут безбедно проскочить маршрут при условии, что не испугаются недоедания. Однако при разброде мнений, недовольстве ходом дел и при страхе перед Рекой и ограниченной голодовкой шансов на вполне достойное завершение похода не было совсем. Механизм устремления к цели вопреки разуму уже заработал вразнос.